Избранное. Молодая Россия

IV

Галахов сдержал слово и осенью уехал в Россию. Обаяние Марии Львовны еще долго не теряло силы над ним. Он пишет ей, что, несмотря на время, расстояние и решимость, он иной раз столько же жаждет, сколько боится свидания с нею. «Мне жаль не выпитой чаши, я не встречу женщины, которая была бы в такой степени самой собою, столь свободной, непринужденной, лишенной предрассудков, как вы, которая так подстрекала бы любопытство, самолюбие, желание нравиться ей и иметь влияние над нею»[171 - Там же. С. 499.]. Одно письмо он кончает так: «Дай Бог вам всего лучшего. Ужели мы будем так долго в разлуке? А годы идут. Я ничего не понимаю ни в человеке, ни в судьбе, ни в чем. Надо верить в бессмертие или быть счастливым. Будьте счастливы, мой друг»[172 - Там же.].

Она тоже не была счастлива. Ее отношения с Огаревым становились все мучительнее. Несмотря на шум и блеск своей жизни, несмотря и на мимолетные свои увлечения, она чувствовала себя глубоко одинокой, жаждала любви и с тоскою взывала к Огареву. Между ними шла бесконечная переписка, запальчивая и мятежная с ее стороны, полная мягкости и рассуждений с его стороны. Это были настоящие переговоры о мире, и каждая сторона настаивала на своих условиях. По существу это был тот же конфликт, как между Марией Львовной и Галаховым. Огарев требовал, чтобы в основу их совместной жизни была положена отныне не слепая сила страсти, а разумная человечность; он требовал строгого равенства отношений и взаимной свободы, при которой он, мужчина, мог бы беспрепятственно отдаваться высшим запросам своего духа; любовь не должна ни поглощать его всецело, ни даже в малой степени связывать. При этом Огарев, разумеется, не спрашивал себя, что станет делать со своей свободой женщина. Не спрашивала и Мария Львовна, но с верным чутьем своего женского интереса она гневно отвергала этот холодный договор: любовь безусловна, она берет всего человека, ей нельзя отвести уголка в сердце; настоящая любовь не терпит равенства и свободы:: «я хочу властвовать или быть рабой»[173 - Там же. С. 500.].

В этом споре, Галахов, доверенный и мужа и жены, был, разумеется, всецело на стороне Огарева. В ответ на письмо Марии Львовны к Огареву, которое последний показал ему, он пишет ей: «Нет, женщина не должна и не может властвовать в любви, потому что сколько-нибудь развитой мужчина не может подчинять свои убеждения и тенденции, как бы вверенные ему человеческим обществом, вкусам и взглядам женщины, часто неверным. Подчиниться должны вы. Признайте суверенитет общих истин, научитесь обуздывать ваши неопределенные желания и вкусы, перестаньте верить, что всякий инстинктивный порыв и каждая своенравная мысль законны – и вас будут любить нежно и беззаветно»[174 - Там же.].

Неудачный роман с Марией Львовной не прошел бесследно для внутреннего развития Галахова. Ему дорого стоило расстаться с мечтою о личном счастии, но вместе с тем он окончательно вышел на свободу, по крайней мере, в сознании. Мы располагаем еще только одним его письмом к Марии Львовне – от 18 декабря 1842 г. Оно всецело посвящено ей, анализу ее положения, но для нас оно удивительным светом освещает его собственную душу.

Он задается вопросом, почему она чувствует себя так безмерно несчастной и печальной. Неужели потому, что она видит охлаждение к ней Огарева? Но она первая охладела к нему, да и никогда особенно не дорожила его любовью. Почему же она теперь мечется в тоске и так страстно добивается хотя кое-как оживить угасшее чувство? Очевидно, дело не в Огареве и его охлаждении; это просто знак болезненного состояния ее души. «Я знаю: есть люди, которые должны пройти через тяжкие испытания. Они живут и чувствуют, как их охватывает холод смерти; они кажутся мертвыми среди окружающего их мира, и носят пожирающий пламень в своей душе. Ища спасения, они цепляются то за человека, то за вещи, и долго без успеха, пока в судилище своей воли не принесут своего самовластного «я» в жертву верховной истине и не примирятся с Богом путем внутренней моральной и умственной работы, которая снова вносит порядок и свободу в их мысли и чувств. Вот, милый друг, к чему мы должны стремиться, а не считать себя погибшими потому, что такой-то человек нас покинул или такое-то личное чувство ослабело в нас. В вас бьется и страдает не столько женщина, сколько человек вообще. Самое разнообразие ваших дарований усиливает ваше страдание: они сталкиваются и теребят вас со всех сторон, – они не приобрели достаточно энергии, чтобы выступить планомерно. У вас нет морального или умственного центра тяжести, и в то же время ваша натура не настолько пассивна, чтобы тихо и покорно идти путем традиционных принципов»[175 - Там же. С. 501. В тексте «Вестника Европы» «в их мысль и чувство», «В нас бьется», «путем традиционных принципов».]. Нinc itur ad astra[116 - Таков путь к звездам (лат.).]!…

