Осеннее преступление

Дом, похоже, умостился на краю скалы – сада не было видно. За окном простиралось небо, виднелись кроны деревьев, а в отдалении тянулись до самой дымки на горизонте леса, поля и деревни в пылающих красках осени.

Анна уже видела этот пейзаж на фотографиях, которые присылал Просто-Лассе, но от открывшейся панорамы у нее все равно захватило дух. Скоро тридцать пять лет с того дня, как она в последний раз прокралась в гостиную, чтобы полюбоваться литографией. Но вот он, этот вид. Она узнала краски, глубину, ощущение покоя. Безопасности.

– Вау, – выдохнула Агнес, доставая фотоаппарат, и Анна не смогла понять, от чего – от интонации дочери, от света или взрыва красок в панораме, что ширилась перед ними, – у нее встал комок в горле.

Мы правильно сделали, что приехали сюда, подумала Анна под энергичное щелканье фотоаппарата. Все будет хорошо. Сколько раз за последние недели она повторила эту мантру! Но теперь она – впервые – почти поверила себе.

– Крыша Сконе, – с довольным видом усмехнулся Просто-Лассе. – В ясную погоду, если взять хороший бинокль, можно увидеть опоры Эресуннского моста. А до него больше семи миль.

Он дал Агнес несколько минут пофотографировать вид из окна и стал показывать зал дальше. Объяснил, что по лесенке, по которой они поднялись сюда, проповедник когда-то спускался в свое жилище. Продемонстрировал старинный хриплый, но не потерявший звука орган справа и парадную лестницу, которая вела вниз, к двери с засовом. Фотоаппарат Агнес впитывал каждую деталь, а Анна изо всех сил старалась удержать в душе чувство безопасности. Внушала себе, что оно пришло, чтобы остаться.

– Как я писал вам, Табор – один из самых привлекательных объектов недвижимости во всем Сконе, – заметил Просто-Лассе. – Элисабет Видье годами получала предложения продать дом, один из “Аббы” особенно настаивал. Но Элисабет всегда отвечала отказом, какие бы деньги ей ни сулили. Верно, Клейн?

Клейн промолчал. Он почти замер возле лестницы.

Просто-Лассе и Агнес прошли к левой торцевой стене, где, наверное, когда-то помещался алтарь, и Анна двинулась было за ними. Но Клейн остался, где стоял, – ему как будто не хотелось входить в зал. Мило сидел у его левого колена; терьер смотрел на него преданным, восхищенным взглядом – Анна первый раз видела такое. Клейн молчал и почти не шевелился. И все же в его поведении было что-то, от чего в Анне проснулась интуиция легавого. Клейн словно скрывал за своей неподвижной маской какую-то тайну.

– Что это за картина? – послышался от торцевой стены голос Агнес. – Алтарная живопись?

– Нет, это поздняя фреска. Знаешь, кто такой Карл-Ю?

– Карл-Юхан Видье? – Агнес почти обиделась. – Естественно! Мы изучали всех великих. Я учусь в школе с эстетическим уклоном. – Агнес опустила фотоаппарат и метнула на Анну злой взгляд. – То есть училась в школе с эстетическим уклоном. – Обиженный голос Агнес прогнал иллюзию покоя и безопасности, и на смену ей пришла обычная тянущая тревога.

– Здорово, – улыбнулся Просто-Лассе, сделав вид, что не заметил ее тона. – Тогда ты знаешь, что в Таборе было ателье Карла-Ю, до тех самых пор, как ему пришлось прекратить писать из-за болезни. На перилах еще видны отпечатки его пальцев. – Он махнул рукой в сторону лестницы.

– Это последняя законченная картина Карла-Ю, – продолжал Просто-Лассе. Фотоаппарат Агнес снова защелкал. – Художник страдал тяжелым заболеванием глаз, от которого в конце концов почти ослеп. Но он отказывался уезжать отсюда, пока фреска не закончена, хотя у него ушло на нее почти десять лет.

Анна подошла ближе. Медленно, почти благоговейно. Картина была громадной – метров шесть в ширину, не меньше, и три в высоту, она занимала почти всю короткую стену. Картина представляла озеро, окруженное лесом. Каменные “бараньи лбы” и острые скалы, окруженные осенним лесом на фоне тревожного неба. Краски глухие, вода почти темная. Там и сям виднелись светлые брызги дождя, тревожившие черную поверхность, дождь искажал отражения деревьев и скал, заставлял их подрагивать. По мере приближения к картине эти искажения менялись, отчего вода казалась почти живой. Анна не слишком разбиралась в живописи, но понимала: чтобы добиться такого эффекта, нужно немалое мастерство. Завороженная, она пошла к фреске. И чем ближе подходила, тем сильнее становилась иллюзия движения, и одновременно усиливалась тревога. Анна заставила себя остановиться. Ей не хотелось слышать, что тревога хочет сказать ей.

Негромкий звук заставил ее бросить взгляд через плечо. Клейн вошел в зал и остановился. Он повернулся к стенной росписи, сложив руки, точно в молитве. Челюсти сжаты, глаза темные. Кожа на лбу тонкая, кость проступает отчетливо, как у Хо-кана в его последние недели.

Анна, спаси меня, пожалуйста!

Спаси меня!

