Единственный выживший

Сразу за девочками высилась стена многоквартирного жилого дома в испанском стиле, вдоль которой были сооружены решетчатые шпалеры, густо заплетенные ползучей геранью-заухнерией. Заухнерия обильно цвела, и ее плотные алые шапки тяжело оттягивали гибкие плети вниз. Эти цветы очень любила Мишель; она даже посадила несколько кустов во дворе их дома в Студио-Сити.

Не успел Джо подумать об этом, как ему стало ясно: что-то изменилось. Незаметно, исподволь, но сомневаться в этом не приходилось. Между тем день был таким же жарким, а город – душным и пыльным, как всегда. Следовательно, все дело было в нем самом. Это он изменился, и перемены еще не закончились; Джо буквально физически ощущал, как внутри его все плавится, течет, заново кристаллизуется, настраиваясь на новый лад, и этот процесс было не остановить, как приливную волну.

Его горе нисколько не уменьшилось, а одиночество было таким же сильным, как в самую темную безлунную ночь, когда он просыпался на своем убогом матрасе в пустой комнате и часами смотрел в темноту, шепча любимые имена, однако, несмотря на то что даже сегодняшнее утро было окрашено меланхолией и стремлением к смерти, Джо уже точно знал, что в нем изменилось. Он больше не хотел умирать. Он хотел жить.

И перемена эта произошла с ним вовсе не оттого, что на кладбище его чуть не убили. Тот факт, что в него стреляли и едва не попали, сам по себе вряд ли был способен открыть Джо глаза на то, что жизнь по-прежнему прекрасна и удивительна. Это было бы слишком просто. Катализатором, запустившим сложный химический процесс, в котором без остатка растворились его равнодушие и апатия, стал гнев. И это был не просто бессильный гнев человека, потерявшего самое дорогое; Джо был в ярости из-за того, что Мишель не может любоваться парадом старых автомобилей, не может увидеть девочек-школьниц в белых рубашках, увитые алыми геранями шпалеры на углу улицы или заплетенную пурпурной и розовой бугенвиллеей крышу скромного одноэтажного бунгало. При мысли о том, что ни Нина, ни Крисси никогда не смогут поиграть в мяч или «летающее блюдце» со своей собакой, никогда не украсят мир своей красотой и никогда не испытают ни радости, ни восторга от избранной ими карьеры или счастливого замужества и не познают любви своих собственных детей, его руки сами собой сжимались в кулаки. Ярость изменила Джо, ярость продолжала подстегивать его, ярость не давала ему снова погрузиться в пучины отчаяния и жалости к себе.

«Как ты живешь?» – спросила женщина, фотографировавшая могилы.

«Я еще не готова говорить с тобой», – сказала она.

«Я вернусь, когда будет пора», – пообещала она, словно должна была открыть ему что-то очень важное, помочь приобщиться к какому-то откровению…

Потом Джо вспомнил двух мужчин в гавайских рубашках. Вспомнил головореза при компьютере, который на досуге изучал холодное оружие, и девушек с пляжа в бикини на шнурках. За ним следили сразу несколько бригад оперативников, ожидавших, пока женщина не выйдет на контакт с ним. Фургон, по самую крышу набитый сложнейшей электроникой, компьютерами, направленными микрофонами, камерами видеонаблюдения и прочим, тоже говорил сам за себя, и говорил достаточно красноречиво. А когда он бежал, они хотели застрелить его, застрелить совершенно хладнокровно, потому что…

Почему?!

Может быть, они считали, что темнокожая женщина успела сказать ему нечто очень важное – такое, чего он ни в коем случае не должен был узнать? Или потому, что он представлял для них – кем бы они ни были и кого бы ни представляли – опасность только из-за того, что узнал о существовании этой женщины? А может быть, они решили, что он сумел найти в их фургоне что-то такое, что позволит ему установить их личности и разгадать дальнейшие намерения?

Что ж, подвел Джо неутешительный итог, он так ничего и не узнал ни о людях, приехавших в белом фургоне, ни о том, чего они хотели от этой странной женщины. Одно было неоспоримо: все, что Джо знал о гибели своей жены и дочерей, не соответствовало действительности либо частично, либо полностью. Что-то в истории катастрофы рейса 353 было нечисто, и теперь кто-то пытался спрятать концы в воду.