Мария Львовна не последовала этому совету, да и могла ли она? Она продолжала искать счастья по-своему, любила и заблуждалась, и умерла, десять лет спустя, в духовной и материальной нищете. Но и Галахов, как Моисей, только издали увидел обетованную страну. У него хватило сил освободиться только наполовину, – потому что в каждом освобождении – две ступени: мало стать вольноотпущенным, – надо стать еще свободным, как свободен человек свободнорожденный. На деле Галахов до конца ни очага себе не устроил, ни алтаря общей идее; он так и остался «лишним человеком». Еще семь лет скитался он по Европе, лишь изредка наезжая домой, разделяя высшие интересы своего века и влача, как проклятие, свою роковую праздность. Последние два года своей жизни он был особенно дружен с Герценом, много спорил с ним (одним из этих разговоров начинается «С того берега») и писал ему письма, полные оригинальности[176 - Герцен А.И. С того берега. I. Перед грозой. (Разговор на палубе) – датировано 31 декабря 1847 г., впервые напечатано на немецком языке в издании 1850 г., затем во французском переводе в 1850 г.«В последний раз я встретился с ним осенью 1847 года в Ницце. Итальянское движение закипало тогда, он был увлечен им. Вместе с взглядом, исполненным иронии, он хранил романтические надежды и все еще рвался к каким-то верованиям. Наши долгие разговоры, наши споры навели меня на мысль записывать их. Одним из наших разговоров начинается «С того берега». Я читал его начало Галахову, он был тогда очень болен, видимо таял и приближался к гробу. Незадолго до своей смерти он прислал мне в Париж длинное и исполненное интереса письмо. Жаль, что у меня его нет, я напечатал бы из него отрывки» – Герцен А. И. Былое и думы. Т. II. С. 274–275.]. Он умер в 1849 году.

Глава шестая

Н. П. Огарев[177 - Глава создана на основе статей – Гершензон М. Н. П. Огарев и его крепостные. – Научное слово. 1903. Кн. IV. С. 82—107; История одной дружбы (Грановский, Герцен, Огарев) – Научное слово. 1903. Кн. VIII. С. 75–95; Кн. IX. С. 48–58; Лирика Огарева – Вестник Европы. 1903. № 9. С. 293–312; Н. П. Огарев и его любовь – Вестник Европы. 1907. № 10. С. 650–681; № 11. С. 5–74; № 12. С. 457–497.В Отделе рукописей РГБ в фонде М. О. Гершензона хранится значительное число материалов, относящихся к Н. П. Огареву. Отметим, в первую очередь, такие, как «Стихотворения Н. П. Огарева. Из старых тетрадей». Публикация. 1902. Печатный оттиск из журнала «Русская мысль» (1902, кн. III). 6 лл. (ОРРГБ. Ф. 746. М. О. Гершензон, 6, 1); «Герцен и Огарев». Публикация из цикла «Русские писатели в их переписке». 1902. Печ. 12 лл. (ОР РГБ. Ф. 746, 6, 2); «История одной дружбы (Грановский, Герцен, Огарев)». Статья, окончание. 1903. Печ. 6 лл. (ОРРГБ. Ф. 746, 6, 3); «Н. П. Огарев и его любовь». Вступительная заметка к публикации писем Н. П. Огарева М. Л. Рославлевой. 1907. Печ. 2 лл. (ОР РГБ. Ф. 746, 6, 8); «Первая женитьба Н. П. Огарева» (неизданные письма под ред. и с примечаниями М. О. Гершензона). 1908. 125 лл. Автограф наборной рукописи, корректура, списки публикуемых документов (ОРРГБ. Ф. 746, 6, 9); Материалы к исследованиям об А. И. Герцене и Н. П. Огареве (1900-е гг.). Автограф. 13 лл. (ОРРГБ. Ф. 746, 6, 20); Хронологическая канва жизни Н. П. Огарева с 1838 по 1845 гг. (1900-е гг.). Автограф. 1 л. (ОРРГБ. Ф. 746, 6, 21).28 января 1900 г. Гершензон писал родным, что отправил Н. А. Огаревой-Тучковой письмо, в котором просил ее содействия для работы и предлагал приехать для переговоров в Саранск (Гершензон М. О. Письма к брату. 1927. С. 121). А 7 февраля он извещал их, что вчера получил благоприятный ответ (Там же. С. 122). 22 февраля 1900 г. исследователь посылает близким ночью с вокзала триумфальное сообщение: «Увожу несколько сот писем 40-х и 50-х годов – одного Огарева фунта два, затем Грановского, Герцена, Некрасова, Кавелина, Чаадаева, Варнгагена фон Энзе и пр. – все из Акшена, где провел двое суток, разбирая тысячи писем» (Там же. С. 125). Более подробно о пребывании у Огаревой-Тучковой он рассказывает в письме от 25 февраля – получено фунтов 15–20 важнейших писем, вдова поставила только одно условие: если Гершензон не будет писать биографию Огарева, то чтобы их вернул (Там же. С. 134). Следующая поездка в Акшен состоялась в апреле 1902 г.На основе этого эпистолярного материала появились и такие публикации, как например: Русские писатели в их переписке. Герцен и Огарев. – Русская мысль. 1902. № 11. С. 143–166; Н. П. Огарев. Первая женитьба. – Слово. 1908. Кн. I. С. 41—110.]

1. Помещик

I

Село Верхний Белоомут, ныне Зарайского уезда, Рязанской губернии, бывшее «Государево дворцовое ловицкое село» на р. Оке, указом императрицы Екатерины II от 3/6 августа 1762 г. пожаловано было в вечное и потомственное владение камер-юнкеру и лейб-гвардии Преображенского полка капитан-поручику Михайле Егорову сыну Баскакову, «за отменную и всем верноподданным известную службу, верность и усердие к Ее Императорскому Величеству и Отечеству», то есть за помощь Екатерине при ее воцарении. В этой вотчине при 600 душах числилось 8127 дес., из них луговой земли 1470 дес., под строевым дровяным лесом – до 5500, а остальная земля – под дворами крестьянскими и в числе неудобной[117 - Труды Рязанской ученой архивной комиссии. Т. IX. Вып. 2. С. 120–121.[729 - Имеется в виду: Влазнев Вас. Материалы для историко-статистического очерка бывших «Государевых Дворцовых рыбных ловцов сел: Белоомута, Ловец, Любичи и Дединова». – Труды Рязанской ученой архивной комиссии. 1894 год (десятый). Рязань, 1895. Том IX. Вып. 2. С. 103–136.]].

