Духовность Общества Иисуса

Этой главенствующей роли благодати и необходимости сочетать ее с самым усердным применением человеческих средств и посвятил Игнатий долгую страницу в конце первой редакции «Экзамена», которую будет весьма уместно воспроизвести здесь, поскольку она оставалась неизданной вплоть до самого последнего времени и поскольку нигде больше он не выражал с такой точностью и силой суть своей мысли по этому важнейшему вопросу: «…если, следуя обычным путем in Domino, один человек обладает великими естественными дарами, внутренними и внешними, а другой лишен этих даров, то, если Его Божественное Величество равным образом одарит их своими духовными дарами и милостями и если они окажутся в равной мере способны их принять, тот, кто обладает этими естественными дарами, станет лучшим орудием достижения всеобщего и духовного блага душ, чем другой, ими не наделенный. Таким образом, хотя все нужно ценить по достоинству и ставить на первое место те дары, которые делают души угодными их Творцу и Господу (gratum facientes), на второе же – дары безвозмездные (gratis datae), а на третье – дары естественные и хотя всецело верно, что в первых из них состоит все наше благо, однако в деле помощи большому числу других людей, при условии обладания первыми, вторые и третьи будут также очень полезны. Поскольку же вторые более редки и даруются Всемогущим не столь широко, а третьи, напротив, встречаются чаще, и поскольку эти последние дары иногда всецело, иногда частично, даются природой и часто путем своего применения и возникающей впоследствии привычки становятся всецело естественными, то, из любви и почтения к Богу, видя все наше предназначение в первых дарах, мы должны прибегать ко всем разумным средствам, имеющимся в нашем распоряжении, для обретения третьих даров в вещах как внутренних, так и внешних, дабы лучше привлекать людей к первым дарам, при всесторонней помощи и действии Господа нашего, чтобы во всем Его Божественное величество удостаивалось хвалы и славы. Следовательно, если мы отметим и учтем ценность и весомость первых и третьих даров, подобно тому, как мы глубоко ошибаемся, ожидая первых, духовных, даров и милостей непосредственно из рук нашего Творца и Господа, если не прибегаем к средствам, которые могут нам в этом помочь, и не желаем применять и использовать третьи дары, постольку, поскольку это возможно с нашей стороны, coniuncta divina gratia, которая всегда движет нами и присутствует в нас, никогда нас не покидая, так мы ошибаемся и всецело заблуждаемся и тогда, когда ищем третьих даров, не будучи преображены и украшены дарами первыми, потому что третьими дарами куда опаснее и хуже обладать, когда они не сопровождаются первыми, и мы не извлекаем из них пользы, потому что они целиком предназначены нам, но для истинной любви по Божией благости…»[259 - Ibid., II, р. 125. На этот предмет известна также знаменитая мысль, которая часто воспроизводится на основании Scintillae Ignatianae о. Хевенеши: Sic Deo fide, quasi rerum successus omnis a te, nihil a Deo penderet: ita tamen iis operam отпет admove, quasi tu nihil, Deus omnia solus sitfactorus. В этой конкретной форме мысль эта нигде не встречается ни в сочинениях св. Игнатия, ни в современных ему документах; между тем она хорошо отвечает его идеям; см. С.A. Kneller, Ein Wort des hi. Ignatius von Loyola, ZAM, 3 (1929), p. 253–257. Рибаденейра передал ее в менее замысловатой форме, Scr. de S. Ign., I, p. 466.].

По содержанию и форме мне представляется трудным найти текст, более характерный для мысли и стиля св. Игнатия.

Как и эта первенствующая роль благодати, в Конституциях ни на миг не теряется из виду апостольская цель Общества. Порядок дел любви никогда здесь не переворачивается, личное спасение и освящение монашествующих никогда не приносятся в жертву, чтобы творить благо в душах. Но это освящение также никогда не рассматривается и не ищется независимо от апостольской цели, которая явно обозначена на первой же странице «Экзамена» уже в первой его редакции 1546 или 1547 г.: «Невеликая сия Конгрегация <…> впервые одобрена была Его Святейшеством в 1540 г. не только ради спасения и совершенствования наших собственных душ, но и ради того, чтобы усердно оказывать помощь и нести совершенствование душам наших ближних»[260 - MHSL Const, II, p. 6–7.]. Идет ли речь о монашествующих, еще проходящих подготовку, или же, начиная с VI части, о монашествующих, уже ее завершивших, упражнения в благочестии, дела самоотречения, соблюдение обетов, обучение – все регулируется на основании этого главного предназначения апостольства.

Возьмем, например, монашескую бедность, чьим совершенством так дорожит св. Игнатий и чье соблюдение занимает столь значительное место в Конституциях. Несомненно, прежде всего, она представлена как «могучий оплот» монашеской жизни[261 - Constit., VI, с 2, n. 1. Первоначальный текст таков: «Святую бедность как хранительницу всего прочего всем должно любить в Господе нашем». MHSI, Const., II, р. 203.], чью неприкосновенность нужно сохранять любой ценой, и в набросках 1541 г. в первую очередь обсуждается именно вопрос бедности[262 - MHSI, Const., I, p. 34 ss.]. Без сомнения, также Игнатий не жалеет нежных слов, призывая послушников «любить бедность словно мать»[263 - Constit., III, с 1, n. 25.] и с радостью при случае испытывать на себе некоторые ее последствия. Однако его постоянная забота состоит также в том, чтобы путем совершенного безразличия, путем уклонения даже от видимости всякой алчности обеспечить плодотворность и независимость апостольского служения. Поэтому с уступками для коллегий, предназначенных для лучшей подготовки будущих апостолов, соседствует суровость предписаний о домах обетников, где и будет главным образом осуществляться апостольское служение. Отсюда также порой очень подробные детали, призванные обеспечить ту же совершенную бедность в миссиях, возложенных на общников Святым Престолом.

Естественно, наряду с бедностью и, когда возможно, в выражениях еще более сильных, требуется совершенное и полное послушание: в этом отношении Конституции – только отображение того, что мы уже наблюдали в практике самого Игнатия. Тем не менее, заметим, как это послушание увязано с апостольской целью Общества, в частности, в части VI, посвященной монашествующим, уже прошедшим формацию[264 - Обратим внимание на то, как эта часть последовательно подвергается переработке: в первоначальном тексте (а) только послушание является предметом отдельной главы; в 1556 г. эта глава, изначально третья, занимает первое место.]. Более того, часть VII, говоря о получении миссионерских поручений от Папы или настоятелей, представляет все практическое учение о послушании в свете апостольского служения и излагает его в сугубо игнатианской форме в рамках этой смелой концепции «миссий». Последние, в сущности, не являются главным образом или, по меньшей мере, исключительно миссиями к неверным, согласно современному смыслу этого слова: это, в более широком смысле, всякая апостольская работа, всякий, как преобразовательный, так и евангелизационный, труд, которого может потребовать Папа от иезуита в силу обета, отдающего его в полное распоряжение Понтифика. Именно здесь с наибольшей ясностью обнаруживает себя основной замысел Игнатия при основании Общества: отдать в полное распоряжение Святому Престолу группу апостолов, крепко закаленных испытаниями формации, обладающих основательными познаниями и искушенных в общении с людьми, всегда готовых по первому зову отправиться туда, где вышестоящие укажут им задачу, самую неотложную, самую трудную, саму тонкую и трудновыполнимую. Непрестанные странствия Пьера Фавра, путешествия Канизия и ле Же по всей Германии, преобразовательная деятельность в диоцезах, общинах, университетах Италии, участие Лаинеса и Сальмерона в тридентских совещаниях – все эти достижения всецело отвечают этому идеалу апостольского послушания.

