Брюханы

Курчаки и клеильщики быстро повскакали с мест и, взявши книжки, торопливо пошли из спальни. Захар не знал, сейчас ли ему идти или после. Подумавши, он решил, что пойдет после, перешел к окну, выходящему на улицу, и стал глядеть сквозь него на Тейхеровскую фабрику, кто проходил тротуаром, кто ехал по улице. Так он провел все время, пока клеильщики получали получку.

Получивши получку, фабричные приходили уже не такими, как шли туда. Все были довольны, весело побрякивали деньгами, говорили, волновались, один натягивал пиджак, другой поддевку, третий сапоги. «В трактир! в трактир!» – галдели некоторые. Захар никогда еще не видал среди них такого оживления.

Позвали и Захара в дом. Иван Федорович подал ему новенькую книжку, и Егор Федорович спросил:

– Сколько тебе?

– Рубля три… – робко сказал Захар.

Егор Федорович взял от него книжку, написал в ней: «Дано три рубля», – и подал ему деньги и книжку. Лишь только Захар вошел в спальню, как его встретил там Матвей. Он был артельным старостой. Обратившись к Захару, он проговорил:

– Ну, милый гусь, справляйся попойку ставить, – мы ждем.

Захару неприятно было и самое лицо Матвея, и тон его речи. Он нахмурился и сквозь зубы вымолвил:

– Вы возьмите с меня деньги, там и делайте, что хотите, а меня ослобоните.

– Это, брат, нельзя, – сказал Федор Рябой, – закон порядок требует; сам с нами пойди!

– Ты что же это, чуждаться вздумал нас? Это, брат, нехорошо: один семерым не указ. Они в трактир – и ты в трактир; у нас хозяин этому не препятствует, – сказал Гаврила.

– А ты постником-то не будь, – сказал Захару, ударяя его по плечу, дворник, – со всеми водись; мы тебя, брат, куда следует произведем. Жениться захочешь – женим…

Курчаки, которые хотели идти в трактир, все уже подправились. Гаврила проговорил:

– Ну, идем же, что ль?

– Идем, идем!

Красильщики уже стояли кучей на дворе, ожидая Матвея. Всех собравшихся в трактир было человек тридцать.

– Смотрите вы, чтобы завтра утром «варку» закладать, а то я вас! – крикнул на выходившую со двора толпу Иван Федорович.

– Заложим, Иван Федорович, нешто не знаем!

Из Тейхеровской фабрики тоже выходил народ. Там жили мужчины и женщины. Жаровские были серые, неуклюжие, некоторые в деревенских кафтанах, больших сапогах. Там все были чище, подбористей, одеты в пиджаки, только лица у всех были бледные, испитые. Михайла, увидав их, заломил картуз на макушку, заправил руки в карманы, остановился и крикнул:

– Луша! милая моя, что ж не здравствуешься! Ведь неделю не видались.

– Здравствуй! – крикнула с противоположного тротуара рыжая и весноватая девушка, в старом, светлом платье и кофточке внакидку.

– Как я здоров? – опять крикнул Михайла.

– Подойди поближе, – я погляжу…

– Мигом! – крикнул Михайла и вприпрыжку побежал на тот тротуар.

IX

Трактир, куда пришли фабричные, был обширный, низкий. Они прошли в самый грязный, но просторный зал и стали усаживаться за столы. Садились группами по четыре, по пять и по шесть человек. Все сначала требовали чаю, и когда чай подавали, заказывали: кто водку, кто пиво; непьющие требовали меду и клюквенного квасу. Всякий хотел как-нибудь спрыснуть получку. Захар уселся с Михайлой и Матвеем; к ним присоединились Федор Рябой и Гаврила. Они заказали пять пар чаю. Увидав, как другие заказывали разную выпивку, Матвей крикнул:

– Погодите вы, дайте попойку сперва выпить.

– Есть что, – отвечали ему. – Четвертной-то всем только губы мазать; мы уж на свои.

Матвей все-таки заказал четвертную. Захар спросил газету и только что хотел развернуть ее, как Михайла вырвал у него газету из рук и отложил в сторону.

– Вот чертовину выдумал! – с неудовольствием проговорил он, – читать тут! Зачитаешься – с ума сойдешь!

Захару было это очень неприятно, но он смолчал и, вздохнувши, стал наблюдать за тем, что происходит кругом.

Четвертная была подана и выпита. Все принимались за свое. Лица оживились еще больше, голоса возвышались, сыпались смех, шутки, делалось жарко. В зале зажгли лампы «молния». То и дело раздавался энергичный стук чайников; половые метались от стола к столу, чуть не высунув язык.

– Машину, машину заводи! – требовали фабричные.

– Нельзя: завтра праздник.

– Под праздник-то и повеселиться!

Компаньоны Захара тоже после четвертной выпили бутылку. Гаврила вынул деньги, отсчитал рубль с мелочью и сказал:

– Вот это можно прожить, а то домой послать. Пишут, чтобы присылал.

– И мне пишут, – проговорил, оскалив зубы, почесывая в затылке, Федор, – да нешто мы не знаем, как тут-то их прожить? И тут, брат, их за настоящую цену возьмут.

– Оно верно; только твое особое дело: у тебя жена здесь, детей нет, а у меня, брат, все дома…

– Там они за глазами…

Михайла поминутно выскакивал из-за стола и бегал в другую залу. Там сидели тейхеровские. Один раз он вернулся, ведя за собой ту Лушку, с которой зубоскалил при выходе с фабрики. Он усадил ее рядом и потребовал отдельно полбутылки. Гаврила с Матвеем переглянулись между собой и лукаво улыбнулись. Федор сказал:

– Вот и у нас бабой запахло…

– А то что ж, зевать, что ль? Ну, вы-то старичье, вам простительно, а вот этот-то, – кивнул Михаила на Захара, – совсем монахом сидит.

– Какое ж мы, в рожь те зарыть, старичье? – обиделся Федор. – Что ж мы из годов, что ли, выжили? Мы тоже, брат, коли захотим, себя не выдадим. Знаешь пословицу «Старый конь борозды не портит»?

– Верно, – сказал Гаврила. – Что ты очень бахвалишься, куренок!..

Михайла, глядя на них, захохотал.

– Тоже топорщатся! Луша, нет ли у тебя подруг каких, поди позови: все равно гулять, а они попотчуют.

– Не беспокойся, сами найдем; мы тоже в редьке скус понимаем, – проговорил совсем захмелевший Гаврила.

Матвей только посмеивался. Наконец он потянулся к Гавриле и что-то шепнул ему. Тот радостно заржал. Оба они встали из-за стола, положили деньги за чай и, надвинув картузы, вышли из трактира. Захар тоже поднялся и стал рассчитываться.

– Что же это я один остаюсь? – опять выругался Федор. – Нешто можно одному! Луша, милая, не подыщешь ли мне товарку?