От Михаила Баскакова Верхний Белоомут перешел к его брату Ивану, а от последнего – к его дочери, Елизавете Ивановне, вышедшей замуж за Платона Богдановича Огарева: это были отец и мать «идеалиста 30-х годов», поэта и эмигранта Николая Платоновича Огарева. Мать скончалась в 1813 г., через несколько дней после рождения Николая Платоновича, и имение это по наследству перешло к нему. В 1834 г., по достижении совершеннолетия, он и вступил во владение белоомутской вотчиной. Перед нами копия официального акта о вводе Н. П. Огарева во владение Верхним Белоомутом: 3 июня 1834 года зарайский исправник Лагвенов ввел московского главного архива министерства иностранных дел студента Николая Платоновича Огарева во владение доставшимся ему по раздельному акту с отцом его, действительным статским советником Платоном Богдановичем, и сестрой, полковницей Анной Платоновной Плаутиной, движимым и недвижимым имением, состоявшим по 7-й ревизии из 1350 душ, с их женами и обоего пола детьми, с господским и крестьянским строением, со скотом рогатым и мелким, с лошадьми, птицей и со всем крестьянским имуществом.

По свидетельству В. К. Влазнева, рязанского этнографа и публициста, уроженца Верхнего Белоомута[118 - Там же; кроме того, «Под знаменем науки», юбил. сборн. в честь Н. И. Стороженки. Москва, 1902. С. 658 и сл., и Русская Мысль. 1902. Кн. XI. С. 116.[730 - Мендельсон Николай. Н. П. Огарев в воспоминаниях его бывшего крестьянина. – Под знаменем науки. Юбилейный сборник в честь Николая Ильича Стороженка. М., 1902. С. 657–663; Воспоминания писателей-самородков. – Русская мысль. М., 1902. Кн. XI. С. 116–117.]], об Огаревых вообще и в особенности о Н. П. Огареве среди крестьян сохранилась самая добрая память. Барщины здесь совсем не существовало, а оброк был не велик: вначале бедные крестьяне платили 5 руб. асс., средние – 10, богатые – 15; позднее платили оброки за ? тягла 15 руб., за ? – 30 руб., за ? – 45 руб. и за полное тягло 60 руб. Соразмерно оброку, крестьяне пользовались лугами, лес же отпускался на необходимые потребности каждому. Во внутреннее управление господа не вмешивались, бурмистры избирались сходом, и он же определял оброчную раскладку, рекрутские и другие общественные повинности. Белоомутские крестьяне жили хорошо, вели большую торговлю пшеницей, рогатым скотом, держали трактиры, заключали контракты по откупам, подрядам и другим делам, вследствие чего многие крепостные приобрели большое состояние. До 1839 года Н. П. Огарев наезжал сюда не более двух-трех раз, всегда на самое короткое время. Г. Влазнев передает со слов стариков несколько случаев, характеризующих гуманность молодого помещика, который, между прочим. Строго запрещал крестьянам кланяться ему в ноги и стоять перед ним без шапки, давал крестьянам заимообразно деньги на покупку рекрутских квитанций и наем охотников и т. п.

Пока старик Платон Богданович был жив, молодому Огареву не приходилось и думать о вмешательстве в его крепостное хозяйство: отец из патриархального принципа крепко держал в своих руках бразды правления и еще на смертном одре назначил женившемуся сыну, который через несколько месяцев должен был унаследовать все громадное имущество, ничтожное содержание в 4000 руб. асс. на год. Эта роль бесправного барина, человека, чувствующего себя ответственным за зло окружающей его жизни и вместе не властного вмешаться в нее, заставляла Огарева сильно страдать. Уже с половины 1836 года он горько жалуется на это в письмах к друзьям; так, в самом начале 1838 г., он пишет: «Индустрия – великая вещь, а я, честь имею вам рекомендоваться, отчасти в числе г-д проприетеров, следовательно, людей наиболее ею занимающихся, – говорю отчасти, ибо моя воля стеснена отцом, а болезнь его и детская привычка покорности не позволяет с ним спорить; но как это больно, друг! видеть пользу и не иметь воли сделать ее; это для меня одно из удушающих несчастий; я равнодушно не могу думать об этом, ибо в душу гнездится ужасная мысль… а нет – другого конца не вижу. Думаю: я бы то или другое сделал, но теперь нельзя, когда же?..[178 - Гершензон М. Н. П. Огарев и его крепостные… С. 85.]

Эта «ужасная мысль» – об освобождении через смерть отца ради «пользы других» – осуществилась 2-го ноября 1838 года. И вот уже в начале января следующего года молодой наследник говорит в письме к другу об обязанности сделать из доставшихся ему 4000 душ по возможности что- нибудь лучшее, «по возможности вывести их из полускотского состояния», а вслед затем сообщает, что занят, между прочим, составлением «прокламации к своим подданным»[179 - Там же. С. 85–86.]. Очевидно, в это время у него сложился план освобождения белоомутских крестьян, к исполнению которого он и приступил в марте того же 1839 года.