Чтобы прийти к этому заключению, Джо не понадобился даже его репортерский инстинкт. Подсознательно он понял это в тот самый миг, когда встретил незнакомую женщину возле могил. Увидев в ее руках фотоаппарат, встретив ее исполненный силы взгляд, услышав голос, в котором звучали сострадание и ласка, Джо – даже без этих загадочных слов насчет того, что она еще не готова говорить с ним, благодаря лишь обыкновенному здравому смыслу – понял, что он знает не всю правду.

Он ехал через тихий провинциальный Бербанк и буквально кипел от бешенства. Ощущение несправедливости наполняло его до краев. Мир всегда был холодной и жестокой машиной, и Джо никогда не питал на сей счет никаких иллюзий, но сейчас к этим неотъемлемым свойствам бесконечной Вселенной добавились обычные человеческие пороки: ложь, предательство, равнодушие, алчность.

Еще совсем недавно Джо спорил с собой, пытаясь убедить себя, что пенять на то, как устроен мир, глупо и что только смирение и безразличие способны облегчить его страдания. И в какой-то степени он был прав. Злиться на воображаемое существо, восседающее на небесном престоле, было абсолютно бессмысленно – так же бессмысленно, как пытаться погасить звезды, бросая в них камнями. Но теперь у него появился более подходящий объект для ненависти: люди, которые скрыли или намеренно исказили все обстоятельства гибели рейса 353.

Джо понимал, что ему никогда не вернуть Мишель, Крисси и Нину и что его разбитая жизнь уже никогда не будет целой. Кровоточащие раны в его душе были слишком глубоки, чтобы их можно было залечить, и никакая правда, которую ему, быть может, предстояло узнать, не способна была помочь Джо снова обрести смысл жизни. У него осталось только прошлое, жизнь была кончена, и ничто не в силах было изменить этот факт. Вместе с тем Джо не сомневался в своем праве знать, что именно случилось с его женой и дочерьми, как и почему они умерли. И по чьей вине… Это было не только его правом, но и обязанностью, его священным долгом перед погибшими. Джо обязан был узнать, что случилось с самолетом.

Горечь и боль стали для него точкой опоры, а ярость – рычагом, с помощью которого Джо мог перевернуть весь этот проклятый мир и добраться до истины. И он готов был сделать это вне зависимости от того, что? он мог при этом разрушить и кого погубить.

Оказавшись на тихой жилой улочке, Джо подрулил к обочине и остановился. Выключив двигатель, он вышел из машины и медленно обошел ее кругом, хотя и понимал, что у него совсем мало времени. Должно быть, Блик и компания уже мчатся по его следам.

Развесистые кроны высаженных вдоль улицы королевских пальм безжизненно повисли в жарком неподвижном воздухе. Он был густым, как смола, и резные пальмовые листья увязли в нем точь-в-точь как вплавленная в янтарь муха.

Джо поднял капот «хонды», но передатчика здесь не было. Тогда он присел перед машиной на корточки и пошарил рукой за бампером. Снова ничего.

Вдалеке послышался свистящий рокот вертолетных винтов. Он становился все громче и громче.

Джо переместился на правую сторону машины и ощупал пространство за передним колесом с пассажирской стороны, но только испачкал пальцы в грязи и тавоте. Под задним крылом передатчика тоже не оказалось.

Шум вертолета превратился в оглушительный рев. Маленькая верткая машина показалась с северной стороны и промчалась прямо над головой Джо. Она шла на высоте не больше пятидесяти футов над домами, и длинные изящные листья пальм затряслись и закачались под ветром, поднятым винтом вертолета.

Джо в тревоге запрокинул голову и посмотрел вслед удаляющейся машине. Ему казалось, что вертолет разыскивает именно его, однако рассудок подсказывал, что это предположение не имеет под собой никаких оснований. Должно быть, у него просто разыгралось воображение.

Вертолет исчез за домами на юге, даже не замедлив хода. На борту его не было ни полицейской эмблемы, ни какой-либо другой надписи.

Кроны пальм перестали раскачиваться и опять замерли под лучами палящего солнца.

Джо снова присел у заднего бампера машины и наконец нащупал скрытый под ним передатчик. Вместе с батареями передатчик был не больше пачки сигарет. Посылаемый им сигнал был, разумеется, не слышен.