Послушание предполагает распоряжения, а следовательно, и руководителей. Много сведений о духовности руководителей можно почерпнуть в указаниях Конституций генералу, ректорам и прочим настоятелям. Эти указания прекрасно дополняют небольшой труд Рибаденейры «о способе правления нашего блаженного отца»[265 - MHSI, Scr. de S. Ign., I, p. 441–471; приведенный отрывок, с. 5, п. 10, p. 462.], как можно заключить из следующих строк о способе обретения власти: «Наш отец учил, что, без сомнения, власть необходима, чтобы помогать ближнему и творить ему благо, и ее должно, следовательно, искать; однако власть эта не обретается ничем, что отдает или отзывается миром, но, напротив, презрением к миру, подлинным смирением и тем, что человек не столько словом, сколько делом показывает, что он ученик и подражатель Христа смиренного и не хочет и не ищет ничего, кроме Его славы и спасения душ, которых Сам Он пришел искать. Посему пусть никто не гнушается ничем, сколь угодно малым, сколь угодно презренным в глазах людей, если из этого можно извлечь славу Божию; пусть каждый начинает всегда со скромного, если хочет прийти к возвышенному и обрести благоволение Господа, Который resistit superbis et exaltat humiles (“гордым противится, а смиренным дает благодать”)». Тот же принцип непрестанно повторяется в наставлениях, обращенных к общникам, наделенных самыми важными миссионерскими поручениями, таким, как Броэ и Сальмерон в Ирландии, Лаинес и Сальмерон в Триденте, наставлениях, чьим отзвуком являются наставления Ксаверия своим соратникам в Индиях. Но наиболее полное и яркое обобщение этой духовности руководителей Игнатий дает нам в главе 2 IX части Конституций, перечисляя те качества, какими должен обладать генерал. Прежде всего, это возможно большее единение и близость с Господом Богом нашим как в молитве, так и во всех делах. Пусть он служит всем образцом всякой добродетели, ярче же всего пусть являет себя в нем любовь к ближнему и подлинное смирение, побуждающие его любить Бога и людей. Пусть он будет свободен от беспорядочных привязанностей, обуздав их посредством благодати Божией, так, чтобы они не нарушали ясности его суждения и ничто в его внешнем поведении и словах чтобы не могло никого оскорбить. Пусть он так умеет сочетать строгость и доброту, чтобы ни за что не отвращаться от того, чего требует, согласно его суждению, служение Богу, – и в то же время пусть умеет сочувствовать страданиям и показывать, даже в своих порицаниях, что движет им одна лишь любовь. Пусть его великодушие и душевная сила не дают сокрушить себя никаким трудностям и противоречиям и побуждают его браться ради Бога за великие дела и стойко продолжать их несмотря на все превратности и с готовностью ради Общества пожертвовать жизнью во имя служения Господу нашему; он должен обладать сильным умом, а еще более – благоразумием и опытом в вопросах жизни духовной, здравым суждением в делах, бдительностью и вниманием в осуществлении замыслов и должен быть далек от всякой беспечности и небрежности…

Набрасывая этот портрет, Игнатий черпал вдохновение, прежде всего, в своем знании людей и опыте правления, и можно даже сказать, что непредумышленно он нарисовал на этих страницах портрет самого себя, как некогда поступил св. Бенедикт, когда в главе 64 своего Правила описывал, каким должен быть настоятель. Хотя эти две картины объединяет не одна общая черта и хотя из Dubiorum series Поланко мы знаем, что в Конституциях имеются заимствования из Regula monasteriorum[266 - MHSI, Const., I, р. 292–293.], представляется, что между тем эти портреты независимы друг от друга. Этот вопрос, однако, нам еще предстоит исследовать в дальнейшем: вопрос источников игнатианской духовности.

Глава IV. Источники и характерные черты духовности св. Игнатия

Вопрос оригинальности игнатианской духовности не нов: в 1641 г. бенедиктинский ученый Константино Каэтан, библиотекарь Ватикана, во всеуслышанье поставил этот вопрос в книге, вышедшей в Венеции, заявив, что Упражнения основателя иезуитов «в значительной мере испытали на себе влияние Exercitatorium'a преподобного Гарсия Сиснероса»[267 - De religiosa S. Ignatii sive S. Enneconis, fundatoris Soc. Iesu, per Patres Benedictinos institutione, deque libello Exercitiorum eiusdem ab Exercitatorio Ven. S. D. Garciae Cisnerii, abbatis Benedictini magna ex parte desumpto… Ж. Po (J. Rho) ответил на это в Adversus ineptias et malignitatem libelli Pseudo-Constantini… Lyon, 1644, cf. DSp. II, 15.]. Сорок лет назад о. А. Ватриган вновь поднял этот вопрос в серии статей о происхождении Упражнений св. Игнатия (La Gen?se des Exercices de S. Ignace)[268 - Эта серия появилась в журнале Еtudes в 1897 г. (t. 71, 506 ss.; 72, 195 ss.; 73, 199 ss.), затем отдельным изданием с сопроводительными примечениями, Amiens, 1987. Уже в 1882 г. о. W. Kreiten рассматривал этот вопрос в Stimmen aus MariaLaach, t. 23, p. 42 ss. Из дальнейших исследований см., прежде всего, A. Codina, Los origenes… особенно главы 13–14 и приложение; P. Dudon, S. Ignace… Paris, 1934, с. 12–13, p. 261–290.], и с тех пор исследований на эту тему становится все больше и больше.

В этих исследованиях необходимо, как кажется, четко разграничивать источники общие, основополагающие, оказавшие значительное влияние на основные черты духовности святого, и источники частные, которые могли подсказать отдельную идею, сравнение, отдельный аспект методики. Необходимо также различать источники литературные, сочинения, к которым обращался Игнатий, и источники устные, то есть идеи, учения, тенденции, которые могли повлиять на него через посредство бесед, уроков или слышанных им наставлений. Наше внимание естественным образом должны привлечь здесь влияния существенные, были ли они оказаны письменным или устным путем. Заимствованные же второстепенные детали, сколь бы ни были они интересны для просвещенного любопытства, имеют лишь вторичное значение для понимания духовности основателя.

Основополагающие источники

Из великих литературных источников с уверенностью можно назвать три: это «Жизнь Христа» Лудольфа и Flos Sanctorum («Цвет святых»), прочитанные в Лойоле, а также книга Фомы Кемпийского Imitatione Christi («О подражании Христу»), которую он начал читать в Манресе и с тех пор беспрестанно перечитывал.

«Жизнь Христа», о которой говорит Игнатий в своих воспоминаниях, несомненно, является книгой, сочиненной Лудольфом Картузианцем в XIV в. На эту тему мы располагаем многократно повторенным свидетельством Надаля, ясно утверждавшего, что больному предложили Vita Christi Картузианца по-испански»[269 - Различные тексты в A. Codina, Los origenes… р. 220; нас. 245–260 можно найти обсуждение и опровержение гипотезы, высказанной о. Ж. Крейшелем (I. Creixell), S. Ignacio, estudio critico… Barcelona, 1922, о том, что книга, которую читал больной, была сочинением Педро де ла Беги, напечатанным в Сарагосе в 1521 г. и содержавшим одновременно жизнь Христа, Его Матери и святых.]. Что касается перевода, то не может быть сомнений, что это был перевод францисканца Амбросио де Монтесиноса, напечатанный в Алькале в 1502 и 1503 г. подзаголовком: «Vita Christi Cartuxano romangado por fray Ambrosio»[270 - Факсимиле заголовка II тома см. в Leturia, El gentilhombre… p. 137.].

