Год Дракона

– Отлично. Идём, Дюхон.

* * *

– Как?! – выпалил Корабельщиков, едва дверь мезонинных апартаментов для особо важных гостей Лиги закрылась за ним. – Что произошло?! Это же… не ты! Как такое возможно?!

– Это я, Дюхон, – спокойно ответил Майзель, вынимая из холодильника две бутылки минералки, открывая и перебрасывая одну из них Андрею и усаживаясь в широкое кожаное кресло, – всё это одновременно и с такой скоростью – у Корабельщикова аж в глазах задвоилось. И повторил: – Это я.

Закинув ногу на ногу, он продолжил всё так же спокойно и ровно:

– Пока разбежавшиеся мысли сложатся у тебя в голове в осмысленные вопросы, а междометия и нечленораздельные звуки сменятся элементами второй сигнальной системы – словами, я немного всё это опережу, предвосхищая. И прости за этот менторский, снисходительный тон – мне необходимо привыкнуть, что передо мной мой старинный друг, а не подчинённый, поскольку ты, безусловно, догадываешься, – с друзьями в моём положении большущий, неописуемый напряг.

Андрей нашёл в себе силы лишь кивнуть. Слова, действительно, стояли в горле огромным, непроизносимым комком.

– Отлично. Я, как тебе уже известно, Даниэль Майзель, потому что мне нравится быть Майзелем, а не Бернштейном. И полагаю, ты даже помнишь, почему.

– Кажется, помню, – пробормотал Андрей. – Ты стал таким же богатым?

– Нет, денег у меня намного больше, – просиял Майзель. – Правда, прежние хозяева этих денег послали каких-то горилл меня расстрелять.

– Расстрелять?! – переспросил Корабельщиков, холодея от какого-то непонятного предчувствия.

– Ощущеньице, доложу тебе, не из приятных, – хохотнул старый друг, узнавать которого здравый смысл Андрея ни за что не желал. В отличие от чувств, сообщавших: всё в порядке! – А уж потом, когда началась регенерация – это было вообще что-то с чем-то!

– Регенерация?! – уставился на него Андрей и растерянно улыбнулся. – Извини, Дань. Я не понимаю!

– Ну, видимо, я уже тогда был Драконом, – серьёзно заявил Майзель. – У, Дюхон! Когда у взрослого человека начинает расти всё, – кости, зубы, мышцы, сухожилия, нервы и сосудистая система, – врагу такого не пожелаю! Не пожелаю ни ощущений, ни результата.

Он заговорщически подмигнул и облизнулся, и Андрей зажмурился: ему показалось – язык у Дракона раздвоенный, как у ящерицы. В одном Андрей мог поклясться: язык этот был точно длиннее человеческого!

– Результата не пожелаю, – повторил Майзель. – Он мне самому очень нравится, и делиться я не намерен. Ни результатом, ни его последствиями.

– Такого не может быть, – вырвалось у Корабельщикова.

– Правильно, не может, – покладисто кивнул Майзель. – А никто и не обещал повторения банкета. Но однажды он состоялся, – кстати, медики сходу ответить на сакраментальный вопрос «Почему?!» не сумели, а становиться подопытным кроликом совершенно не входило в мои планы. И вот я здесь! Не слышу бурных аплодисментов, Дюхон. Ты не рад?!

– А деньги?!

– Вы только посмотрите на этот продукт современного меркантилизма, – всплеснул руками Майзель и трагически заломил бровь. – Чуть что – сразу деньги! Добра молодца полагается накормить, напоить да спать уложить, а уж с утра – насчёт клада выпытывать. Котовьи сказки он слушать не хочет – ему сразу златую цепь подавай! Ох, Дюша, Дюша!

Где-то на периферии сознания Андрей понимал, для чего друг детства так отчаянно бутафорит, – он же мне так когнитивный диссонанс купирует, подумал Андрей. Удивительно, – но это действовало.

– Давай всё-таки про деньги, Дань, – ещё не очень уверенно улыбнулся он.

– О де?ньгах, а не «про деньги». Это забавная, в своём роде, история, – Майзель вытянул длиннющие ноги. – Сейчас такое неосуществимо, а тогда, на заре развития сетевых технологий, с помощью портативного компьютера, сотового телефона и отличного знания терминальных команд – плюс чуть-чуть социальной инженерии – получалось творить настоящие чудеса. Давай так, – пунктирчиком, чтоб тебе не переутомиться. Каймановы острова знаешь? Багамы знаешь?

Майзель спрашивал таким тоном, каким задаёт вопросы шпана в подворотне: «Петьку Лысого знаешь? А Федьку Косого?!» Андрея против воли разбирал смех – впрочем, нервный. Он кивнул.

– А кто туда лавэ в те времена складывал, знаешь? Праально, Дюхон – дуремары! Вот я и решил – ну, для чего дуремарам столько бабок?! Фантазия у них всё равно, как у фазанов, – на золотом «Калашникове» останавливается. Дай, думаю, возьму себе половину. И взял.

– И всё-таки, я не понимаю. Честно. Ведь речь идёт о миллиардах, правильно? – Майзель кивнул. – Ну, вот, – Андрей недоумённо всплеснул руками. – Как?!