Маленькая коробочка выглядела совершенно безвредной.

Джо положил ее на мостовую и открыл багажник, намереваясь достать монтировку и превратить аппарат в обломки, но в это время с ним поравнялся медленно движущийся грузовик муниципальной службы, из кузова которого грустно свешивались свежесрезанные ветви деревьев и кустов.

Широко размахнувшись, Джо забросил передатчик в кузов грузовика. Он рассчитывал, что это поможет ему выиграть время, пока Блик и компания будут сопровождать грузовик до ближайшей помойки.

Проехав некоторое расстояние, Джо снова заметил на юге вертолет. Он кружил над городом по сужающейся спирали, зависал и снова начинал кружить, и Джо понял, что его опасения не были беспочвенными. Вертолет находился либо над кладбищем, либо – что было еще вероятнее – над заросшей кустарниками пустошью возле Гриффитской обсерватории.

Он явно искал женщину, и Джо невольно подумал о том, насколько внушительными возможностями располагают его враги.

Часть II. Поисковый стереотип

5

«Лос-Анджелес таймс» публиковала рекламы больше, чем любая другая газета в Соединенных Штатах. Благодаря этому она продолжала приносить своим владельцам доход даже в тот век, когда большинство печатных средств массовой информации оказалось в загоне. Редакция «Таймс» находилась в деловом центре города, в многоэтажном здании, которое целиком принадлежало газете и занимало почти весь квартал.

Штаб-квартира скромной «Лос-Анджелес пост» располагалась даже не в Лос-Анджелесе, а занимала старенькое четырехэтажное здание в Сан-Вэлли, неподалеку от аэропорта Бербанк – в пределах мегаполиса, но за границей городской черты.

Вместо многоуровневого подземного гаража возле штаб-квартиры «Пост» имелась простая открытая автостоянка, окруженная забором из металлических цепей, поверх которого были протянуты спирали колючей проволоки, а вместо улыбающегося служителя в форме с приколотым к карману удостоверением за въездом на стоянку надзирал угрюмого вида молодой человек лет девятнадцати-двадцати, который сидел на складном стульчике под грязноватым ресторанным зонтом с выцветшей эмблемой «Чинзано», худо-бедно закрывавшим его от солнца.

Молодой человек слушал по радио рэп-волну. Его чисто выбритая голова влажно блестела от испарины, в правой ноздре болталась золотая серьга, а ногти были выкрашены в черный цвет. Свободные черные джинсы были тщательно разорваны на коленях, а на черной майке навыпуск значилось большими красными буквами: «FEAR NADA»[7 - Букв. «страха нет» (англ. и исп.).]. На все въезжающие машины молодой человек взирал с таким выражением на лице, словно он заранее оценивал каждую и прикидывал, сколько можно будет за нее выручить, если угнать ее и разобрать на запчасти. На самом деле, как понял Джо, он просто высматривал пропуск на ветровом стекле и отправлял на муниципальную стоянку те автомобили, которые не имели отношения к редакции.

Пропуска менялись каждые два года, но бумажка, приклеенная к ветровому стеклу его «хонды», все еще была действительна. Джо уволился через два месяца после катастрофы самолета, но его редактор, Цезарь Сантос, отказался принять его отставку и отправил Джо в неоплачиваемый бессрочный отпуск, который гарантировал ему место в случае, если он надумает вернуться.

Но Джо так и не надумал. Он твердо знал, что никогда не вернется в газету. Просто сейчас ему необходимо было воспользоваться редакционным архивом.

Вестибюль редакции выглядел достаточно унылым и казенным. Металлические стулья с синими пластмассовыми сиденьями, выкрашенные в бежевый цвет стены, кофейный столик с пластиковой столешницей под камень, два сегодняшних номера «Пост» – такова была убогая обстановка, которую не оживляли даже несколько черно-белых фотографий на стене, сделанных самим Биллом Хэннетом, легендарным фоторепортером «Лос-Анджелес пост», удостоенным за свое искусство нескольких специальных журналистских премий. На снимках были запечатлены эпизоды недавних беспорядков: объятый пламенем город и толпы ухмыляющихся молодчиков на улицах, а также сцены постигшей катастрофы – разрушенные землетрясением дома, широкие трещины в асфальте, молодая мексиканка, прыгнувшая навстречу собственной гибели с шестого этажа пылающего дома, хмурое грозовое небо и роскошная усадьба на фоне океана, чудом удерживающаяся на гребне изуродованного оползнем холма. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного – ни одно средство массовой информации, будь то газета, радиостанция или телеканал, не могло создать себе имя и репутацию на хороших новостях.