Что до «книги житий святых на народном языке», упомянутой святым рядом с Vita Christi[271 - Camara, Acta, n. 5, Scr. de S. Ign., I, p. 40; Pontes Narr., I, p. 370.], в ней единодушно видят перевод «Золотой легенды» Якова Ворагинского. Точнее, как уже было сказано, о. Летурия, как кажется, ясно доказал, что речь идет о том переводе, который вышел в Сарагосе (дата выхода неизвестна) с предисловием Гауберто Вагада, в прошлом офицера у брата короля Арагона, ставшего затем Картузианцем и наконец официальным летописцем короля Фердинанда. Тот же перевод был снова напечатан с тем же предисловием и с теми же приложениями в Толедо в 1511 г.[272 - La conversion de S. Ignacio. AHSI, 5 (1936), p. 7 ss.; Leturia, El gentilhombre… p. 140 ss.] Все говорит за то, что именно этот том читал Игнатий, и читал в первую очередь. Знал ли больной, по крайней мере, имя фрая Гауберто? Это возможно и даже очень вероятно, и тем вероятней было бы объяснение, что Игнатия привлекло к этой книге знакомое имя. Как бы то ни было, в этом предисловии он нашел совершенно ясно выраженную основную идею, которая, как мы видели, станет главной в его обращении и в жизни, идею возвышенного служения Христу, верховному Царю, Которому святые служат рыцарями. Идея эта к тому же была здесь изложена в стиле, который местами отражал дух бывшего офицера и мог, тем самым, только больше понравиться Игнатию. Он сам упоминал о впечатлении, какое произвел на него пример св. Франциска и св. Доминика, чьим подвигам он мечтает подражать, как и подвигам легендарного св. Онуфрия, упомянутого наряду с ними в увещевании Надаля[273 - Приводится в Leturia, El gentilhombre… p. 154; здесь обозначены параллели между этими жизнеописаниями и подвигами самого Игнатия.]. Очень явные признаки того, что воспоминания об этом чтении оставили глубокий след в душе святого, можно найти в конце размышления «О Царе небесном» в Упражнениях: в качестве чтения, которое дозволяется упражняющемуся в течение оставшихся трех недель Упражнений, наряду с Евангелием и «Подражанием Христу», явно упомянуты только «Жития святых»[274 - «Упражнения», п. 100.].

У Лудольфа Игнатий научился созерцанию евангельских тайн, столь характерной черте Упражнений: в Прологе Картузианца рассказано все самое главное о методе созерцания с участием воображения и чувств, который изложен в «размышлениях» Псевдо-Бонавентуры и приложен св. Игнатием ко второй неделе Упражнений[275 - Prologus, п. 11–14, ed. Paris, 1878,1.1, p. 7.]. Тайны здесь словно бы разворачиваются на глазах созерцающего; созерцающий пытается представлять себе места, где они происходят, детали действий и слов Христа, Его личность, Его черты, Его жесты, и самого себя на этом месте, беседующим со Спасителем и служащим Ему, восполняя воображением и сердцем то, о чем молчит Евангелие. Хотя Лудольф не сохраняет в оставшейся части книги восхитительную простоту размышлений Псевдо-Бонавентуры, он, между тем, говорит о них достаточно, чтобы задать направление человеку с таким воображением, как у св. Игнатия, привыкшему подолгу рисовать себе сцены, переживаемые в воображении. Именно это важно: детальные сходства выражений Упражнений и Лудольфа являются относительно второстепенным обстоятельством. Можно считать, вместе с о. Кодиной[276 - A. Codina, Los origenes… p. 153.], что, когда святой в Манресе начал писать первые страницы своих Упражнений, у него не было перед глазами текста Лудольфа, и тем самым в Упражнениях нет литературной зависимости от этого текста в собственном смысле слова, но скорее отголоски отрывков, которые он прочел, обдумал и долго вкушал в Лойоле. И все же нельзя было бы исключить, что он пользовался заметками, сделанными во время чтения в Каса-Торре и заботливо хранимыми им после: эти заметки вполне могли содержать не один из тех пунктов, которые составят позже серию Тайн жизни Христа в Упражнениях[277 - Camara, Acta, n. 11, Scr. de S. Ign., I, p. 42–43; Pontes Narr., I, p. 370.].

Третьим источником, оказавшим на Игнатия влияние, и во многих отношениях наиболее глубокое, был «Жерсонсито», как называли тогда «Подражание», приписывавшееся канцлеру Жерсону. «В Манресе, – расскажет сам Игнатий Гонсалвишу да Камаре, – он увидел сначала маленького Жерсона и с тех пор никогда не желал читать иных книг о благочестии; его же он рекомендовал всем, с кем имел дело; он по порядку читал оттуда каждый день по главе; после ужина и в другие моменты он открывал эту книгу наугад и всегда попадал на то, что было в этот миг у него на сердце и в чем он как раз нуждался»[278 - Memoriale, n. 97, Scr. de S. Ign., I, p. 200; Pontes Narr., I, p. 584.]. Позже тот же Гонсалвиш, заметив, что вся жизнь Игнатия – только воплощение принципов, изложенных в Упражнениях и Конституциях, добавляет: «И то же можно сказать о Жерсоне («Подражании»): кажется, что общаться с отцом все равно, что читать Жерсона в действии. Мне надо записать те многочисленные детали, из которых можно сделать этот общий вывод»[279 - Ibid., п. 226; р. 263; Fontes Narr., I, p. 659.]. Манар же сохранил для нас сравнение, в котором мы узнаём прежнего охотника, имевшего обыкновение называть «Подражание» «молодой куропаткой среди духовных книг»[280 - Manare, Responsiones… n. 18, Scr. de S. Ign., I, p. 516.].

Было составлено ценное «Согласование» между Упражнениями и «Подражанием»[281 - Mercier, Concordance de l'lmotation de J.C. et des Exercices spirituals, Paris, 1885. О. Кодина воспроизвел главные из этих сближений, A. Codina, Los origenes… p. 157–165.]; сама возможность осуществить такую работу обнаруживает близкое родство этих двух текстов – родство текстов, которое доказывает, по меньшей мере, удивительное сходство этих двух духовностей. Но, ничуть не умаляя глубокой оригинальности, которой Игнатий обязан внутренним постижениям (lumieres), обретенным непосредственно от Бога, невозможно сомневаться в значительном влиянии, оказанном на него «Подражанием», наиболее важном из людских влияний, сказавшихся на формировании его духовности. В сущности, несомненно, как мы только что увидели, святой сделал «Подражание» своим привычным чтением со времен Манресы, когда он, по его собственному мнению, был еще совершенно несведущ в вещах духовных, и до конца жизни это чтение было его любимой, если не единственной, духовной пищей. Не менее точно и то, что, со своими оригинальными чертами, его духовность всецело и органично вписывается в духовную традицию, переданную Средневековьем Новому времени, и что эта игнатианская духовность во многих отношениях состоит в близком родстве с францисканским течением, внесшим значительный вклад в Devotio moderna вообще и в «Подражание» в частности[282 - Об этом францисканском влиянии см. статьи Symphorien de Mons, L'influence de S. Bonaventire et l'lmitation de J. C, в Etudes franciscaines, 33 (1921), p. 36; 235; 344.]. Таким образом, можно считать, что эта книга, в которой справедливо видели слияние лучших течений средневекового благочестия, как раз и была тем каналом, по которому эти течения влились в формирование духовности Игнатия. Главная мысль подражания Христу, упор на самоотречении и презрении к миру, на покорности движениям благодати и на близости к Богу, побуждающей находить Его во всем, на необходимости победы над собой и преодоления своих беспорядочных наклонностей для достижения этой победы – все эти особенности объединяют обе духовности. Игнатий, бесспорно, был обязан ими, прежде всего, непосредственно действию благодати в нем самом. Но столь же бесспорно и то, что прилежное чтение «Подражания» помогло ему найти те формулировки, которые он нам оставил, и придало вящую яркость некоторым элементам его духовного учения. В «Подражании» есть некий «дух», который, в своей наиболее положительной части, близок духу основателя Общества. Под «наиболее положительной частью» я подразумеваю его концепцию личной святости, ибо мысль об апостольском служении Богу, о труде во всем мире во спасение душ почти всецело чужда «Подражанию», а тенденция к отделению от мира, не только эмоциональному, но и материальному, восхваление жизни в келейном уединении переносит нас в «Подражании» в тот образ мыслей, который был очень далек от образа мыслей Игнатия. И именно в этом смысле Игнатий, будучи многим обязан «Подражанию», сохраняет, тем не менее, всю оригинальность в высшей степени апостольского характера своей духовности.