Огареву приходилось считаться с волей и вкусами его жены, Марии Львовны, и есть основания думать, что она, если не прямо, то косвенно противилась его замыслу. Так, вероятно, в апреле 1839 г., он пишет ей из Белоомута, что с величайшим нетерпением ждет ее ответа: «Неужели же ты мне напишешь: нет? Этого быть не может. Надо, надо кончить это дело, я чувствую, что это будет один из хороших поступков. Разумеется, не что- нибудь отличное, потому что я, право, ничего не теряю»[180 - Там же. С. 86.]. Последние слова имеют целью, конечно, успокоить жену относительно денежных последствий дела. Что с этой стороны были возражения, показывает следующий отрывок из французской записочки Огарева к Марии Львовне, должно быть, начала 1840 года: «Marie, клянусь, что я тебя не понимаю. За что ты сердишься на меня? Находишь ли ты, что 4 тыс. так уж мало? Ну, если хочешь, возьми себе сколько хочешь. Я сказал – 40 тыс. на весь дом. Ну, устраивайся так, чтобы иметь на свой туалет сколько хочешь… Еще менее я понимаю, что тут дурного, не брать взаймы 30 тыс. для покупки совсем бесполезной, когда дела не в лучшем виде и потому что я хочу освободить своих рабов?.. О, Мария, Мария, дорогой ангел, неужели же я должен отказаться от моих планов, благородных, гуманных, честных, для того, чтобы развлекаться всю жизнь?»[181 - Там же.] Эти выдержки ясно показывают, что Огарев был не совсем свободен в своих действиях; если он взял с крестьян безотносительно довольно большую выкупную плату, то высоту ее, как справедливо говорит автор примечаний к «Переписке недавних деятелей», следует приписать скорее денежным потребностям жены, чем идеалиста-мужа.

С другой стороны, сам Огарев приступал к освобождению своих крестьян без особенного пыла. В цитированном выше письме его от 8 января 1839 года, где идет речь о его обязанности вывести крепостных из полускотского состояния, он говорит: «А я не чувствую к тому способности, не чувствую влечения; эта обязанность еще не перешла в любовь. Я чувствую влечение к знанию и искусству. Я хочу писать, – это потребность, это желание, перешедшее в любовь»[182 - Там же. С. 86–87.]. Действительно, так называемая «гражданственность» в это время и еще долго потом стояла для Огарева на заднем плане. Уже с конца университетского периода, его внимание, как и внимание Герцена, обращается от общественных вопросов всецело в другую сторону – к вопросам частью чистого познания, частью личного совершенствования. Он не забывает, что конечная цель – все-таки практическая деятельность, борьба за правду; но он считает нужным предварительно вооружиться и очиститься для этой борьбы, – с одной стороны, «обнять весь мир знания, провидеть начало и результаты идей», с другой – вытравить в себе все дурные наклонности, наполнить душу любовью и научиться «столько сильно любить, сколько полно знаешь»[183 - Там же. С. 87.]. На этой внутренней, индивидуальной задаче, – на выработке мировоззрения и характера, – сосредоточивается теперь весь его интерес, и если прибавить сюда еще религиозно-мистическую окраску, которую приняли эти стремления у него, как и у Герцена, да страстный культ любви и дружбы, достигающий в это время у обоих кульминационной точки, то станет понятым сравнительное равнодушие Огарева к делу освобождения его крестьян.

15 марта 1839 года Огарев с женой приехал к ссыльному Герцену во Владимир[184 - «Приезд во Владимир Ог. с женой М.Л. – Герцен. Т. I. С. 333; Былое и думы. Герцен. Т. IX. С. 11–12; Т. XXII. С. 15, 16, 17, 18, 19–21, 22. Уехали марта 19.«Эти дни мы провели дивно, превосходно»; «четырехдневное, светлое, ясное, святое свиданье!» – Т. XXII. С. 16, 17. – Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1812–1850. М., 1974. С. 195.]. Это было первое свидание друзей со дня выслушания приговора о ссылке и первая их встреча с женами друг друга. Пять дней, проведенные ими вместе, прошли в каком-то непрерывном упоении; известно, как все четверо пали на колени и молились перед распятием, как совершилась их «великая мистерия» слияния их в одну душу. Они верили, что в этом порыве «выгорело нечистое и себялюбивое начало их душ». «Дружба наша, – писала Н. А. Герцен Огаревым спустя несколько дней после свидания, – лестница к совершенству, и ею мы дойдем до него. Дружба и любовь – ограда душам нашим, ограда, поставленная самим Господом; ничто нечистое, ничто низкое не переступало ее, и пылинка да не коснется нас во веки!»[185 - Герцен А. И. Огареву Н.П. 21 марта – 27 апреля 1839 г. Приписка рукой Н. А. Герцен. – Русская мысль. 1889. № 10. С. 9.] Таково было и настроение Огарева.

И вот, 19 марта, прямо из Владимира, еще не остыв от пережитых здесь восторгов, Огарев поскакал в Белоомут, чтобы переговорить с здешними мужиками об их освобождении. Во Владимире друзья, вероятно, и совсем не говорили об этом деле; во всяком случае замечательно, что в двух письмах Герценов от 21 марта к Огареву и к Марье Львовне оно не упоминается ни одним словом. «Грустишь, чай, ты в одиночестве, – пишет Герцен Огареву. – Но, я уверен, после нашего свидания это одиночество именно принесет большую пользу. Я сам сознаю, что как-то улучшился взглядом и делом после четырех дней»[186 - Там же.] – и только; ни одного слова поздравления, сочувствия, поощрения или совета по поводу предпринятого Огаревым дела.

Г. Влазнев передает, что Огарев, созвав сход, объявил белоомутцам свое намерение освободить их и передать им всю землю за небольшую плату, и велел им прислать к нему выборных в Москву для составления договора. Г. Влазнев рассказывает также со слов белоомутских старожилов следующую историю. По отъезде Огарева, тогдашний белоомутский бурмистр, Ракитин, с некоторыми богатыми односельчанами задумали обойти и владельца, и свое общество. Именно, эти богачи, во главе с Ракитиным, всего 11 человек, поехали в Москву к Огареву и объявили ему о полном несогласии крепостных выйти на волю; при этом бурмистр и его товарищи выразили желание получить свободу с заливным заокским лугом, составлявшим третью часть всей луговой земли с. Белоомута, и предлагали за этот луг и свое освобождение 50 тыс. р. серебром. Огарев наотрез отказался уступить им луг, как общую собственность всего крестьянского населения, и соглашался уволить их только с дворовой землей. Между тем, общество, в свою очередь, снарядило ходоков в Москву, которые и раскрыли происки Ракитина и передали Огареву согласие крестьян на их освобождение. Насколько точен этот рассказ, мы не знаем; но что-то в этом роде, по-видимому, действительно случилось, судя по аналогичным слухам, которые сообщает Анненков.

