Необъяснимые явления. Это было на самом деле

– Во-оот… Во-оот… Гляди, теперь он уже не опасный, камешек этот, – все пела, причитала бабка, и Тамара видела: женщина успокаивается. Ей уже не так больно и страшно: не так напряжено лицо, не так руки стиснули платье, глаза обрели выражение.

Тамара не могла бы сказать, сколько времени прошло, пока женщина выпрямилась, улыбнулась, сказала: «Ох…». Выпрямилась еле заметно, улыбнулась чуть-чуть и сказала еле слышно. Но ведь сказала же?!

Еще работала Ульяна Тимофеевна, и Татьяна легла наконец, тихо, протяжно вздохнула – отпустила боль. Ульяне Тимофеевне кланялись, что-то совали, что-то сулили, полусогнувшись, бегали вокруг. Старуха решительно шла, закусив нижнюю губу, с окаменевшим лицом; щеки прочертили крупные капли из-под волос.

– Потом! – властно отстранила она свертки, чуть не бегом выскочила на стылую, уже под ранними звездами улицу. По улице старуха шла чуть ли не бегом, с каким-то перекошенным лицом.

– Бабушка… Тебе нехорошо?

– Молчи, не суйся под руку.

Тамара чуть не задохнулась на морозе, пока Ульяна Тимофеевна не оказалась перед собственным домом. И внучка не поверила глазам своим: легко, сами собой поднимались ворота; сошли с петель, зависли на мгновение, с грохотом и треском рухнули, поднимая столбы снежной пыли.

– У-уфф… – Ульяна Тимофеевна перевела дух, почти как Татьяна, когда отпустила боль. Поймала взгляд внучки, усмехнулась:

– Ничего, Антон обратно насадит…

Тамара понимала: завтра отец, печально вздыхая, опять насадит ворота на место. Ей было жалко отца и смешно.

А бабушка уже стала обычной, почти как всегда. Разве что была очень усталой, долго и со вкусом пила чай, была неразговорчива весь вечер, но исчезло и не возвращалось жуткое выражение, подсмотренное у нее по дороге от Татьяны.

Тамара понимала: бабушка что-то несла в себе. Что-то случилось там, у Татьяны, пока бабушка ее лечила. Потом это «что-то» бабушка унесла, не дала этому «чему-то» излиться. Она бросила «что-то» на ворота, не дав стать опасным для живых.

Другие знахарки, бабки-заговорницы, даже старухи, о которых говорили лишнее, даже те, кто держал дома иконы, часто они боялись партийных активистов, идейных старичков, милиционеров, пионеров, стукачей, прочих мрачных сил «нового общества».

Бабка не боялась никого, а участковый сам боялся бабки. Все знали, что бабка умеет «набрасывать обручи». Про «обручи» Ульяна Тимофеевна объясняла так, что у человека душа – это не одно облачко, а несколько, и есть «уровни» самые главные.

– Византийский крест видела? Как человек, который стоит, раскинув руки, верно? Вот одно облако так и идет, сверху вниз, а другое – наперекрест; там, где человек раскинул бы руки, или чуть ниже.

Еще у византийского креста есть перекладинка, где у человека голова. Тут тоже облако важное, вот тут, – Ульяна Тимофеевна помахивала рукой где-то на уровне ушей. – И третья перекладина есть, вот тут, косая, – Ульяна Тимофеевна проводила рукой наискось от левого бедра к правому. – Так вот и у человека, душа тут живет; если уметь видеть, вроде облачков тут держатся все время.

Обруч накинуть – это не дать душе спокойно ходить, на этом уровне клубиться. Человеку надо, чтобы на всех уровнях жила душа, без помех, и куда обруч накинешь – там сразу становится плохо. Если я обруч накину на эту душу, наверху, человек ума лишится и помрет.

– Если вот сюда, – бабка проводила по груди, – то сердцем станет болеть.

– Сразу помрет?!

– Можно, конечно, и не сразу… Обручей до трех кидают, чтобы не сразу. Вот Егору (это участковый) я один обруч накинула, он сразу прибежал: «Тимофеевна, за что?! Я, мол, тебе… Да все, что хочешь…».