Не следует ли к этим трем великим и главным источникам его духовности добавить еще и четвертый: Ejercitatorio de la vida espiritual, составленный в конце XV в. бенедиктинским аббатом Монтсеррата Гарсией де Сиснеросом и напечатанный этим аббатством в 1500 г.[283 - Издание, воспроизводящее книгу 1500 г., сделано F. Curiel’ем (Barcelone, 1912); латинский текст, также оригинальный, – Ratisbonne, 1856.]? В 1607 г., к концу своей жизни, Рибаденейра, в письме к о. Хирону, в связи с утверждениями бенедиктинского летописца Антонио де Йепеса, без всякого труда признает «весьма вероятным», что в Монтсеррате Игнатий располагал книгой Сиснероса, которую дал своему кающемуся дом Жан Шанон, что он «вначале пользовался ею в молитве и размышлении, что Шанон давал ему кое-какие наставления, извлеченные из этой книги, и даже что ее название и подсказало ему название его собственной книги – “Духовные упражнения”». Однако, добавляет Рибаденейра, «книга нашего отца очень отличается от книги о. Гарсии; хотя в действительности как в одной, так и в другой встречаются некоторые вещи, материально тождественные, эти вещи, тем не менее, сильно отличаются по манере и форме изложения. И, прежде всего, о самом главном в книге “Упражнений” <…> в другой книге не говорится ни слова». И он приводит ряд примеров[284 - MHSI, Ribadebeira, II, р. 503.].

Это суждение единственного тогда из еще живущих первых последователей Игнатия, как мне кажется, наилучшим образом определяет отношения между двумя книгами упражнений. Можно просто добавить, что, поскольку святой провел в Монтсеррате всего несколько дней[285 - Dudon, S. Ignace… p. 72–75; в качестве дополнения см. Leturia, La “Devotiomoderna” en el Montserrat de S. Ignatio, в Razon у fe, 111 (1936), p. 379 ss.], он мог познакомиться с Ejercitatorio лишь в самых общих и неизбежно поверхностных чертах, поскольку был несведущ в вещах духовных. Увез ли он с собой в Манресу экземпляр, подаренный Шаноном? Это также возможно; однако в этом случае не представляется, что чтение глубоко впечатлило его: позже он сохранит живые воспоминания лишь о чтении «Подражания Христу».

Вопреки различиям, у Ejercitatorio с Упражнениями есть общая черта – черта, в отношении которой Сиснерос, как кажется, все-таки был важным посредником, сообщившим духовности Игнатия влияние Devotio moderna. Это забота об организации, систематизации духовной работы, идея определенных упражнений, совершаемых в определенный час в установленном порядке, избранном в соответствии с четкой целью. Возможно, такими же чертами являются также значение, какое придается здесь роли руководителя упражнений, без сомнения, некоторые элементы первой недели и в особенности метод трех способностей души. В этом заключается значительный вклад, который, однако, не отменяет существенной разницы, подчеркнутой Рибаденейрой, той, которая бросается в глаза при первом чтении Ejercitatorio всякому, кто хоть немного знаком с Упражнениями.

У Сиснероса нет и следа того, что образует остов, основной костяк Упражнений: «Начала и основания», размышлений «О Царе небесном» и «О двух хоругвях», степеней смирения и, прежде всего, выбора с его центральным местом в Упражнениях… Созерцание тайн жизни Христа получает здесь совершенно другое направление: оно служит приготовлением к созерцательному единению с Богом, а не направлено, как у Игнатия, на подражание Христу с целью найти и исполнить волю Божию. Вот где коренится основополагающее различие, которое заметно с первой же страницы. Сиснерос уже в прологе предлагает свою книгу тем, кто хочет «преуспеть в жизни духовной», и ставит целью упражнений, которые намерен предложить для каждого из трех путей – очищения, просветления и единения, – «соединение души с Богом, что святые зовут подлинной и неизведанной мудростью»[286 - Ed. Curiel, p. 1–2.]. Игнатий же говорит нам уже в само?м заглавии о победе над собой, дабы упорядочить свою жизнь в соответствии с волей Божией и не поддаваться влиянию никакой беспорядочной страсти. Из двух книг одна сосредоточена на идее возможно более совершенного единения с Богом и завершается пространными рассуждениями о созерцании и созерцательной жизни; другая сосредоточена на идее служения Богу, исполнения Его воли, и высшей точкой ее является выбор, который позволит найти и принять эту волю. Тем самым, хотя Сиснерос мог подсказать Игнатию кое-какие методы и идеи, он не оказал заметного влияния на общую направленность его духовности[287 - Другое различие между этими двумя книгами проистекает из того, что Ejercitatorio Сиснероса представляет собой компиляцию текстов, часто цитируемых буквально, как показал о. А. Ватриган (Н. Watrigant), Quelques promoteurs de la meditation methodiqueau XV siecle(CBE, n. 59, Enghien, 1919); компиляцию очень умную и полезную, но совершенно не похожую на такую глубоко личную книгу, как «Упражнения».]. Было ли само название Упражнений заимствовано из заглавия книги Сиснероса? Это возможно, как полагал Рибаденейра; но мы не решимся утверждать это, если вспомним, сколь часто употреблялось это слово в те времена[288 - См. заметку о. L. Hertling'a., De usu nominis Exercitiorum Spiritualium ante S. P. Ignatium, в AHSI, 2 (1933), p. 316–318.].

Частные источники

Мы не станем здесь специально останавливаться на обсуждении каждого из частных источников, подсказавших некоторые отрывки Упражнений, таких как Arte de servir Dios Альфонсо де Мадрида, труд, повлиявший на «Начало и основание», страница из «Руководства христианского воина» Эразма, подсказавшая учение о применении средств с учетом конечной цели, проповедь аббата Вернера, вдохновившая размышление «О двух хоругвях», план Spiritualibus ascensionibus Гархарда из Цутфена, подсказавший некоторые особенности порядка Упражнений, Scala meditatoria из Rosetum'a Яна Момбера (Маубурна), повлиявшая на метод трех способностей души, и некоторые другие[289 - Большинство из них обсуждаются в статьях о. Ватригана в Genese des Ехегcices и в Erigenes о. Кодины (более кратко в издании Упражнений в MHSI). Первый склонен признавать довольно обширные заимствования, второй же тяготеет к возможно большему их ограничению; среди недавних работ можно отметить труд о. Дюдона (Dudon, Certains pages des Exercices dependent-elles de S. Vincent Ferrier?) в AHSI, 4 (1935), p. 102–110. [Недавно была отмечена еще одна категория источников, из которых св. Игнатий мог почерпнуть традиции христианского благочестия: молитвенники и руководства по исповеди; ср. Leturia, Libros de horas, Anima Christi у Ejercicios espirituales de S. Ignacio, AHSI, 17 (1948), p. 3–50, et. Calveras, Los “Confesionales” у los Ejercicios de S. Ignacio, ibid., p. 51–101].]. Можно, ни в чем не умаляя принципиальной оригинальности св. Игнатия, признать очень правдоподобным и даже очень вероятным наличие таких заимствований, которые позволили ему пополнить первоначальный текст некоторых частей своего труда, добавить какое-нибудь замечание, а то и целое упражнение к уже готовому костяку книги. Это было бы подобно тому, что, как мы заметили, произошло с Конституциями. Но очень редко можно указать на подобное заимствование с уверенностью, если нет других данных о том, что святой действительно знал и читал соответствующий источник. В сущности, в основном речь идет об идеях и сравнениях, которые были в некоторой мере общей собственностью всех духовных кругов того времени. Мы могли, например, говорить о зависимости размышления «О Царе небесном» от пролога фрая Гауберто Вагада из «Цвета святых» (Flos Sanctorum), потому что наверняка известно, что Игнатий читал Flos Sanctorum, и крайне вероятно, что он читал его именно в этом издании. Однако, рассуждая априори, мы могли бы провести не менее интересные параллели между тем же размышлением и прологом Правила св. Бенедикта: здесь святой патриарх обращается к ученику, который, «отказавшись от собственной воли, дабы сражаться под предводительством Господа нашего Христа, истинного Царя, берет в руки крепкое и прекрасное оружие послушания»[290 - Ad te ergo nunc mihisermo dirigitur, quisquis abrenuntianspropriis voluntatibus, Domino Christo vero Regi militaturus, oboedientiae fortissima atque praeclara arma sumis. Reg. Monachorum, Prol, ed. Butler, p. 3; cf. с 4 et с 5, ibid., p. 21–24.]. Если прибавить к этому тексту слова нежной привязанности ко Христу из того же Правила: «Ничего не ставить выше любви ко Христу… Не думать, что у нас есть что-либо более ценное, чем Христос», – то можно признать, что совпадение здесь не столько в словах, сколько в том, что составляет наиболее глубинную суть этого созерцания. И между тем я не думаю, чтобы кому-либо когда-либо приходило в голову видеть здесь заимствование. Хотя Игнатий был в Монтсеррате, нет никакой вероятности, что он тогда прочел монастырское Правило, и, главное, мы знаем, что уже со времен Лойолы Игнатий носил в себе идею возвышенного служения Христу, величайшему и возлюбленнейшему из царей.