Как бы то ни было, зимой 1831–1840 г.г. очевидно, вопрос был окончательно выяснен с обеих сторон, и в начале марта 1840 г. мы снова видим Огарева в Белоомуте. Перед нами рукописное письмо его к Марье Львовне, помеченное: Белоомут, 5 марта. «Вот я где, – пишет он, – А отрады нигде. Здесь полупонятый умными, совсем не понятый дураками, я только печально могу взглянуть на этот быт полуобразованных мужиков. Те, которые подстригли бороды и надели длинные сюртуки, смекают и то, и другое, и, может быть видят во мне не злонамеренного человека; те, которые остались в серых кафтанах, хотят иметь барина, который спускал бы им неплатеж оброка. Вот из чего состоит это знаменитое село, где я обретаюсь на несколько часов… Теперь около полуночи. Завтра созову сходку, поговорю и поеду далее. Дней 16 или 17 достаточно на все»[187 - Гершензон М. Н. П. Огарев и его крепостные… С. 88.].

Формально договор с крестьянами был заключен только 18 октября 1840 года и затем, пройдя все нужные инстанции, утвержден государем 26-го июня 1842 г.[119 - История освобождения Огаревым белоомутских крестьян всего подробнее до сих пор была изложена В. И. Семевским во втором томе его «Крестьянского вопроса». С. 227–231; самый текст увольнительного акта помещен в указанной выше статье Г. Влазнева, в IX т. «Трудов Рязан. учен. арх. ком.». Далее см.: «Анненков и его друзья», СПб., 1892 г. (статья: «Идеалисты 30-х годов»); А. Д. Повалишин: «Свободные хлебопашцы в Рязан. губ.» (Труды Рязан. учен. арх. ком. 1892. Т. VII. № 3)[731 - См.: Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. В 2 тт. Т. II. Крестьянский вопрос в царствование Императора Николая. СПб., 1888. С. 227–231.Влазнев Вас. Материалы для историко-статистического очерка… Приложения к описанию Н. Белоомута. Копия с отпускного акта г. Н. Огарева. – Труды Рязанской ученой архивной комиссии. 1894 год. Том IX. Вып. 2. Рязань, 1895. С. 103–136, 124–128.П. В. Анненков и его друзья. Литературные воспоминания и переписка 1835–1885 годов. СПб., 1892. С. 71–74; С. 113–115.Повалишин А. Д. Свободные хлебопашцы в Рязанской губернии. – Труды Рязанской ученой архивной комиссии. 1892 год. Том VII. № 3. Рязань, 1893. С. 34–36.].] После этого Огареву оставалось еще только явиться в рязанскую гражданскую палату для совершения записи; но он, очевидно, не знал об этом требовании закона и уехал за границу, не исполнив его. Вследствие этого, сенат предписал отыскать его и понудить явиться в рязанскую гражданскую палату. Министерство внутренних дел разослало циркуляр об этом по всей империи, но, конечно, без пользы; затем тот же циркуляр был разослан всем консульствам за границей. Наконец, в ноябре 1845 года берлинское посольство известило, что Огарев являлся туда для засвидетельствования своего паспорта на обратный проезд в Россию и «на сделанное ему объявление отозвался, что он не понимает, почему договор его с крестьянами не приведен еще в исполнение, и что он возвращается в Россию именно для окончания этого дела». Из Берлина Огарев, ждавший денег от Герцена, выехал около 20 января 1846 года и, очевидно, немедленно по приезде в Москву отправил в Рязань человека с доверенностью на совершение записи в гражданской палате; эта запись была совершена 30 января.

Договор был заключен на следующих условиях. По 8-ой ревизии в Верхнем Белоомуте значилось 1870 душ: за исключением 42-х душ, ранее отпущенных на волю, и 8 дворовых, «проданных» с семействами Огаревым его сестре, ныне увольнялись в свободные хлебопашцы 1820 душ. Пахотной земли в вотчине не было, а числилось 8127 дес. леса, луга, выгона и усадебной земли, которые вместе с рыбными ловлями и прочими угодьями переходили в вечную собственность увольняемых крестьян. «За таковое увольнение и уступки им в собственность всех помянутых земель и угодий» крестьяне обязались: во-первых, уплатить выкупных денег 142 857 руб. 14 коп. серебр., в число коих они при заключении первого условия, 18 окт. 1840 г., внесли Огареву 57 142 руб. 85 коп., а остальные 85 714 руб. 28 коп. обязаны уплатить в десятилетний срок со внесением каждогодно 4 % с остающейся к уплате суммы: во-вторых, уплачивать в законные сроки долг сохранной казне Московского опекунского совета по займу, сделанному Огаревым 18 марта 1837 г. на 26-летний срок в 310 000 руб. асс., сколько этого долга еще значилось за трехгодичной уплатой; наконец, в-третьих, по выплате в течение 10 лет выкупной суммы внести в 3-годичный срок без процентов оброчную недоимку 11 428 руб. 57 коп. сер. Недоимка эта позднее была прощена Огаревым.

По расчету, сделанному В. И. Семевским, долга сохранной казне оставалось еще в момент заключения договора 82 512 руб. серебром. Таким образом, сюда белоомутские крестьяне должны были вносить ежегодно в течение 23-х лет по 3588 руб. сер., да проценты из 5-ти за сто, что в первый год составляло 3946 руб. сер., во второй – 3767 руб. и т. д.; выкупная же сумма при раскладке поровну на 10 лет ложилась на них ежегодно платежом в 8571 руб. сер., да процентами, которые в первый год составили сумму в 3086 руб. сер., во второй – 2743 руб. и т. д. Итак, всего крестьяне должны были выплатить: в первый год около 19 тыс. руб. серебром, во второй – 18

/

и т. д. с ежегодным понижением.

О дальнейшей судьбе этой сделки мы имеем следующие сведения. В 1847 г. крестьяне просили Огарева перезаложить их в опекунском совете для покрытия выкупной суммы, «опасаясь, – писали они, – в противном случае после стольких пожертвований поступить в прежнее крепостное состояние». Из письма Огарева к белоомутскому старшине от 23 дек. 1847 г. видно, что опекунский совет выдал ему 56 673 руб. сер., так что за крестьянами осталось еще 13 071 руб., за каковую сумму Огарев больше процентов не желал получить. Наконец в 1852 году, по причине затруднения в платеже долга опекунскому совету, общество продало купцу Розанову 1100 дес. строевого леса на вырубку за 550 000 руб. серебром, каковой суммой и был покрыт означенный долг; уплата же процентов опекунскому совету в размере 1 руб. серебром с лугового участка окончена в 1875 году.

Договор, заключенный Огаревым с белоомутскими крестьянами, вызвал в литературе самые противоречивые суждения. П. В. Анненков, излагающий его содержание «по слухам и воспоминаниям современников», признает сумму, полученную Огаревым, ничтожной в сравнении с ценностью уступленных им угодий. Напротив, В. И. Семевский, имевший в руках копии с делопроизводства по увольнению крестьян Огарева, находит сделку обременительной для крестьян и замечает: «Так как Огарев был не заурядным помещиком, имевшим в виду только свои интересы, а очень много мечтал в это время с приятелями относительно уничтожения крепостного права в России, то от этого «идеалиста 30-х годов» можно было бы ожидать большей уступчивости крестьянам».

Суждение В. И. Семевского, как заметил уже автор превосходного исследования о крепостном праве в Рязанской губ. А. Д. Повалишин, основано на ошибке. Дело в том, что г. Семевский при определении единицы выкупа принял в расчет только количество освобождаемых душ и, разделив выкупную сумму на число увольняемых крестьян (236 796 руб. на 1820 душ), пришел к заключению, что Огарев взял по 130 руб. серебром с души, – цифра довольно высокая даже для Рязанской губ. На это Повалишин справедливо возражает, что такой механический расчет правилен только в тех случаях, когда крестьяне выкупали свою личность и не уносили с собой никакого имущества; в последнем же случае стоимость его непременно должна быть принята в расчет для правильной оценки условий выкупа. Деление же выкупной суммы на количество уступленных десятин (8127) дает выкуп за десятину в 29 руб. 13 коп. Теперь надо вспомнить, какова была уступленная земля: мы видели, что она состояла из 1470 дес. луговой земли и 5500 десятин леса. Белоомутские луга, по свидетельству того же знатока Рязанского края, расположены по р. Оке (следовательно, поемные) и едва ли не лучшие, после Дедновских лугов по всей губернии; что же касается леса, то он, очевидно, представлял миллионную стоимость, если только 1/5 его, проданная крестьянами, как мы видели, на сруб, спустя несколько лет после освобождения, принесла им 550 тыс. руб. сер., то есть сумму в два раза большую, чем весь их выкуп. Если прибавить сюда еще богатейшие рыбные ловли, то станет понятным, почему белоомутские крестьяне доныне считают Н. П. Огарева своим «благодетелем». Очевидно, такого же взгляда держался и чиновник межевого ведомства (позднее директор межевого департамента) Ржевский, который, по свидетельству Анненкова, приехав в 1861 году в Белоомут для размежевания, сказал старикам: «Видите, какая еще благодать остается вам по милости помещика, отдавшего вам все это за бесценок; а он теперь очень нуждается, – что бы вам собрать тысяч сто и послать к нему? На что старики задумчиво отвечали: «точно, надо бы».

Предоставляя в собственность крестьянам всю землю, Огарев в самом договоре определил способ пользования ею. Распорядок, установленный им, в высшей степени замечателен по замыслу, как попытка создать автономную крестьянскую общину, основанную на равновесии личного и коллективного начал. Вся луговая земля должна быть разделена крестьянами по взаимному их соглашению на 1820 равных участков, которые отныне остаются в их семействах собственными и наследственными, точно так же дворовые и огородные места в настоящем их размере становятся наследственной собственностью тех, которые на этих местах действительно поселены. Напротив, лесные дачи, дабы сохранить их от произвольного истребления, на участки не делятся, а остаются в общем владении увольняемых крестьян, с тем, чтобы количество нужного на сруб леса для каждого из нуждающихся в том крестьян определялось на мирской сходке; на основании состоявшегося здесь приговора сельское правление и должно выдавать крестьянину позволение с указанием места рубки. Земля выгонная, рыбные ловли и прочие угодья с удобными и неудобными местами остаются у крестьян также в нераздельном владении; здесь, – говорится в договоре, – обыкновенная мера участия каждого из крестьян определяется домашними их потребностями; но, в случае встретившейся чьей-либо нужды, выходящей из круга обыкновенности, как-то: в пользовании из тех угодий более значительном, нежели как обыкновенный быт допускает, – мера такового участия и условности, с ним соединенные, должны назначаться общим согласием крестьян на их сходе, которое сход утверждает своим приговором. Наконец, и отвод вновь мест под поселение должен производиться не иначе, как с мирского приговора, смотря по возможности и удобству.