– А зачем тебе? – чуть наклоняя голову набок, осведомился Майзель. – Хочешь повторить этот фокус? Ничего не выйдет. Времена те укромные, теперь, по меткому выражению классика, почти былинные – и даже не «почти», а совершенно – давно миновали. Безвозвратно, смею тебя уверить. А по мотивам эскапад твоего покорного слуги – с кораблями и водолазами, подключающими оборудование к трансатлантическим кабелям, и прочей мурой – сняли, наверное, никак не меньше доброй дюжины боевиков разной степени равно вопиющей некомпетентности. Вот, ежели всё, там увиденное, умножить на пупы?рнадцать и разделить на кувыртна?дцать, получится, что истина где-то рядом – парсеках в трёх, а, может, и в пятидесяти. Ты, надеюсь, догадываешься – никому не следует знать, возможно ли такое на самом деле и если да, то как. И я тебе тоже этого не сообщу. Спи спокойно, дорогой друг, а, проснувшись, встречай зарю улыбкой нежной. Ну, как? Оклемался чутка, Дюхон?

– Чутка разве что, – пробормотал Андрей, избегая встречаться с обжигающим взглядом Майзеля. Точно, как у дракона, поёжился он. Интересно, а зрачки у него тоже вертикальными становятся?

Корабельщиков поставил на столик пустую бутылку:

– А дядя Семён с тётей Розой? Как они, вообще?

– Вот, Дюхон, – Андрей с удивлением услышал в голосе старого друга нечто вроде злорадства, – с этого всё, на самом-то деле, и началось. Город Ангелов восьмидесятых – да и сейчас, в общем, тоже – это, за минусом Голливуда и немного другого такого похожего, – отвратительные трущобы, населённые человеческими отбросами всех размеров, форм и оттенков чёрного. Мы только что переехали и только что купили машину. Они отправились за покупками – и заехали не в тот район.

У Андрея всегда было живое воображение. И трёх секунд паузы ему хватило, чтобы представить себе Бернштейнов, заблудившихся не в том районе.

– Бог ты мой, – Корабельщиков стиснул зубы. – Дань…

– Ты уже наверняка догадался, Дюхон – ту падаль нашли и казнили. Я распорядился казнить их так, чтобы остальные прониклись идеей – не стоит меня раздражать. Я тогда уже был довольно крут и пользовался определённой репутацией в узких кругах. Всё началось ещё дома, но ты, вероятнее всего, об этом, по своей тогдашней оголтелой влюблённости в Таньку, и не догадывался. Не до того тебе было. Не догадывался ведь?

– Нет. Ну, почти нет.

– Конечно. Поскольку мне не позволили строить звездолёты, я, дурак, обиделся и решил: это навсегда. Ну, и пустился во все тяжкие. И в Америке продолжил. Этот жизненный опыт потом мне весьма пригодился: тот, кому суждено строить звездолёты, у нас их строит, а не проектирует системы взлома защиты контор, отмывающих лавэ для дуремаров.

– Вот как, – Андрей усилием воли сдержался, чтобы не закусить губу.

– Но я, как и лирический герой Пастернака, которому хотелось во всём дойти до самой сути, на казни непосредственных исполнителей не утихомирился, – продолжил Майзель. – Мне требовалось непременно добраться до тех, кто являлся настоящей причиной моего раздражения. И я добрался. Казнить их – в тот момент – не получилось, но маленький хитрый жидёнок сумел придумать кое-что повеселее.

– А потом?

– Что – потом?

– Казнить. Потом – получилось?

– Да-да, – кивнул Майзель. – Многих получилось. Не всех, конечно, но многих. Они стали собачьим дерьмом, – я велел изготовить из них консервы и скормить их же собственным шавкам, сторожевым и комнатным. Мне кажется, я обошёлся с ними вполне справедливо. Но это случилось позже, и не принесло желанного покоя. Смерть врага, даже отъявленного, нешуточного злодея, не приносит ни радости, ни чувства равновесия. Вместо удовлетворения ощущаешь лишь пустоту, забирающуюся к тебе в душу. Убивать скучно, Дюхон. Тоскливо. Конечно, если ты не маньяк, который кончает в штаны, накидывая петлю на чью-нибудь шею.

Корабельщиков передёрнул плечами. Проклятое воображение, подумал он. И посмотрел на Майзеля:

– Выходит, правы те, кто говорит – месть не имеет смысла?

– Нет. Смысл, как раз, есть – но зато нет всего остального. В этом всё дело, как выясняется, Дюхон. В этом.

– И что? Что было дальше?

– Дальше? – медленно переспросил Майзель. – Дальше, Дюхон, было много всякого. И очень много денег. Но мне и надо было – много. Я бы взял частями, но мне требовалось сразу. Помнишь, зачем? Я ведь тебе рассказывал. Не можешь ты не помнить.

И Андрей, ощутив, как бегут мурашки по спине, вспомнил.

Столица Республики. Давным-давно

Их посадили за одну парту в самом начале четвёртого класса, и ещё тогда Андрей поразился хлещущему через край жизнелюбию этого веснушчатого еврейского мальчишки, его умению всегда находиться в центре внимания. Он был на год старше Андрея, – любящие родители отдали его в первый класс не в семь неполных лет, исполнявшихся Корабельщикову в октябре, а почти в восемь. Но самое главное, что вызывало у Андрея почти благоговейный трепет перед Данькой – это умение на лету, без единого значка в тетради, решить математическую задачу любой степени сложности. На Бернштейна в школе просто молились – первые места на городских и областных олимпиадах, иногда даже статьи в «Вечерке» о грандиозных успехах педагогов школы № 21.