После того, что уже было сказано о составлении Конституций, достаточно добавить всего несколько слов на предмет их источников. Среди Series dubiorum, собранных Поланко между 1547 и 1549 г., второе включает 144 пункта, взятых из устава св. Августина и Правила св. Бенедикта, из правила и конституции францисканцев. Эти пункты были предложены для того, чтобы рассмотреть их и решить, не будет ли уместным включить их в готовящиеся Конституции[291 - MHSI, Const., I, p. 273–294.]. И действительно, немалое число их было туда включено. Тем не менее, при более пристальном рассмотрении видно, что речь здесь идет лишь об отдельных обычаях, связанных с дисциплиной в общине. Для основных черт, для новой концепции монашеской жизни, впервые разработанной в Конституциях и уже содержащейся в основных своих чертах в «Уложениях» Павла III, было бы трудно указать иные источники, кроме собственного опыта Игнатия в области нужд Церкви, а также идеи всецелого дарования себя, безраздельного служения Христу в лице Его Наместника, как она была представлена уже в обетах на Монмартре. И опыт этот с самого начала является собственным опытом Игнатия. Некоторые пункты, порой важные, могли быть ему подсказаны. Мы знаем от него самого, что идея учредить коллегии наряду с домами обетников, дабы обеспечить набор новициев в Общество за счет обучения студентов, первой пришла в голову Лаинесу[292 - Memoriale, п. 138, Scr. de S. Ign., I, p. 220; Fontes Narr., I, p. 60; он спрашивает Игнатия: «Кто придумал коллегии? – Первым этот вопрос затронул Лаинес. Мы, прочие, видели трудности, связанные с бедностью; посему кто предлагал одно решение, кто другое».]. Поланко, помимо своей значительной роли в работе над упорядочением и составлением Конституций, сам представил или передал Игнатию множество отдельных предложений, о чем свидетельствуют его Dubia и Industriae. Но остается верным, что важные ведущие идеи и наиболее характерные формулировки принадлежат Игнатию и только ему одному, так что порой даже посреди текста, проясненного и разглаженного опытным пером Поланко, мы вдруг встречаем абзац в натянутом, витиеватом и сложном, но ясном и сильном стиле Игнатия: секретарь не посмел трогать столь мощный и индивидуальный отрывок. Это можно сказать, например, об отрывке «Экзамена» о самоотречении, который мы приводили выше, будущем правиле 11 Суммария, или о некоторых пассажах VI части о послушании.

Устные источники

Говоря об устных источниках духовности св. Игнатия, приходится ограничиваться предположениями и общими соображениями: на самом деле мы не знаем ни одного человека, о котором было бы доподлинно известно, что он, посредством наставлений или духовного руководства, оказал на Игнатия заметное влияние. В те несколько дней, что он провел в Монтсерате, у него принял генеральную исповедь бенедиктинец Шанон. В Манресе он некоторое время гостил у доминиканцев и, как кажется, обыкновенно исповедовался тогда одному из них. Мы видели, что в то же время, «в первые два года после обращения», он искал бесед с людьми духовными, но прибавлял, что за эти два года «едва нашел одного или двух, чей дух и образ жизни отвечал его собственным»[293 - Ribadeneira, de Actis, п. 14, Scr. de S. Ign., I, p. 341.]. Таким образом, он с самого начала отдавал себе отчет в том, что путь, которым ведет его Бог Своей всемогущей десницей, осыпая бесчисленными дарами, – путь особый, во многих отношениях новый; хотя в то же время и с тех же самых пор им руководила несокрушимая воля верности католической традиции и авторитету Церкви, которую он столь красноречиво воплотил в «Правилах верного чувства в Церкви» в конце Упражнений[294 - Игнатий не раз отвергал сам и отказывался давать своим сыновьям знаменитые книги (содержащие в целом немало хорошего) лишь потому, что верность их авторов католическому вероучению ставилась под сомнение и казалась ему и вправду сомнительной. Не говоря уже об Эразме и Вивесе, о которых мы будем говорить позднее, он велит убрать из дома труды Савонаролы, которые принесли с собой послушники при поступлении, «потому что их дух бунта против Святого Престола, как ему казалось, не мог быть одобрен, хоть [Савонарола] и говорил много хорошего». Chron., Ill, p. 24; Memoriale, п. 224, Scr. de S. Ign., I, p. 271; в Fontes Narr, I, p. 668, говорится: «Хотя он (Савонарола) неплох, это тот случай, когда остаются сомнения».].

Справедливо отмечалось влияние, оказанное на него спорами, коим он стал свидетелем. Это споры вокруг Эразма и его идей в Алькале и в Париже и вокруг лютеранских новшеств также в Париже по случаю осуждений собора 1528 г.[295 - Dudon, S. Ignace… p. 143 ss.; 185 ss.] Но трудно определить меру влияния этих споров на его духовные идеи. Чем они обязаны философскому и богословскому образованию, полученному им от парижских учителей? Это распознать еще труднее, если не считать нескольких формул схоластического происхождения, на которые мы указывали выше в тексте Упражнений. Впрочем, как мы видели выше, духовность Игнатия питалась исключительно некоторым количеством самых простых и основных истин веры.

Одним словом, если мы обнаруживаем в этой духовности очень четкое влияние определенных великих духовных течений Средневековья, Братьев общинной жизни и Devotio moderna, цистерцианского и францисканского благочестия, сосредоточенного на тайнах жизни Христа, мы не можем, помимо литературных источников, уже обозначенных выше, точно указать, каким путем было оказано это влияние. В лучшем случае можно вспомнить, наряду с пребыванием в коллегии Монтегю, реформированной Стандонком, частые путешествия в Нидерланды в поисках средств к существованию. Эти путешествия могли ему дать многочисленные связи в кругах, находящихся под влиянием Devotio moderna. Этому движению он обязан, как представляется, частью методов, изложенных в Упражнениях, и мог таким образом углубить свое первоначальное знакомство с этим движением, полученное в Испании через посредство Ejercitatorio Сиснероса.

Между тем, прежде чем оставить эту область устных влияний, нужно задаться еще одним вопросом: какое влияние оказал на Игнатия гуманизм? Вопрос о том, до какой степени духовность иезуитов несет на себе отпечаток времени своего зарождения, XVI в. и его гуманизма, столь пропитанного индивидуализмом и языческими нравами, стал, в сущности, своего рода общим местом в обсуждениях иезуитской духовности. Позже нам придется говорить о благочестивом гуманизме иезуитов и о благочестии иезуитов-гуманистов, но прежде следует задаться вопросом, что подобает думать о гуманизме самого Игнатия. В сущности, доподлинно известно, что в Алькале, Париже и, прежде всего, в Италии он жил в тесном контакте с кругами, всецело проникнутыми гуманизмом. Доподлинно известно также, что он хотел, чтобы его сыновья были не только хорошими богословами, но и хорошими латинистами, эллинистами и гебраистами[296 - Constit., р. IV, с. 5, п. 1; с. 6, п. 12–13.]. Первый набросок программы для коллегий, 1541 г., требует, чтобы, прежде чем приступать к философии и богословию, студенты получили «прочные основания в грамматике». В 1544 г. это требование было дополнено: «… в грамматике, ораторском искусстве и поэзии»[297 - MHSI, Const., 1.1, p. 57.]. Наконец, в 1547 г., Поланко в одном из первых писем, которые написал Лаинесу как секретарь, безоговорочно признает отрицательные стороны преувеличенно гуманистического образования, но прежде всего, пространно говорит о том, почему членам Общества необходима сильная языковая и филологическая подготовка[298 - Epist. S. Ign., I, p. 521–525, письмо от 21 мая 1547 г.]. Наконец, не вызывает сомнений, что, начиная с первого поколения иезуитов, рядом с основателем мы видим некоторое количество выдающихся гуманистов, в первую очередь Поланко, но также де Фре, Кардуло и других.

Но сам Игнатий? Здесь нужно отличать литературный гуманизм от гуманизма христианского, духовного. Поздно обучившись латыни, святой, как кажется, так и не научился владеть ею с легкостью. Его испанский несет на себе следы его баскского происхождения и ничем не напоминает уже изящный язык современных ему духовных авторов. Но главное – по самой его природе в нем нет ничего от просвещенного гуманиста. Тщетно искали бы мы в его сочинениях хотя бы одно место, где он показал бы себя чувствительным к красоте фраз, к очарованию изящного оборота: форма ни в коей мере не интересует его сама по себе. Единственная его забота – как можно точнее выразить то, что он хочет сказать, предотвращая всякую двусмысленность, нагромождая с этой целью вводные предложения и скобки, нимало не заботясь о путаности фразы. Изучение гуманитарных наук, которое он предписывает своим, занимает его лишь как необходимое средство лучшего апостольского труда. Такие святые, как Филипп Нери и Франциск Сальский, сохраняли глубокую чувствительность к искусству и литературе. Игнатий же никогда бы и не подумал работать над изысканными конструкциями «Введения в благочестивую жизнь».

Если же от гуманизма литературного мы перейдем к гуманизму в куда более широком смысле слова, к гуманизму духовному, к гуманистической духовности, как она представлена такими людьми, как Эразм, Вивес, Лефевр д'Этапль, то вопрос усложняется. Ясно, в сущности, как мы только что упоминали, что св. Игнатий был в контакте с эразмианским движением в Испании. Его друзья Эгиа были издателями Эразма в Алькале. В Париже он даже пережил момент вспышки католической реформы, порожденной евангелизмом[299 - О духовных гуманистических кругах, где бывал Игнатий, см.: об Испании – М. Bataillon, Еrasme de l'Espagne, Paris, 1937 (а также его введение к переизданию Enquirdion'a Эразма на испанском языке, Madrid, 1932); о Франции – Iтbartde la Tour, Les Origines de la Rеforme, t. III, L'Еvangеlisme, Paris, 1914.]. В Нидерландах, куда ходил в поисках средств, он лично познакомился с Вивесом и с кругами, где тот «царствовал»[300 - Dudon, La rencontre d'Ignace de la Loyola avec Louis Vives, в Homenaje a Bonilla у San Martin, t. II, Madrid, 1930, p. 153–161.]. Что еще более примечательно, во многих отношениях наблюдается несомненное совпадение идей святого и духовных гуманистов. Благочестие, скорее индивидуальное, чем общественное, более глубокое, сосредоточенное на главном и освобожденное от многих второстепенных обычаев, питающееся скорее великими догматами, чем сложными умозрительными построениями, глубоко «евангельское», благодаря верности изречениям и примеру Христа – вот общие черты благочестия Игнатия и гуманистов. Не нужно ли, в таком случае, признать, что второе влияло на первое, особенно в алькалинских кругах, где мы видим будущего основателя, еще только начинающего свой духовный путь, в окружении группы ревностных гуманистов, таких как Миона, его исповедник, Диего де Эгиа и другие? За неимением лучшего мнения, я бы, скорее, склонился к тому, что в этой области подобное влияние если и существовало, то было довольно незначительным, совпадение же идей в куда большей мере объяснялось тем, что причины, приведшие гуманистов к более глубокому, в большей мере вскормленному Евангелием и менее формальному благочестию, одновременно вели в том же направлении Игнатия[301 - Что касается многих идей, объединяющих Игнатия с гуманистами, то нужно было бы еще исследовать, не объясняется ли это совпадение скорее общим источником: «Подражанием Христу» и взглядами учителя Devotio moderna.]. Он также человек, живущий напряженной внутренней жизнью, жаждущий всерьез примкнуть ко Христу, враг всякого формализма, отвергающий для достижения главной цели общепризнанные формулы, со времен своего обращения страстно любящий Евангелие и жизнь Христа, его воодушевляющую. Он также живо чувствует все пустоты и недостатки слишком поверхностного, условного и светского христианства столь многих своих современников. Но в самых пылких своих стремлениях к католической реформе он в то же время остается верен идеям, как правило, чуждым духовным гуманистам или, по меньшей мере, их вождям, в особенности живейшему чувству традиции, глубокому почтению к признанным авторитетам Церкви, искренней привязанности к церковной дисциплине и ее предписаниям – тем чувствованиям, которые легко объясняют, почему, вопреки стольким точкам соприкосновения, сочинения этих гуманистов оставались ему столь чужды. Известна ведь его суровость в отношении «Руководства христианского воина» Эразма, которое он сам отказался читать или, по крайней мере, дочитывать, и трудов Вивеса, которые он будет решительно отнимать у своих последователей[302 - Согласно его признаниям Гонсалвишу (Memoriale, п. 245, р. 272. cf. N. 98, р. 200; Fontes Narr., I, p. 669 et 585) именно в Алькале Миона хотел, чтобы святой прочел «Руководство» Эразма, недавно переведенное и изданное Эгиа, но «услышав, что по поводу его автора есть споры и сомнения, он решил никогда не читать его, сказав, что существует достаточно книг, над которыми не довлеет никакое сомнение». Рибаденейра помещает это событие в Барселону и говорит, что, лишь начав чтение, Игнатий отверг книгу, потому что она заставляла его утрачивать благоговение. Вполне возможно, что оба рассказа верны и относятся к двум разным событиям.].

Таким образом, представляется более вероятным, что Игнатий и духовные гуманисты его времени были согласны друг с другом в важных вопросах, но хоть сколько-нибудь обширное и глубокое фактическое влияние остается, по меньшей мере, весьма сомнительным. Лично, как уже говорилось, Игнатий остается человеком Средневековья, разумеется, очень умным и открытым и очень хорошо сознающим нужды и тенденции своего времени, очень реалистично подходящим к делу подготовки апостолов, которые будут трудиться среди людей этой эпохи, но в своей духовной жизни не заимствующим ничего – или очень немногое – у гуманистической среды, в которой живет.

Таким образом, в конце этого беглого обзора источников духовности св. Игнатия выводы напрашиваются сами собой: своими существеннейшими чертами, своей особой направленностью, глубинным основанием своей прочности и плодотворности она обязана излиянным дарам, которыми Бог в Своей щедрости столь обильно осыпал святого. Именно в этом состоит та часть истины, которую хранят запоздалые предания о происхождении Упражнений, якобы продиктованных в Манресе Святой Девой, о составлении Конституций, якобы написанных в маленькой комнатке Санта-Мария делла Страда в отсутствие всяких книг, кроме Священного Писания, и всякой помощи, кроме молитвы. Как мы видели, в такой конкретной форме документы, современные этим событиям, этих преданий не упоминают и даже им противоречат. Но зато несомненно, что по своей сути Упражнения являются плодом благодатного опыта и мистических даров, обретенных Игнатием в Манресе, и что вся духовность святого всецело подчинена той форме и направлению, какие обрела его столь напряженная духовная жизнь в долгие часы созерцания. И если он был удивительно осторожен, говоря об этих излиянных дарах и внушая их жажду другим, то не потому, что не сознавал или мало ценил их. Однако он глубоко чувствовал, что, несмотря на его ничтожество, на всю его греховность, Бог возложил на него миссию передать определенное послание. И эта роль, это всецело индивидуальное призвание не позволяет ему, как он часто повторял, привлекать других на тот путь, куда его самого бросила всемогущая десница Бога, единственного Властелина душ и собственных даров.

Напоследок нам остается как можно точнее выявить особый характер того духовного послания, которое сообщил Игнатию Божий промысел и которое должны были хранить и верно передавать его сыновья.

Методическая духовность?

Не раз характерной особенностью игнатианской духовности называли применение методов[303 - Это предубеждение столь сильно, что даже столь хорошо осведомленный автор, как Пурра, не смог полностью от него освободиться в своей прекрасной «Истории христианской духовности» (Histoire de la Spiritualite chretienne): в начале III тома в остальном прекрасная глава, посвященная св. Игнатию, вводится словами: «На вершине эволюции методической молитвы мы обнаруживаем шедевр, “Упражнения” св. Игнатия»… с. 35.]: это все равно, что судить о типе локомотива по цвету, в который он выкрашен.

Совершенно верно, что Упражнения учат немалому количеству методов молитвы и изменения и что сами Упражнения представляют собой метод. Столь же верно и то, что Упражнениями св. Игнатий значительно способствовал тому, что эти методы стали шире применяться среди священников, монашествующих и даже простых верующих, так что сегодня для многих эти Игнатиевы методики остаются эталоном духовного метода, тем, что сразу приходит на ум, как только речь заходит о методической духовности. И, возможно, не один из читателей этих страниц будет сильно удивлен, когда увидит, что мы не уделили больше места рассказу об этих методах, об их происхождении, об их ценности…

Но, прежде всего, Игнатий никоим образом не является изобретателем этих духовных методов. Не говоря уже о Rhetorica divina Вильгельма Парижского, где предлагается составлять мысленные молитвы на основании принципов Квинтилиана, и касаясь лишь методов, более близких по времени к эпохе св. Игнатия, приходится признать: в XIII в. все основные составляющие метода размышления при помощи трех способностей души уже содержались в Triplici via св. Бонавентуры и в «Искусстве созерцания» Раймунда Луллия, а теория и практика метода образного созерцания тайн жизни Христовой, которому учил в предшествующем веке Аэльред из Рьеволкса, всецело содержатся в «Размышлениях о жизни Христа». Последние получили широкое распространение в XVI в. как сочинение св. Бонавентуры; их традиция будет передана св. Игнатию Лудольфом Саксонским. Роль св. Игнатия в этой области в действительности состояла в том, чтобы усовершенствовать эти методы, упростив их, разнообразив и придав им большую гибкость. Только общий метод Упражнений в целом, ставящий целью всех их практик упорядочивание жизни согласно воле Божией, является подлинно новым. И прежде, например, у Герхарда из Цупфена, можно было найти зачатки подобных построений, но мы напрасно искали бы подлинный их эквивалент. Возьмем, например, метод трех способностей души, который часто рассматривают как типичный метод. Сравним главы св. Бонавентуры и Раймунда Луллия, и прежде всего, изложение того же самого метода в Scala meditatoria Маубурна – эту вершину, венчающую все более трудное восхождение – с краткими указаниями в начале первой недели Упражнений, и мы ясно увидим роль Игнатия, состоявшую в упрощении методов и придании им гибкости. В сущности, в отличие от большинства других методов, методы Игнатия содержат только общие установки, применимые к любому предмету Они не предписывают определенных действий, которые следует совершать в молитве как таковой и которые зачастую бывают предусмотрены в других методах, – таких как сокрушение, благодарение, восхищение. Только вступление к предмету размышления сопровождается у него многочисленными точными указаниями. В остальном же размышляющий сам руководствуется предметом размышления и побуждениями благодати. Кроме того, не следует забывать: этот метод трех способностей души, более рассудочный и отвлеченный, предлагается лишь для первой недели Упражнений, но и здесь уравновешивается приложением чувств, которое полагается совершать каждый вечер. В оставшейся же части Упражнений программу каждого дня наполняют более легкие, простые и спокойные методы[304 - Об Игнатиевых методах смотрите, прежде всего, превосходную книгу А. Бру (A. Brou), S. Ignace maitre d' oraison, Paris, 1925.].

Наконец, важнейшее обстоятельство заключается в следующем. Эти методы Игнатий сформулировал и сгруппировал как составную часть общего метода Упражнений, то есть, прежде всего, имея в виду их применение в период духовной работы, можно сказать, интенсивной тренировки с целью привести душу в некоторое, совершенно определенное, внутреннее состояние, необходимое для достижения известной цели Упражнений. Нет, он не считает, что по окончании этого периода методы станут бесполезны; напротив, он явно ожидает, что упражняющийся будет к ним возвращаться. Но их применение в повседневной жизни будет иным, более широким и гибким – по крайней мере, такова была его мысль, судя по немногим имеющимся у нас указаниям. Своему венецианскому упражняющемуся Джону Хельяру он рекомендует каждый день посвящать молитве один час: половину – собственно молитве (orando), половину – созерцанию (contemplando). Предметом же этого созерцания могут быть либо «тайны Христовы, пропущенные» во время упражнений, либо семь различных тем, распределенных по дням недели, как в средневековых «седмицах» Сиснероса или Луиса де Гранады: в пятницу – Страсти; в субботу – Пресвятая Дева, иногда сошествие в преисподнюю; в воскресенье – Воскресение; в понедельник – Вознесение; во вторник – сошествие Духа Святого или блаженство избранных; в среду – ад, в четверг – суд, а иногда Тайная Вечеря Господня. Кроме того, Хельяр освоил три образа совершения молитвы и был настоятельно призван не пропускать беседы в конце каждого созерцания[305 - Exercitia (MHSI), р. 644.]. Что касается иезуитов, мы уже видели, что час молитвы, который святой предписывал учащимся, окончившим новициат, включал в себя два испытания совести и устные молитвы, свободно сочетавшиеся с молитвой мысленной, что, разумеется, предполагало довольно широкое использование методов, предусмотренных Упражнениями для часовой молитвы. Для монашествующих, завершивших подготовку, никаких предписаний не предусмотрено, и для всех возведено в принцип то, что посредством полного самоотречения они должны научиться с легкостью находить Бога во всем и воссоединяться с Ним даже в гуще дел. Ничто не может быть дальше от слепого доверия к методам, которое по-прежнему слишком часто ошибочно считают характерной чертой игнатианской духовности.

