Брюханы

– Да, в ездоки нанялся, – проговорил Захар.

– Хорошее дело, – промолвил дядя Алексей и, близко подойдя к парню, опустился на один из стоявших у стены сундуков… – А раньше-то где жил?

– В деревне.

– А ты чей сам-то будешь?

– Ржевский.

– Что ж, тебе в деревне-то жить надоело?

– Захотелось Москву поглядеть…

– А у тебя в Москве родные-то есть?

– Тетка у Гаврилы Петровича, вот у давальца здешнего, в няньках живет.

– Гаврила Петрович тебя рекомендовал?

– Да.

В спальню поднялись Федор Рябой и курчаки. Они с любопытством глядели на нового ездока; кто здоровался с ним, кто так располагался на окнах и сундуках. Дядя Алексей потянулся за лежавшими на окне книжками и стал разглядывать их. К нему подошел Абрам и, опускаясь с ним рядом, проговорил:

– Что это, никак, книжки?

– Нет, пироги! – проговорил дядя Алексей и, прочитав заглавие одной, стал разбирать другую. Переглядев книжки, он спросил:

– Где же это ты таких набрал?

– Тут купил.

– Знать, охоч читать, – спросил Абрам, – коли перво-наперво книжек купил?

– Да, люблю, – проговорил Захар.

– Где ж ты учился-то?

– У нас училище там есть.

– Сколько же ты годов учился?

– Три года.

– А свидетельство получил?

– И свидетельство, и похвальный лист.

– Молодец!

– У нас один такой даже в учителя вышел, – промолвил вошедший перед тем в спальню Гаврила. – Кончил одну училищу, его в другую да в семинар. Пробыл он там сколько-то, а теперь двадцать пять целковых в месяц получает и лето ничего не делает.

– Ах, братец мой, мало ли какие головы бывают! – вымолвил дядя Алексей. – У нас в батарее фирверкин был, так он тебя по чему хошь, бывало, загоняет. Бывало, офицер не всякий сговорить с ним мог. Кончил службу, его на вторительную оставляли, только он сам не захотел. В Питер, говорят, уехал да там в околоточные и поступил.

– А у нас дьячковский сын в становые вышел, – сказал Гаврила. – Отец-то, старичок, в покос сам сено убирает, а он на паре с кучером; картуз с кокардой. И жалованье, говорят, хорошее, и доход большой.

– А все-таки он не то, что наш хозяин, – проговорил Федор Рябой, – и из простого звания, и нигде не учился, а вон какие капиталы нажил. Намедни дворник говорил, потребовали его в участок. Приходит, а пристав-то ему руку подает да стул подставляет. А ведь мужик!..

– Про нашего-то хозяина что и говорить! – сказал Гаврила. – Таких и в Москве-то, чай, не много.

– И не мало, – опять промолвил Федор. – Их сколько из мужиков-то: Курчавые из мужиков, Носатый – дедушка лапотником был, Коняшины тоже. Числяковы тоже, и Морозов, сам старик-то, ткачом, говорят, был.

– Ври! – строго промолвил дядя Алексей и покосился на Федора. – Морозов-старик пастухом был.

– А как же он капиталы нажил?

– А так, его, видно, бог счастьем захотел взыскать. Пас он раз скотину и заснул в поле. И видит он во сне, что на берегу ихней реки в песке лодка с золотом зарыта. Проснулся он и взмолился: «Господи, открой мне, где эта лодка!» Ему во сне и явилось опять: «Откроется тебе лодка, только ты счастья и здоровья не увидишь вовек». Он опять говорит: «Я не увижу, дети мои увидят». Тогда ему лодка и открылась. Забрал он все золото и возвел дело, а сам, говорят, после этого тридцать лет чах: жить не жил и умирать не умирал.

– Сам помучился, зато детей сделал счастливыми, – сказал Гаврила.

– Да еще как счастливыми-то! – промолвил дядя Алексей.

– Ну, вот, – опять проговорил Федор, – выходит, какой кому талан. Не родись пригожим, а родись счастливым, а наука тут ни при чем. Коли тебе не дано, то будь у тебя хоть вот какая голова, а все ничего не выйдет.

– У Коняшиных вон, как были живы старики-то, – молвил Гаврила, – и неученые дела вели, а как подросли сынки-то да обучились всему, от дела-то отбились. Один в заграницу уехал, другой на какой-то цыганке женился, третий пулю в голову пустил, и пошло все прахом. Бывало, кто под Девичьим гремит? Коняшины. А теперь и дома-то их незнамо кому попали…

– А Гусаковы-то: тоже сынки растрясли. Какие корпуса, братцы мои, стоят, а без окон, без крыши!.. Пройдешь мимо, жуть берет, а что прежде в этих корпусах делалось?!

В разговор ввязались курчаки, и пошли воспоминания о прежнем, оценка теперешнего. Захар встал, незаметно вышел из спальни и прошел опять под навес еще раз посмотреть, где и что как расположено.

V

Вечером Иван Федорович позвал Захара в дом и дал ему выписку своих давальцев с их адресами, рассказал, когда к кому являться и к кому обращаться. А чтобы ему легче было все разыскать, он обещал дать ему на первый раз мальчика из красильни, который иногда ездил с прежним ездоком.

На другой день утром Захар стал справляться в город.

Во время закладывания лошади вышла заминка. Захар не мог легко закинуть ломовую дугу, и ему трудно было стягивать хомут. Иван Федорович, глядя на это, сурово сдвинул брови, но ничего не сказал.

– Смотри не перепутай, кому что, – крикнул вслед выезжавшему со двора Захару Иван Федорович.

– Будьте покойны! – уверенным тоном ответил Захар.

Он вернулся поздно, так как на первых порах ему пришлось делать большую объездку: наверстывать вчерашний день, но он все сделанное роздал и, где что было, снова взял. Он привез пять кип, рассказал, как какую кипу делать, и пока красильщики таскали бумагу, он выпряг лошадь, убрал ее, напоил, задал корму другим двум лошадям и пошел в артельскую кухню обедать. Кухня помещалась в подвале под хозяйским домом. В кухне в это время пили вечерний чай дядя Алексей, красильный мастер, Василий Федоров, угрюмый, пожилой мужик, раскрашенный, как попугай, во всевозможные краски, дворник Михайла, Гаврила и Федор Рябой. Захар сказал им: «Чай да сахар», – и попросил кухарку собрать ему с мальчиком обедать.

Кухарка подала им большой ломоть хлеба, чашку щей и один паек говядины на большом деревянном кружке. Паек полагался Захару, мальчику говядины не было. Захар и мальчик с жадностью набросились на еду и ели долго, молча. Пока они обедали, все отпили чай и ушли из кухни, остался только дядя Алексей. Захар тоже подвинулся к самовару, налил себе чашку. Дядя Алексей подсел к нему и спросил:

– Ну, что, милая душа, съездил в город?

– Съездил.