Брюханы

– Вот то-то бодливой корове бог рог не дал, – смеясь, опять сказал Ефим.

В клеильню вошел Иван Федорович и проговорил:

– Старый ездок открытое письмо прислал. Пишет, что очень скучно ему; нога в лубках, а еще четыре недели держать будут: просит, кто-нибудь пришел бы навестить его.

– Кому ж идтить? – вздохнув, проговорил дядя Алексей.

Все промолчали.

– А что скучно, то это верно, – опять сказал дядя Алексей. – Человек здоровый, все небось как следует, а нога не пускает. Кому хошь доведись…

Иван Федорович вышел из клеильни. Вошел Михайла; он сел на ступеньки лестницы, вынул коробку папирос и, закуривая, проговорил:

– А какую я сегодня историю видел!

– Какую? – с загоревшимися от любопытства глазами спросил Федор.

– Да стою я это, значит, на дежурстве, а из Сокольников идет, значит, парочка. Он подвыпивши, справный такой, вроде как из приказчиков; она в мантилье и в шляпке. И вот он ее ругает, вот ругает, а она плачет, коровой ревет. Вот и встречает их молодой человек один. Увидал, что он ее обижает-то, да как крикнет: «Как вы смеете!» А тот: «А тебе какое дело?» – «Она, говорит, женщина». – «А я, говорит, мужчина», – размахнулся да как раз его по скуле! Тот его за ворот. А мымра-то подскочила это к нему – да его за руку, а обидчик-то ему еще… Что смеху-то было!

– Ха-ха-ха! – смеялись клеильщики, – ловко! свои собаки грызутся – чужая не приставай!

XII

Пришел еще праздник. Канун этого праздника и самый праздник прошел, как и первый. Все удовольствие для Захара состояло в том, что он походил по Сокольникам. На другой день этого праздника, вечером, когда все управились, поужинали и собрались в спальни, дядя Алексей хотел уходить, другие стали готовиться на спанье, Федор Рябой тоже начал справляться со двора.

– Ты куда? – спросили его.

– Да бабу навестить, – захворала она у меня.

– Что такое?

– В Косино вчера ходила; ну, оттуда-то жарко сделалось, она и спросила у одной бабы попить. Та ей водицы подала. И только, говорит, выпила, сразу почувствовала нехорошо.

– Стало быть, не благословясь выпила, – сказал Абрам.

– Может быть, не благословясь.

– А баба-то нехорошая: подпустила она ей, – ну, и вышло.

– Неужели это, братцы мои, порча? – спросил озадаченный Федор и сел на окно. На лице его выразился испуг.

– Видимое дело, – проговорил Сысоев, – подсудобила злодейка.

Захар, улегшийся было на своих нарах, поднялся и стал внимательно слушать, что говорят.

– На худого человека, милая душа, наскочить недолго, – проговорил дядя Алексей, – хорошего не скоро отыщешь, а на лиходея, того и гляди, нарвешься.

– Да вот я был нонче на святой в деревне, – стал рассказывать Гаврила, – у одного мужика даже лошадь испортили. Мужик богатый, лошадь хорошая, доморощенная, поглядеть – картина. Ехал он из города, а на дороге в одной деревне баба воду достает. «Дай, говорит, матушка, моей лошади попить». – «Изволь», говорит. Напоила она лошадь. Приехал домой; пришел к ней на другой день, а она не подпускает, бьет ногами, зубы оскаливает, а сама; говорит, так и дрожит. Ведь вот какая паскудница!

– Диви бы попользовалась чем, – молвил Сысоев, – и то ни себе, ни людям.

– Так как же теперь быть-то? – испуганным голосом спросил Федор.

– А так: завертывай целковый да к той бабе ступай, – посоветовал дядя Алексей, – если она сделала, она и снимет.

– К доктору иди, а не к бабе! – сказал, невольно вмешиваясь в разговор и бросая недружелюбный взгляд на дядю Алексея, Захар, – как тут может помочь баба?

– А то доктор поможет! – покрасневши от раздражения, сказал Сысоев. – Много твои доктора в этих делах понимают!..

– У меня шурин в третьем году… Кил ему, братец ты мой, на руки насажали, – промолвил дядя Алексей притворно-равнодушным голосом и даже не удостоив взглядом Захара. – Ну, пухнет и пухнет рука, желваки по ней пошли. Он к доктору-то и пошел. Ну, тот резать ему руку-то. Резали, резали – ничего не помогает: болит и болит. Тогда его научили: «Съезди туда-то: есть человек такой, наговорит тебе на соль – все пройдет». Поехал, и что же, братец мой, – прошло!

– Это враки! – воскликнул Захар.

– Ну, вот и возьмите дурака! – злобно выругался дядя Алексей. – Ему говорят дело, а он – собака бела. Коли тебе говорят, так, стало быть, не враки!..

– А я говорю – враки! – уже не сдерживаясь, воскликнул Захар. – Как это можно килу присадить!

– А так! – уставясь гневно горящими глазами на парня, сказал дядя Алексей. – Вот скажет слово, и где задумает, там, значит, у тебя и вскочит: на глазу – на глазу, – под носом – под носом, а ты ходи да почесывайся…

– Ну, это скажи кому-нибудь другому, – проговорил Захар. – Как же это от слова что сделается? У кого такая власть есть? Чем это объяснить?

– Мы тебе это объяснить не можем, а что есть, то есть. Мало ли людей чахнут!

– Зачахнуть можно по разным причинам, только сдуру это сваливают на колдовство.

– Нет, не сдуру. Тебе еще скажут, как тебя повредить-то хотят: «попомни», скажут, – ты и вспомнишь.

– У меня приятель один был, – сказал Сысоев, – встретилась с ним цыганка, поглядела на него: скоро, говорит, скоро в твоей жизни перемена выйдет. Если, говорит, в то воскресенье тебе будет кто что-нибудь давать – не бери, а возьмешь, говорит, покаешься. Правда, прошло две недели, придрались к нему хозяева – разочли. Вспомнил он цыганку и вспомнил, что в это воскресенье кухарка пирогом его угостила, а с кухаркой-то он жил не в ладу. А место-то какое было!

– Нечистый-то силен!..

– Так это все нечистый делает? – спросил Захар.

– Ну, а то кто ж?

– Так это что же, по-твоему, нечистого нет? – спросил дядя Алексей.

– Я его не видал.

– А ты почитай «Жития», – сказал наставительно Абрам, – вот и узнаешь. Как же к преподобному Исаакию Печерскому бес в образе самого господа являлся да плясать заставлял?.. А Иоанн Новгородский на черте в старый Ерусалим к заутрене ездил.

– Это кто как понимает…

– Всем по-одному понимать должно.

– А я, може, это понимаю по-своему.

– Так ты, стало быть, этого признать не хошь? – испуганно проговорил Абрам и даже поднялся с места. Дядя Алексей уставился на Захара и ледяным тоном проговорил: