Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века

Дети Веры Федоровны. 24 декабря 1938 года

Вера Федоровна с Леной и Кариком. 1939

Вера Федоровна с детьми. 1940

Дом Берсеневых в Магнитке. 1940-е годы

Семья Берсеневых

Мне кажется, что это был один из последних праздников, где они были еще хоть немного счастливы.

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «В конце ноября мне исполнилось 10 лет. Мама умудрилась испечь небольшой сладкий пирог и устроить мне праздник. Мне всегда казалось, что маму у нас забрали на следующую ночь. В память врезалось, что остатки праздничного пирога, прикрытые чистой тряпочкой, еще лежали на столе, когда они явились за ней. Самого ареста я не помню совершенно. Видимо, был в шоке. Для меня это был первый настоящий и притом сокрушительный удар, ломающий, коверкающий всю остальную жизнь. Все перед глазами было черно, я задыхался от слез. Никакого сравнения с арестом отца здесь быть не может. Замечательно, что конфискации тогда производились немедленно и основательно, без всяких там постановлений суда и выяснений виновности арестуемого. Опись изъятых вещей и документов составлялась, конечно, весьма и весьма приблизительная. Неудивительно, что потом они таинственно исчезали, якобы „сжигаемые за ненадобностью“. Наша бедная больная мама начала свой мучительный путь по кругам тюремно-лагерного сталинского ада. Об этих последних годах ее жизни мы знаем только из писем ее отцу и нам. В них мало о чем могла она говорить, тем более говорить откровенно. Можно лишь догадываться, какие муки (прежде всего – моральные) она переносила. В семье тети Тамары нам предстояло провести почти четыре года, – срок для детства и ранней юности громадный. Это были самые тяжелые, самые голодные и морально самые трудные годы всей моей жизни. Боюсь, что они наложили свой неизгладимый отпечаток на формирование наших характеров и привычек – след сиротства и нищеты…»

Итак, теперь дети остались еще и без матери. Потерю матери в любом возрасте тяжело пережить, а тем более маленьким детям в военное время.

Карик пишет: «26 июня 1944 г. Здравствуй, дорогая мамуся! Я лежу в тубсанатории. В школе мне посадили укол против брюшного тифа, а от этого сделалось осложнение бронхадерита. Я проболел дней 20, а после, когда стал уже ходить, меня положили сюда, 17 мая. Взвешивали 1 июня. Я весил 31 кг 400 г. Второй раз взвешивали 15 июня, и весил тогда уже 33 кг. Прости, что долго не писал. Ко мне долго не приходили. Сама знаешь, какая была пора. А раз не приходили, значит, и бумагу не могли принести.

Кормят здесь хорошо, но домой хочется. На экзамене я почти не волновался. На экзамене я играл Грига „Родная песня“, Майкапара „Вариации на русскую тему“, Баха – одну прелюдию, „Варьированный этюд“ из „Школы“ Рабиновича и Моцарта из сонаты из какой-то, я сам не знаю».

Лена – папе, 23 сентября 1944 года, Магнитогорск: «Здравствуй, дорогой папуленька! Решила начать писать тебе письмо, чтоб ты не беспокоился о нашей жизни, но не буду заканчивать его раньше, чем вернется из совхоза Карик. На каждого работника-ребенка совхоз выделил по 100 м посаженной картошки на смену. Но в благодарность за хорошую работу совхоз добавил каждому ученику еще по одной полоске. Так что теперь у ребят уже 11 полосок. Урожай на картошку – хороший. Если всю эту картошку они привезут домой, то это будет большой вклад в наши запасы. 24-го вечером приехали мальчишки и привезли они со своего огорода 9 мешков картошки. Карик заработал 3 кг лука и 10 кг моркови. Если бы не мальчишки, то, вероятно, эту зиму Карику пришлось бы прожить в детдоме. Теперь, конечно, эта опасность миновала. Я, вероятно, буду работать в столовой. Все эти дни у меня сжимается сердце. Наступают первые дни учебного года, который с таким нетерпением я ждала все лето. Не знаю, есть ли в Ш.Р.М.

8-10-е классы. Если есть, то я, вероятно, буду учиться в Ш.Р.М.».

Я вижу, что дети старались решать совсем не детские проблемы. Они думали о запасах на зиму на всю семью, зная, что надеяться им не на кого.

«Я лежу в детской больнице. Здесь сестры – все твои ученицы. Сейчас ко мне подсела тетя Таня, узнала, что я пишу письмо тебе, и очень просила передать большой-пребольшой привет от нее – Тани Стуленковой. Еще тут есть твоя ученица – не знаю, как ее фамилия. Она, как только узнала, что я – твоя дочка, стала лучше всех за мной ухаживать и внимательнее всех со мной. Из соседнего здания тоже прибежали твои ученицы, чтобы узнать, что и как с тобой, и говорили, чтоб я написала, что твои ученики никогда тебя не забудут и всегда будут вспоминать с теплотой и любовью. И я всегда горжусь, что у меня такой хороший папочка. Целую крепко. Лена, Карик» (Лена – папе, 6 ноября 1944 года).

Добрые дела, совершенные Фридрихом Оскаровичем, не были забыты. Ему посылали благодарности его ученики, хоть это было очень опасно в то время.

«… Я все еще лежу в больнице. В результате исследований довольно-таки скверная штука – начало туберкулеза. А очаг – или как он там называется – знаешь, как раз на стебле, на котором держатся обе дольки легких. Теперь Муся хочет устроить меня в детский тубсанаторий. А у тебя как с обувью? Мы собираемся скоро послать тебе посылку, а если ты совсем разут, то нужно будет что-нибудь предпринимать…» (Лена – папе, 20 ноября 1944 года).

Но вот окончилась война, появились и быстро угасли надежды на освобождение.

«Последние дни все живут под впечатлением указа об амнистии.

Да, конечно, тяжело очень сознавать, что мы „хуже всех“. Та горячая вера в скорое свидание с семьей, которая жила во мне в первое время, угасла. Теперь я много спокойнее и, вероятно, много несчастнее. Как ты провел день победы?

Сейчас подумала: да, пусть я здесь, но все-таки я же дожила до этого дня, мне дано было пережить и прочувствовать радость этого события. Не грех ли мне роптать? Может быть, нам дано будет дожить и до дня мира во всем мире. Может быть, мы увидим день, когда все армии пойдут домой, когда сыновья вернутся к матерям и мужья к женам, чтоб начать жизнь, полную мирного труда и радости.

К весне здоровье несколько пошатнулось – все чаще отмечались подскоки температуры. Врачи установили добавление к моему основному заболеванию – порок сердца + вегетативный невроз. В июне почувствовала себя заметно лучше. Ем много ягод смородины красной и черной, черники и в этой связи стала вообще лучше есть, и прекратилось падение веса.

Я живу очень однообразно. Все те же маленькие комнаты амбулатории. Сейчас, когда дни длинные и много света, я могу успеть пошить и пользуюсь этим. Из разных тряпочек мастерю себе части одежды. Ведь мой гардероб не обновляется уже скоро три года, и мне трудно поддерживать его в сносном виде» (Вера Федоровна – мужу, 17 июля 1945 года).

Особую радость Вера Федоровна испытала после победы над Японией, где погиб ее отец: «Поздравляю тебя с великой победой над старым и новым врагом России – Японией. Через 40 лет отомщены Цусима, Мукден и Порт-Артур. Рухнул последний оплот фашизма в мире. Человечество вздохнет спокойно. Начнется новая, мирная эпоха. Я счастлива, что мои глаза видели эту победу и конец войны. Я сейчас, в общем, здорова и чувствую себя лучше, чем в мае-июне, хотя силы, конечно, и не ахти какие. Внутренне я стала спокойнее, особенно в последнее время» (Вера Федоровна – мужу, 27 августа 1945 года).

Вспоминает Оскар, сын Веры Федоровны: «Это было последнее письмо, написанное мамой перед новым этапом – на этот раз на запад, километров на 600–700, в Восточную Сибирь, в Мариинские лагеря. Этап был во всех отношениях крайне тяжелым. В одну минуту рухнул весь уже как-то установившийся быт, мама попала в самое мрачное окружение, в невыносимые условия. Ее первые письма из нового места читать невыносимо больно…»

Последние годы

9 ноября 1945 г. Мариинск, Кемеровская область.

Верхне-Чебулинское почтовое отделение, почтовый ящик 247/9-3 [написано карандашом]

«У меня не хватало духу писать тебе, милый. Очень уж тяжело на душе, да и обстановка такая, что писать почти невозможно. Я в дороге почти месяц.

Работаю пока на общих работах – первые недели в поле и на овощехранилище, а последнее время гораздо легче – вяжу варежки иноски и сижу в закрытом помещении. Может быть, переведут на работу по специальности, но я сейчас к этому не очень стремлюсь, вязанье меня вполне устраивает. Здешние морозы с непрерывным ветром очень тяжело на меня действовали. Я все время страдала от раздирающего кашля, который мучил меня и днем, и, главное, ночью и лишал меня того короткого сна.

Раньше я все хотела еще пожить и поработать для вас. Теперь стала много скромнее: хочу только взглянуть на вас перед смертью. Для этого живу, ради этой минуты, пусть совсем короткой».

Вере Федоровне с каждым днем становилось все хуже и хуже, но она все равно надеялась, что после окончания войны их дела будут пересмотрены и их отпустят домой, но этого не произошло…

Ночь с 9 на 10 февраля 1946 года, Мариинск: «Мой милый, милый друг!

Я уже писала тебе, что с 16 января по 1 февраля была в доме отдыха за хорошую работу (выполнение нормы на 200 %). Отлежалась, отоспалась, нагуляла 2 кг веса. А с 1 февраля [1946] меня перевели на работу в больницу сестрой. Конечно, трудновато мне, но все-таки так будет лучше. Работаю в тепле. Сутки работаю и сутки отдыхаю. Живу в привычной обстановке работы медицинского учреждения, и это очень хорошо на меня действует. Опять чувствую себя на своем месте и что кому-то нужна, даже такая старая, слабая, беспамятная, неполноценная, как теперь. Может быть, в связи с улучшением общих условий и здоровье наладится».

Каждое ее письмо родным было ободряющим. Она старалась писать так о своей жизни в лагере, чтобы не сделать больно родным.

«Я получила твою бандероль с газетами. Особенно меня тронул номер от дня Победы. Знаю, как ты им дорожил, хранил его все это время на память о великом событии и вот – послал мне. Дошла только нижняя половина страницы – обрывок, но я заплакала от волнения, увидев его, и буду его хранить тоже. Может быть, нам когда-нибудь дозволено будет отпраздновать этот день вместе, тогда мы вынем этот кусок газеты и вспомним все, что пережили, – радость и горе…» (21 февраля 1946 года, Мариинск).

Оскар Краузе, сын Веры Федоровны: «Тетя Тамара совершила тогда еще один из своих незабываемых подвигов: она привезла детей на свидание с матерью в Сибирь. И это в то время, в тех-то условиях полной нищеты и послевоенной разрухи!»

Письмо о приезде детей на свидание к матери невозможно читать без слез.

«Утром 10 сентября я встала совсем обыкновенно и до обеда была занята обычными делами в больнице, как вдруг пришла женщина и сказала, что мои дети и сестра уже здесь и я их скоро увижу. Нет, нет, дорогой, я не закричала, не заплакала. Я села и попросила повторить мне сказанное. Мне казалось все ужасно нереальным, точно во сне, и когда женщина ушла, несколько раз повторив мне рассказ о том, как она видела детей, и сообщив мне даже, как они меня искали. Через несколько минут меня вызвали и сказали, что дети меня ждут, я могу идти к ним.

В первый раз за годы моих мучений я потеряла сознание. Ни разу со мной этого не было. Когда я опять стала видеть и слышать, я сидела на скамейке, и дети были со мною, и Тамара меня держала; я ничего не соображала, кроме того, что вот тут, возле меня, Лена и Карюня, я могу трогать их ручки, могу целовать их, могу смотреть на них. Я вижу своими глазами, какие они стали.

Я владела этим счастьем пять дней, пять коротких дней. Иногда три, иногда пять часов. Всего двадцать часов. Я узнала многое. И все-таки – так мало ужасно.

Шестой день они еще были здесь, близко, но видеть их я уже не могла. На седьмой – рано утром они уехали.

Жили они здесь хорошо. Имели свою отдельную комнату с печкой, которую могли топить и на ней стряпать. Обедали и ужинали в столовой, хлеба, картошки у них было вволю. Были сыты все время. А приехали очень голодные и почти без денег. Благослови Бог моих дорогих, чудесных друзей здесь. Они всем решительно обеспечили детей, во всем им помогли. Не могу тебе передать, как много сделали люди, такие же бедняки, как мы с тобой, для детей в эти дни. И мне даже ни о чем не приходилось просить. Все являлось само собой, великим чудом человеческой любви, дружбы, товарищеской заботы. Дети были здесь в покое, в тепле, сыты, довольны, радостны, окружены лаской и заботой друзей. Им – маленьким и глупеньким – это не казалось, может быть, необычайным. Они приехали в гости к маме, и понятно, что у нее все должно быть хорошо и в порядке, а вот Тамара не могла надивиться тому, что она здесь встретила, и тому приему, который был ей оказан.

Она очень похудела, постарела, почернела – Тамара. Страшные эти годы тяжело на нее легли. На груди у нее медаль „За доблестный труд“ во время Великой Отечественной войны. Одета она очень плохо. Много морщин появилось на лице, и седина проглядывает в волосах. Мне было ее мучительно жаль. Она приняла на себя невероятный труд, надорвала все силы и здоровье, старалась прокормить и воспитать детей в эти тяжелые годы.

Проводили детей в их дальнюю и трудную дорогу хорошо. Продуктов им, хлеба и сухарей собрали дней на 10 (конечно, главным образом хлеб). Сухарей дали около 7 кг, а хлеба около 12 кг. Денег дали немного (70 р.). У них в момент отъезда отсюда, кроме билетов, было только 21 р.

Мы не знали, сколько они пробудут в пути. Посадка отсюда страшно трудная. Возможности сесть в поезд люди ждут иногда по много дней. Речь идет, конечно, не о пассажирском поезде, он вообще недоступен, а лишь бы сесть в теплушку, прицепленную к товарному составу. Сюда дети приехали тоже в таких же теплушках. Только бы доехали здоровые.

Из их писем с дороги я узнала, как им широко и просто помогали спутники по путешествию, как их взяли под опеку солдаты эшелона, к которым прицепили теплушку после Свердловска. Узнав, что у них кончились продукты и деньги, натащили им всякой еды в вагон, принесли талоны в столовую для демобилизованных, которые устроены на всех больших станциях. Даже попросили Лену принять от них 200 рублей денег, словом – чудесным образом эти дети опять нашли помощь и защиту у людей и едут в этом поезде, как в родном доме» (24 сентября 1946 года, Мариинск).

Из письма видно, что приезд детей растрогал сердца многих, находящихся в лагере. Из того, что я знаю теперь о лагерной жизни из книг, фильмов, можно с уверенностью сказать, что все они голодали, замерзали, но все же каждый старался поделиться с детьми, чем мог. Как мы видим из письма, и солдаты, возвращавшиеся после разгрома Японии, взяли их к себе в эшелон и заботились как о родных.

Но здоровье Веры Федоровны становилось все хуже.

«Родной мой, мой любимый, неизменный друг! Я лежу в больнице. Смотрели меня многие врачи, в том числе хирург. Сначала не удавалось поставить диагноз. Сейчас дорога ужасная. Как только станет получше, чтоб можно было ехать без большой тряски, меня повезут на консультацию и на рентген в город. Сегодня был консилиум с хирургом по поводу моей болезни, и мне предложили операцию, на которую я дала согласие» (10 апреля 1950 года, Мариинск).

«Мои ненаглядные, любимые сыночки! А я все думаю о вас – моих детях. Нет слов достаточно значительных и больших, которые могли бы выразить всю силу моей любви к вам. Мысли о вас всегда со мною и будут со мною до последней сознательной минуты, и я хочу, чтоб вы это знали.