Весь этот широкий план, однако же, на деле привел к весьма плачевным результатам, в значительной мере по вине самого Огарева. Анненков рассказывает, что в Белоомуте уже и раньше богачи платили государственные повинности и оброк за неимущих, пользуясь за то их угодьями; теперь, при освобождении, выкуп лег преимущественно на тех же богачей, и, благодаря этому, бедные крестьяне сделались их неоплатными должниками, то есть попали к ним в полную кабалу[120 - То же самое рассказывает и Е. Ф. Корш: см. сборник «Помощь голодающим». Изд. Русских Ведомостей. Москва, 1892. С. 527.[732 - В примечании от редакции говорилось: «Но это освобождение не доставило крестьянам тех благ, какие бы можно было ожидать. Огарев уступил им свои владения (напр., у села Белоомут на Оке, с 4000 душ) за небольшую, сравнительно, сумму, но эта сумма была внесена местными кулаками, которые и извлекли из этой покупки значительные выгоды, тогда как остальная масса стала в зависимость от кулаков и, как говорят, скоро оказалась без земли, разорилась – и многие пошли по миру» (Из писем людей сороковых и пятидесятых годов). (Сообщение Е. Ф. Корша.) – Помощь голодающим. Научно-литературный сборник. М. Издание «Русских ведомостей». 1892. С. 527.]].

В довершение правительство при утверждении освободительного акта отчислило некоторые оброчные статьи к ведомству государственных имуществ под предлогом необходимости оградить от расхищения столь ценные в государственном смысле угодья. Таким образом грандиозный замысел, великодушный и теоретически-правильный, на практике породил нелепость. По совершенному незнакомству с действительными условиями сельского быта, с жизнью вообще, Огарев оказался настоящим «идеалистом 30-х годов». По словам Анненкова, побочный брат Огарева, рожденный от крестьянки, никогда не мог простить поэту этого дела. «Зачем барченок этот, – говорил он, – не взял с богачей два, три, пять миллионов за свободу, которой они только и добивались, и не предоставил потом даром всему люду земли и угодья, освобожденные от пьявок и эксплоататоров?»

Но белоомутские крестьяне до сих пор чтут с благодарностью память своего бывшего помещика. Когда в 1877 году, 31 мая, он умер в Гринвиче, они, узнав об этом, на сельском сходе постановили приговор такого содержания: «Принимая во внимание все оказанные им нашему обществу неизгладимые из памяти благодеяния, как в бытность крепостного права, так и при отпуске на волю в свободные хлебопашцы в количестве 1820 душ, со всеми угодьями, состоящими при нашем селе, за соразмерную без отягощения нас сумму, мы единогласно постановили: дабы почтить память нашего незабвенного и любимого нами бывшего помещика Н. П. Огарева, с сего 1877 года учредить отныне и на все времена: в день смерти его, 31 мая, каждогодно в воскресный день, ближайший к этому числу, творить об упокоении души его и родителей его поминовение в церкви через священнослужителей сборной панихиды и, кроме того, ежедневно иметь поминовение души его с родителями; расход на это производить из общественных сумм». Кроме того, из двух новых приделов кладбищенской церкви в В. Белоомуте, освященных в 1879 году, один назван Никольским по святому, имя которого носил Огарев; наконец, в 1900 году, по ходатайству белоомутского общества, разрешено учредить в Белоомуте библиотеку имени Н. П. Огарева. Как в библиотеке, так и в волостном правлении висят его портреты. Когда летом 1901 года вдова поэта, Наталия Алексеевна Тучкова-Огарева, прислала в Белоомут его портрет, сельский сход постановил искреннейше благодарить ее «за в дар присланный портрет ее супруга, – сказано в приговоре, – бывшего нашего помещика Николая Платоновича Огарева, память о котором в продолжение шестидесяти лет со дня освобождения нашего жила, живет и вечно будет жить в сердцах наших семейств, как об отце и благодетеле, щедро наградившем наше общество своим имуществом, которым мы, владея и пользуясь, живем обеспеченно»[188 - См.: ОР РГБ. Ф. 69. Герцен А. И. Огарев Н.П. X. 81 – Приговор Верхне-Белоомутского сельского схода (Зарайск. уезда, Рязанск. губ.) о вынесении Н. А. Огаревой благодарности за ее дар – портрет Н. П. Огарева. Рукоп., 22 х 35. 1901, 22/VII, 4 лл. (1 ч.); X, 82. Огарева Наталия Алексеевна. Телеграмма от Верхне-Белоомутского общества. 1902, мая 31. 1 л.]. Немногие из помещиков крепостного времени оставили по себе такую светлую память среди своих крестьян, немногие поминаются доныне в сельских церквах. И есть что-то глубоко-скорбное и вместе примиряющее в этих заботах рязанских мужиков о душе изгнанника, чье тело зарыто в далекой, чужой земле[189 - См.: ОР РГБ. Ф. 69. Герцен А. И. и Огарев Н. П. 27, 8—12. (Документы, связанные с церемонией перенесения праха Н. П. Огарева из Англии в СССР в 1966 г. 2 марта 1966 г. прах Н. П. Огарева был перезахоронен на Новодевичьем кладбище в Москве).].

II

По освобождении белоомутских крестьян у Огарева оставалось еще, по- видимому, около 2000 крепостных. Почему он не освободил и их? Думал ли он, что есть и другие способы «вывести их из полускотского состояния», кроме отпуска на волю? Очень вероятно, что он решился предоставить Белоомут его собственным силам именно потому, что мог обеспечить эту общину более чем достаточными природными ресурсами, тогда как остальные его вотчины были гораздо беднее. Анненков рассказывает, что к прочим своим деревням Огарев думал приложить иную систему освобождения, именно – путем устройства фабрик на вольном труде, которые дали бы крестьянину возможность всегда находить заработок. Но в ближайшее время он не исполнил этого плана; весной 1841 года он уехал за границу и прожил там, с небольшим перерывом, почти пять лет. Когда в начале 1846 года, окончательно разойдясь с женою, он вернулся в Россию, его денежные дела были крайне расстроены и, вдобавок, ему приходилось выдавать крупные суммы на содержание жене. В конце 1846 года мы видим его в Старом Акшене, родовом имении его отца, Саранского уезда, Пензенской губернии. Здесь он самолично принимается за хозяйство и, как видно, пытается осуществить свою старую мысль об улучшении быта крестьян чрез вольнонаемный труд на заводах. Его настроение и взгляды были теперь далеко не те, что шесть лет назад. Без сомнения, он с самого себя списал портрет Андрея Потапыча в первой главе своей стихотворной повести «Господин»:

Печально в угол из угла
Бродя один в своей квартире,
Решил он, что пора пришла,
Чтоб дело делать в этом мире:
Начать воспитывать крестьян,
В их нравах сделать улучшенья,
Зерно ума и просвещенья
Посеять в глушь далеких стран.
Решил – и в путь пустился дальний,
В свою деревню, край печальный.[190 - Огарев Н. П. Господин (Повесть). Глава первая. (Середина или конец 1840-х гг.)]