Тамара знала: бабушка не хвастает. Участковый действительно при виде Ульяны Тимофеевны всегда первым снимал фуражку, деревянно улыбался; сойдя с тротуара, пропускал бабку: «Здравия желаю…». Бабка степенно кивала.

– Я ему: ты не на меня думай. Ты на себя думай. Будешь невинных мордовать, не то еще будет.

…Тогда у Дементьевых пропал новый лодочный мотор, и Дементьев подал заявление: якобы шастал возле его сарая соседский Колька, ненамного старше Тамары.

Участковый посадил Кольку в КПЗ и взял парня в такой оборот, что, наверное, скоро сознался бы Колька. За парнем водились какие-то мелкие глупости: отнимал деньги у младших, вытаскивал рыбу из вершей. Заступиться за него было некому: отец Кольки пожелал остаться неизвестным. Мать мыла в школе полы – техничка. Скорее всего, замордовал бы, заставил бы сознаться Кольку участковый Егор Васильевич, не упади мать Кольки в ноги бабки, Ульяны Тимофеевны. Клялась, что близко не подходил Колька к лодочному мотору, а сбыл мотор сам старший Дементьев, потому что хотел откупиться от Любки, а Любке надо травить плод от Дементьева, и теперь Дементьев что хочешь сделает, чтобы до жены бы это дело не дошло.

«Любка» – почти тридцатилетняя Любовь Аркадьевна – и правда уезжала недавно – вроде проведать сестру.

Ульяна Тимофеевна слушала Колькину маму, пила с блюдечка чай, усмехалась и высказывалась в духе, что, если и правда решил Дементьев погубить невиновного, с него же и взыщется и сам же он во всем сознается.

– Любка и та скорей сознается, чем этот!

Бабка скосила глаз на гостью, усмехнулась… И женщина вдруг выпрямилась на стуле, окаменела лицом.

– Ну то-то… Дай мне времени, Елена. За два дни ничего не случится, а мне как раз два дни нужно.

Через два «дни» было полнолуние. В эту-то августовскую ночь Тамара и услышала про «обручи», но до этого бабка долго весь вечер раскладывала карты, что-то бормотала, что-то прикидывала, соединяла… Потом она ушла в баньку в полночь и, что делала там, не рассказала.

Наутро примчался участковый…

– Ты ему на сердце, бабушка?..

– Нет, зачем же? Я ему сюда, на… (на бедра, скажу я читателю, но бабка употребила совсем другое выражение. – А. Б.). Для многих мужиков тут самое страшное. Как накинешь, и «стоячка» у него кончится, – объясняла бабка внучке с простотой и доходчивостью первобытного человека.

У нее все было просто, все называлось своими именами. В деревне слов научных, изящных и приемлемых в интеллигентских салонах никто как-то и не искал. Если речь шла о «стоячке», бабушка так и объясняла тринадцатилетней внучке, понятия не имея о «научном» слове «эрекция», и нисколько в слове этом не нуждаясь. И объясняла:

– Так это только «первый обруч». Если набросить второй, куда хуже будет. А после третьего уже и сама ничего не поправишь. Если наверх бросать обручи, на сердце, третий – это верный конец; часто помирают и после второго.

Тут Тамаре совсем стало жутко, хотя и самовар, и чай вприкуску (другого бабушка не признавала), и сама Ульяна Тимофеевна в цветастом халате были как бы воплощениями домашнего уюта, стабильности и положительности.

Ульяна Тимофеевна усмехнулась, перевела разговор на травки, на пользу людям от этих знаний. Тамара понимала, что от «обручей» тоже может быть польза – отпустил же участковый, Егор Савельев, ни в чем не повинного Кольку… Если бы не бабка, мог бы и замордовать, а отпустил. И с тех пор ведет себя участковый тихо, бабки боится. Если б не боялся, мог бы и снова взяться за кого-то беспомощного, молодого, без влиятельной сильной родни. Тамара представляла, что за ней захлопывается дверь камеры, представляла, как подходит к ней участковый с куском резинового шланга и какое у него при этом лицо… Ей становилось так жутко, что сердце застревало, начинало мелко колотиться в горле. Нет, бабка все же права…

Дементьев тоже прибегал, но с ним Ульяна Тимофеевна беседовать не захотела, и он тут же пошел к участковому. Что потом было у Дементьевых, Тамара не знала, но, что Дементьев подарил Кольке велосипед и ходил очень пришибленно, робко, это видели все.

