Брюханы

– Найдем! – уверенно сказал Михайла. – Лушка! Поди зови Федосью, ступай!..

– Сейчас, – сказала Лушка и, поднявшись из-за стола, вышла в другую залу.

Столы больше и больше пестрели: между поддевками и пиджаками появлялись и разноцветные платья. Жара в трактире увеличивалась. За столами уж не выговаривали, а выкрикивали слова. У всех были раскрасневшиеся лица, помутившиеся глаза. То здесь, то там затягивалась песня. Юркий, сутуловатый, белобрысый буфетчик выскакивал из-за стойки и просил не петь. Он говорил ласково, вежливо и доказывал, что это не его воля, а начальство велит.

X

Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:

– Что, не разрешил московского-то?

Захар по голосу узнал, что это был Ефим.

– Нет, – сказал Захар.

– Небось те-то назюзюкались?

– Кто как…

Ефим немного помолчал, потом проговорил:

– Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как – работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.

– Погулять хочется, – чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.

– Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются… за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..

– А ты сам-то нешто не пьешь? – спросил Ефима Захар.

– Бог миловал.

– Куда ж ты деньги-то деваешь?

– Домой посылаю.

– У тебя кто же дома?

– Жена, старуха-мать, детей четверо.

– Что же, они хорошо живут?

– Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.

– А с тебя деньги-то очень спрашивают?

– Еще как! Наши земли тощие, – в них больше вобьешь, чем с них получишь… Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину…

Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.

– Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?

– Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?

– Сюда бы их взял да приделил бы куда.

– В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, – нечего в соблазн их вводить.

– В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.

– В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много…

– Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.

– Все одно – притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, – Вавилон и есть.

– Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.

– Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.

Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:

– Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!

Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.

Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь. Там ему никто не мешал, но все-таки ему долго не спалось; сегодняшние впечатления были для него, должно быть, сильны, и он не сразу переварил их.

XI

После этого Захар из всех фабричных дружественнее стал относиться к одному Ефиму, от остальных же сторонился. Где бы то он ни был с ними, он больше молчал, отвечал только на вопросы, сам же никогда почти их не задавал. Дядя Алексей, прежде ласково было к нему относившийся, стал теперь охладевать. Один раз, работая, он проговорил:

– Ездок-то у нас – парень с душком.

– Форц имеет, – сказал Федор. – Книжки читает да рихметику-грамматику знает, – думает: кто я есть!

– Ученые-то, брат, все такие, – вмешался в разговор Гаврила, – они только и видят что себя, а об других-то и не понимают.

– Вон наш Ефим не много читает и то уж о себе только думает; ишь с нами и не говорит, – вымолвил, косясь на Ефима, Сысоев.

– Ну, тоже указал на кого, – пренебрежительно сказал Федор, – нешто он человек?

– Ты делай, знай, свое дело-то; тебя не трогают! – с неудовольствием заметил Ефим.

– Я и делаю, – продолжал, плескаясь в корыте, Федор. – Вином брезгует, убоины не ест. Что зря мудрить – все человеку на радость сотворено.

– А коли на радость, ты и радуйся, а другие в другом радость находят, – сказал Ефим.

– В чем другом-то? Заберут себе в головы да других смущают, больше ничего. Отчего же это вся смута-то в простом народе пошла? Уставы нарушили… не я градоначальник, – я всех бы таких связал да в Яузу…