Тревога пробила ее панцирь, злым осенним ветром ворвалась в мысли и зашептала ее собственным, Анны, голосом: переезд, новая работа, ее и Агнес новая жизнь – все это одна большая ошибка.

Глава 2

28 августа 1990 года

Бруно и Алекс, как всегда, приехали первыми. Алекс поставил свой черный “форд-эскорт” у шлагбаума, за которым начиналась узкая гравийка, и они несколько минут посидели, открыв боковые окошки и люк в потолке и включив автомагнитолу.

Хотя ночи становились все холоднее, заставляя листву там и сям желтеть, лето в последний раз пошло в атаку. Отвоевало себе еще пару дней, прежде чем капитулировать перед неизбежным. А это, в свою очередь, означало, что пришло время исполнить ежегодный ритуал. Последняя капля лета на их тайном пляже в каменоломне Мёркабю.

Они с Симоном уговорились встретиться в половине третьего у шлагбаума, но знали, что он никогда не приезжает вовремя.

– Вот странно все-таки – живет ближе всех, а все равно опаздывает, – сказал Бруно.

– Ну ты же его знаешь, – проворчал Алекс.

Отец Бруно говаривал: тот, кто опаздывает, не уважает чужое время, поэтому сам Бруно являлся на встречи минут за пять до назначенного, не меньше. Его раздражало, что Симон относится ко времени наплевательски. Остальные трое в их компании считали опоздания Симона совершенно нормальным делом.

Они сделали музыку погромче. Выбрались из машины, закурили по сигарете и отошли к дереву помочиться. Ни Бруно, ни Алекс не курили всерьез, пачка сигарет в машине принадлежала подружке Алекса Карине, но курение было чем-то вроде ритуала. Совместным делом в последние ленивые деньки. Докурив и затоптав окурки, они без особой охоты принялись перетаскивать рюкзаки и все прочее. От шлагбаума до каменоломни оставалось еще метров пятьсот.

Узкая дорожка круто карабкалась вверх, рюкзаки были тяжелыми, и Бруно успел взмокнуть, прежде чем они доперли вещи до каменного плато с левой стороны каменоломни – там они обычно и разбивали лагерь. Алекс, наоборот, совсем не выглядел перенапрягшимся. Раньше Бруно завидовал Алексу. Гибкому, послушному телу, уверенности в себе, тому, как многие смотрят на него. Со временем Бруно смирился. Он все-таки оставался лучшим другом Алекса, что означало, что некий отсвет ложился и на него. Бруно занимал второе место в их неофициальном рейтинге. Во всяком случае, ему самому так виделось.

Только они поставили первую палатку, как далеко внизу мелькнул оранжевый “крещент” Симона.

– Очень вовремя, – буркнул Бруно Алексу. Тот молча пожал плечами.

– Сорри, надо было одному парню позвонить, – пропыхтел Симон, стаскивая с плеча чехол с гитарой.

– Вечернюю газету прихватил? – кисло спросил Бруно. Его отец всегда так говорил, если кто-нибудь опаздывал хоть на несколько минут. Идиотское выражение, конечно, но ему было жарко, он сердился, а Симон и не думал извиняться.

К сильнейшему раздражению Бруно, Симон пропустил его слова мимо ушей.

– Когда девчонки приедут?

– Карина заканчивает в четыре. – Алекс выглянул из палатки. – Мари заедет за ней, и они сразу сюда. Приедут не позже половины пятого.

– Окей. А как вообще обстоят дела, просто чтобы знать? Вы с Кариной вместе по четным неделям или по нечетным? Никак не могу вычислить…

Алекс в ответ только ухмыльнулся и продемонстрировал Симону средний палец. Бруно тоже попытался пошутить:

– Ну и работа – подтирать задницы старичью. Карине что, нравится?

– Во всяком случае, это настоящая работа. – В голосе Алекса вдруг прозвучало раздражение, чего Бруно совсем не ожидал. Он попытался защититься:

– Да ладно, я сам все лето впахивал как черт.

– В папином ресторане, ага. Это не считается.

– Еще как считается! – Бруно разволновался. Это Симона надо отчитывать, а вовсе не его, Бруно.

– Нет, не считается, – встрял Симон. – Твой начальник – твой папа, значит, тебя не могут уволить. И он вряд ли заставит тебя вытирать кому-нибудь задницу. Разве что твоему замечательному старшему братцу.

Алекс захохотал и ткнул Симона кулаком в плечо. Бруно почувствовал, как к щекам прилила кровь, и прошипел:

– У меня отец, во всяком случае, не псих какой-нибудь. – Он тут же понял, что зашел слишком далеко, но было уже поздно.

Симон зло глянул на Бруно, но ничего не сказал. Легкий сквозняк поднял полог палатки, потом даже этот звук затих, уступив место гнетущему молчанию.

– Ну-ну, девочки, мы вроде уже выросли из игры “а мой папа…”? – Алекс попытался разрядить атмосферу. – Я думал, детский сад давно позади? Вы же знаете, в этой игре всегда побеждаю я, потому что Хенри больше и сильнее ваших папаш-слабаков. К тому же у него есть пистолет, так что. – прибавил он ребячливым голосом и бросил каждому по банке пива из сумки-холодильника. – Вот, пейте! Мир, да?

Зашипели банки, и все с облегчением выдохнули.

– Сорри, я перегнул. – буркнул Бруно Симону.