Выходило, что умение накидывать «обручи» – очень даже полезное умение, но все-таки от этих мыслей становилось страшно и неприятно.

Впрочем, сама Тамара не смогла бы ни «набросить обруч», ни переместить камень в почке, ни даже снять ворота с петель или поломать доску в заборе.

Про все эти вещи Тамара слушала, знала о них, наблюдала, как делает бабка, но, как именно надо что делать, не имела ни малейшего представления. Как надо заговорить младенца, вывести камень из почки, сломать на расстоянии доску, «набросить обруч», она не знала. Выходило, что обычными способами обучиться именно этому нельзя. Бабка знала совершенно иные способы обучения, совсем не похожие на усвоение знаний, на приобретение умений и навыков. Тут было что-то совсем другое, но бабка вовсе не спешила с этим знанием.

В обучении внучки существовала железная последовательность, ее никак нельзя было нарушить: надо было сперва обучить внучку работе с травами. Посмотреть, как у нее получается, а потом обучить работе с активными точками, массажу, знанию человеческого тела. Опять же посмотреть, что получается у девицы, каковы ее способности, а потом уже можно было и того… можно было посвящать в самое тайное знание.

Посвящать было совсем не просто, потому «знание», как ни крути, оказывалось теснейшим образом связано с нешуточными силами. Эти силы можно считать своеобразными силами природы; называют их и силами добра и зла… Кому как нравится! Но вот вам «информация к размышлению»: необходимость, сделав что-то хорошее, немедленно сделать и зло. Иначе саму «знающую» (не поворачивается язык произнести классическое «ведьма») буквально «распирает» изнутри; она мучается и, если не причинит вреда чему-то, может серьезно заболеть. Ни светлые силы, ни чисто природные явления волей ко злу не обладают.

«Знающие», если называть вещи своими именами, брали силу у зла и ухитрялись обращать ее в добро. Рискуя собой, они отделывались ломаными досками и сброшенными с петель воротами. Как позволяло это само зло или какая сила ограничивала зло – выше моего разумения.

Во всяком случае, бабка хоть и считала себя христианкой, в церковь не ходила: в церкви ей становилось плохо. Занимаясь «другим», снимала крест. Так что кто-кто, а светлые силы ей совершенно точно не помогали.

Все знали, что посвящать нового человека опасно, причем опасно в первую очередь для того, кого посвящают. Бог… (или вовсе не Бог?) знает, с чем могла столкнуться посвященная сразу после посвящения. Бывало, и ума лишались те, кто получал силу, без возможности ей распорядиться.

В любом случае посвященный уже не мог жить так, словно у него не было этой силы. «Знание» требовало проявлять себя, его нельзя было держать про запас, как муку в домашнем ларе. «Знающая» должна была творить добро и зло, сама выбирая, что предпочесть, в каком соотношении.

«Знание» оборачивалось образом жизни, ставило женщину в положение исключительное и несколько страшное. В положении колдуньи, которая уже не будет обычной деревенской женщиной. От нее отшатнутся и подружки, и большинство парней. Опасливое полууважение, полустрах станут обычнейшими чувствами односельчан.

К ней пойдут с просьбами, понесут подарки, будут уговаривать и льстить. А ведь это соблазн, даже немалый – взять подношение, не очень думая, нравственно ли то, о чем просят? Правильно ли будет исполнять? Закроем глаза, хорошо ли «набросить обруч»? Виноват ли этот человек, ушедший к подружке заказчицы? Ведь подарок – он такой красивенький…

Еще соблазн – помочь таким милым, таким хорошим людям, знакомым с детства. Ну что же, что вот сегодня, именно в этой истории чуть-чуть неправым… Все иногда бывают неправыми, а люди такие милые, такие хорошие, такие свои… Ну как же им не порадеть?!