Сохранились три письма Огарева от второй половины 1847 г., чрезвычайно ярко рисующие его замыслы и деятельность по отношению к крепостным в эту эпоху[121 - Сборник «Помощь голодающим». Изд. Русских Ведомостей. Москва, 1892. С. 521 и сл.[733 - Из писем Н. П. Огарева к Е.Ф.К. 28 июня (1847 г. из Саранского уезда); (1847 г.) 20 августа. Акшино; Евг. Ф.К. и Тимофею Ник. Грановскому (1847 г.) – Там же. С. 521–528.]]. Поэт, мечтатель, идеалист превратился в деятельного, рассудительного, настойчивого хозяина; он устраивает сахарный и винокуренный заводы, даже сам работает на них в качестве чернорабочего для ознакомления с техникой производства, собирается купить бумажную фабрику в Симбирской губ., ездит на ярмарки и торги, ведет обширное сельское хозяйство и пр. Подобно тому же Андрею Потапычу, он держит у себя на полках

Творенья Тэйра и других
Новейших лет индустриалов,
Еще народных школ обзор

И ряд практических журналов.[191 - Огарев Н. П. Господин (Повесть).]мало того, он сам пишет агрономические и экономические статьи.

Огарев поселился в деревне несомненно с двоякой целью: добыть денег на уплату долгов и провести совершенно определенный, зрело обдуманный план реформы крепостного уклада, которая представлялась ему в данном случае, по-видимому, более целесообразной, чем простой отпуск на волю. Это был план педагогического свойства в самом широком смысле слова: план приручения крепостных к свободному труду. Эти две задачи казались ему неразрывно связанными одна с другой; он знал, что вольный труд гораздо производительнее рабского.

Упомянутые выше письма Огарева 1847 года (к Коршу и Грановскому) показывают, что он не упразднил барщину, он только всячески поощрял переход на оброк, который взимал в размере 60 руб. ассигнациями; все же остальные работы, как сельскохозяйственные, так и заводские, кроме немногих, исполняемых в барщине, он старался производить платным трудом. Это была ломка всего хозяйственного строя и, разумеется, на первых порах она должна была встретить отпор со стороны крестьян. Преодолеть это глухое сопротивление, не прибегая к насильственным средствам, оказалось почти невозможным. Огарев рассказывает друзьям, что однажды даже велел наказать одного мужика розгами, чтобы заставить его вторично перепахать дурно вспаханное поле. «Вы скажете – плантатор! Потому что дело идет о барщинной работе. Я вам отвечу, что мужики свою собственную пашню пашут точно так же скверно, утверждая, что если Господь уродит, то хлеб будет». Впрочем, наказание розгами он употребил только один этот раз, заменив его ссылкой в заводские работы на несколько дней. Апатия крестьян, их лень, грубость нравов, невежество приводили его в ужас, отнимали у него энергию. «Здесь надо иметь страшное терпение, друг мой, – пишет он, – чтобы выдерживать упорное неразумие общины, которое оскорбляет на каждом шагу, и делать свое дело по методе, не вовсе свойственной моему характеру, т. е. приказывать и требовать беспрекословного повиновения. Сколько ни стараешься достигнуть повиновения, приобретением доверия, но нет!.. Я же к несчастию, особенно поставлен в тяжелое положение хлопотать с мужиками, которых здравый смысл развращен влиянием многочисленной дворни со всеми ее лакейски-аристократическими замашками, местничеством и ленью, хлопотать с этой самой дворней и заставлять делать то, что хочу, стараясь обходиться по возможности без плантаторских средств убеждения. Все, что могу сказать, – это ужасно трудно. Но необходимо. Для собственных выгод мне надо систему барщинной работы свести на систему заплатного труда, и это никак не ложится в мужицкие головы. А ведь, кажется, не глупый народ, да вот с детства нянька зашибла; ничем не вразумишь»[192 - Гершензон М. Н. П. Огарев и его крепостные… С. 95.].

Главным средством «вразумления» должна была стать, конечно, школа. Вопросы народного образования давно уже занимали Огарева. Уже около 1836 года он пишет – и бросает, не кончив, – трактат о воспитании; несколько позднее он изобретает новую «методу обучения в народных училищах» и просит друга прислать книг о ланкастерской системе, чтобы сравнить ее со своей[122 - П. В. Анненков. Там же. С. 52 и 58.Описка у Огарева при переносе со строки на другую; в черновой, вероятно, было: первого.]. Теперь, едучи в деревню на оседлое житье, он, разумеется, подобно своему Андрею Потапычу, привез с собой и «народных школ обзор». И вот, летом того же 1847 года из Акшена отправляется в Москву, к Грановскому и Коршу, разработанный до мелочей план народной школы, и затем в письмах беспрестанно повторяется просьба об учителе, которого должны отыскать те же друзья; школу предполагается открыть тотчас по приезде учителя. План этот, писанный рукой самого Огарева, находится в Московском Румянцевском музее среди бумаг Е. Ф. Корша; он настолько замечателен, что мы считаем нужным воспроизвести его здесь целиком.

Еcole polytechnique populaire.