В вестибюле сидел за конторкой Дьюи Бимис, совмещавший обязанности секретаря и охранника. Он работал в «Пост» уже больше двух десятков лет – с тех самых пор, когда эксцентричный и самовлюбленный миллиардер основал эту газету, наивно полагая, что ему удастся сбросить с олимпа власти «Лос-Анджелес таймс», печально известную своими тесными связями с политическими и финансовыми воротилами. В первое время его детище располагалось в новеньком здании в престижном районе Сенчури-Сити, где все приемные и холлы были оформлены и меблированы по проекту супердизайнера Стивена Чейза. Впрочем, тогда Дьюи еще не был секретарем, а работал простым охранником, каковых, к слову сказать, в те далекие времена было семеро.

Но время шло, и оказалось, что даже снедаемому манией величия миллиардеру может надоесть швырять деньги в бездонный колодец, которым оказалась «Лос-Анджелес пост». Небоскреб в Сенчури-Сити был продан, и газета переехала в более скромное здание в Сан-Вэлли. Великому переселению предшествовало сокращение штатов, но Дьюи сумел удержаться на своем месте благодаря тому, что при росте шесть футов и четыре дюйма, бычьей шее и таких широких плечах, что в узкие двери ему приходилось проходить боком, оказался единственным из охранников, умевшим печатать на машинке со скоростью восьмидесяти слов в минуту. Кроме того, он вполне прилично разбирался в компьютерах и прочей редакционной технике, которая частенько выходила из строя.

Со временем «Пост» перестала приносить убытки, но о прибыли по-прежнему не было и речи. Тем не менее положение ее стабилизировалось, и блестящий мистер Чейз даже успел спроектировать для редакции несколько великолепных интерьеров, появившихся, увы, только на страницах «Архитектор дайджест» и еще где-то, потому что их автор неожиданно скончался, даже дизайнерский гений не уберег его от кончины. Так, несмотря на все свое богатство, когда-то отдаст концы чудаковатый миллиардер; так умрет однажды и Дьюи Бимис – умрет, вопреки своим разнообразным талантам, приветливой улыбки и заразительному смеху.

– Джо! – воскликнул Дьюи и, радостно ухмыляясь, поднялся со своего кресла за конторкой.

Издалека он был похож на огромного бурого медведя, который встал на дыбы и протягивает вперед свою широкую лапу.

– Как дела, Дью? – кивнул Джо, пожимая руку.

– Карвер и Мартин недавно окончили лос-анджелесский университетский колледж, окончили с отличием. Теперь старший пойдет по медицинской части, а второй хочет стать юристом! – выпалил Дьюи с таким жаром, словно этой новости было всего несколько часов и она должна была попасть на первую полосу завтрашнего воскресного выпуска «Пост». По всему было видно, что, в отличие от своего работодателя-миллиардера, Дьюи гораздо больше гордится не собственными достижениями, а успехами своих детей. – А Юлия окончила второй курс Йельского университета и снова получила стипендию. Ее общий показатель – три и восемь десятых. Осенью ее хотят сделать редактором студенческого литературного журнала – она, видишь ли, очень хочет стать писательницей, как эта… Энни Пролл, которую она все время перечитывает…

Тут Дьюи вспомнил о катастрофе рейса 353, и по его глазам пробежала тень. Устыдившись своего порыва, он неловко оборвал себя на полуслове и замолчал, не желая больше похваляться своими детьми перед человеком, который потерял семью.

– Как поживает Лина? – не без усилия спросил Джо, имея в виду жену Дьюи.

– Хорошо… То есть все нормально. Нормально она поживает… – Дьюи натянуто улыбнулся, стараясь загладить свой промах. Очевидно, ему было нелегко справиться с воодушевлением, которое охватывало его каждый раз, когда он заговаривал о семье.