В таком случае, какому аспекту духовной жизни в целом отвечают, по мысли автора Упражнений, эти методы, которым он отвел в своей книге такое значительное место? Они соответствуют очень глубоко укорененному в его сознании убеждению: бесспорное первенство в деле служения Богу – как в личном освящении, так и апостольском труде – принадлежит внутренним движениям благодати; но вместе с тем не следует пренебрегать никакими человеческими средствами, гнушаться какими-либо приемами, жалеть каких-либо усилий, если они могут способствовать лучшему служению Божественному Владыке. В Упражнениях, наряду с первым и вторым временем совершения выбора, предусмотрено и третье время методического обращения к разуму и вере. В Конституциях, утвердив, в первую очередь, духовные и благодатные средства, от которых в наибольшей мере зависит сохранение и плодовитость его ордена, он дает множество практических предписаний, разумных мер предосторожности. Так же и в отношении духовной жизни каждой души: мы не имеем права пренебрегать теми человеческими средствами, какими являются методические упражнения, если Бог явным образом не берет в Свои руки руководство данной душой; отказываться от них было бы леностью и самонадеянностью. И опыт научил Игнатия тому, с какой щедростью Бог обыкновенно наделяет Своими дарами тех, кого никакие страдания не заставили отказаться от применения любых средств, лишь бы только лучше служить Ему любой ценой. Таким образом, методы для Игнатия – не что иное, как средства, простые второстепенные средства, которые должно применять лишь в той мере, в какой они служат лучшему достижению единственной цели, ради которой ничем не следует пренебрегать. Они могут считаться характерной чертой его духовности лишь как проявление и следствие более глубинного принципа – воли сделать все ради лучшего служения Богу.

Духовность аскетическая, рассудочная и волевая?

Аскетизм, аскетизм рассудочный и волевой, следующий индивидуалистическим тенденциям XVI в. и восстающий против чрезмерно пассивной духовности раннего протестантизма, а значит, духовность, в высшей степени отвечающая особым нуждам времени своего зарождения и обреченная всегда нести на себе отпечаток своего происхождения, след определенной эпохи, – таково до сих пор распространенное представление об игнатианской духовности.

Не вызывает сомнений, что св. Игнатий не выносил протестантизма и готов был решительно воспротивиться любой тенденции католиков, которая, подобно эразмианству или евангелизму, казалась ему близкой или благоприятствующей протестантизму. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать его «Правила верного чувства в Церкви» в Упражнениях и переписку с теми сыновьями, которые в первых рядах сражались с Лютером и Кальвином. То, что он сам обладал очень яркой индивидуальностью, что при наборе в Общество отдавал предпочтение людям с яркой личностью, богатым и самобытным натурам, не имеющим в себе ничего стадного, не менее бесспорно. Что его духовность в высшей степени отвечала особым нуждам его времени, как некогда духовность св. Доминика и св. Франциска нуждам XIII в., не оспаривается и оспариваться не может: без сомнения, это промысел Божий послал его именно в это время в помощь Божией Церкви вместе с другими великими святыми эпохи. Следовательно, мы должны ожидать, что найдем в этой духовности элементы, необходимые для того, чтобы эффективно бороться с нападками протестантизма и верно направлять и применять все доброе в господствующих тенденциях современников.

Но сколь бы провиденциальными ни были эти своевременные черты, они не могут считаться определяющими для этой духовности в самых существенных ее аспектах. Внешний и особенно внутренний суровый аскетизм, строгое самоотречение и постоянное умерщвление страстей, непрестанный и тщательный самоконтроль, обращение к разуму и благоразумию, неумолимая логика, требующая извлечения и приятия всех выводов, следующих из сверхъестественных принципов, непоколебимая сила воли, несокрушимой в своих решениях, долго созревающих и основательных… – все это присутствует в духовной практике и учении Игнатия и легко объясняет те определения, которые даются его духовности: «рассудочная», «волевая», «индивидуалистическая», «антропоцентричная». Тем не менее, это только один ее аспект. Если мы согласимся не закрывать заранее глаза на все другие ее стороны, то нас не может не поразить обилие мистических даров, затоплявших жизнь Игнатия, его непрестанное стремление к покорности движениям благодати, явный теоцентризм как Упражнений, так и Конституций, нежность его вдохновенной любви ко Христу, обходительность его милосердия к бедным, слабым и страждущим и их ответная, через край бьющая, любовь, его требовательность в деле послушания и отказа от собственного суждения и воли, позволявшая упрекать его духовность в разрушительном влиянии на всякую личность, на всякую хоть немного заметную индивидуальность… Что доказывает, что все эти черты, как первые, так и вторые, – лишь результат, следствие того, что составляет глубинную суть духовных взглядов Игнатия, и исключительная своевременность этих взглядов для XVI в. – куда менее итог обдуманного или интуитивного расчета святого основателя, чем плод промысла Божия, призвавшего его и давшего ему такой дух как раз в тот миг, когда он лучше всего отвечал нуждам Церкви.

Военная духовность?

Определение «военная» не раз применялось к ней как обобщение черт, образующих особый характер духовных взглядов Игнатия: всегда и во всех своих делах Игнатий якобы хранил отпечаток той офицерской жизни, какую вел до обращения, и навсегда остался солдатом из Памплоны.

Что понимается под военной духовностью? Чаще всего, я думаю, эти слова вызывают в воображении духовную жизнь, подчиненную строгой, жесткой, по крайней мере, немного узколобой дисциплине, когда способности души действуют упорядоченно и мерно, «совершая упражнения» по программе, отвечающей подробной теории, исключающей всякую фантазию. Одним словом, духовность казарменную. В этом смысле после всего сказанного мы легко заключим, что нет ничего менее военного, менее казарменного, чем духовность Игнатия, всегда подчиняющая свои методы свободным побуждениям благодати. Это происходит под наблюдением руководителя, но роль его не в том, чтобы все ограничивать рамками жесткой теории, но как раз в том, чтобы применять людские средства сообразно состоянию души и, прежде всего, движениям благодати в ней. Нет ничего менее единообразного, менее «серийного», чем такое руководство.

Слово «военный» может быть также синонимом слова «удалой» и определять духовную жизнь, исполненную кипучего энтузиазма, с яркими униформами и музыкальными парадами. В этом смысле тоже нет ничего менее военного, чем жизнь, которую Игнатий избрал для себя и своих сыновей. Он отбросил все, что в других формах монашеской жизни может бросаться в глаза и вызывать энтузиазм за счет внешности: никакого особого облачения, никакого хора и торжественных церемоний, обычная жизнь достойных священников… Можно было бы даже упрекнуть его в том, что он задумал и завещал своим сыновьям слишком уж неяркую духовную жизнь, недостаточно волнующую, лишенную подобающей поэзии и великолепия.

Слово «военная» может также означать «воинственная», то есть духовность борьбы, сражения, когда бойцы с радостью бросаются в бой с недостойным врагом, демонстрируя ему свое мужество и наслаждаясь терпким вкусом опасности и риска… И здесь тоже, вопреки определенной видимости, нужно сказать, что духовность Игнатия не является духовностью боевой. Несомненно, нечто от этого духа присутствовало в первых мечтах о духовных подвигах, которые лелеял новообращенный из Лойолы, но это был только этап, который быстро остался позади – уже со времен Манресы. Несомненно также и то, что Упражнения начинаются со слов «победить самого себя», что «выступление против своей чувственности» в размышлении «О Царе небесном» является боевой задачей, и этот духовный бой занимает значительное место в указаниях святого. Умерщвлять, а значит, побеждать свои страсти, себялюбие, сражаться с миром, с врагом рода человеческого – эти предписания встречаются у него снова и снова. И все же, присмотревшись к ним пристальнее, мы без труда заметим, что эта борьба, которая беспрерывно ведется им в разных формах, является для Игнатия только суровым следствием тех обстоятельств, в которых мы вынуждены служить Богу, необходимостью, которая принимается, без сомнения, храбро, но не по собственному желанию. Так, самая мирная страна может оказаться втянутой в непрестанную борьбу с врагом, беспрестанно ее атакующим. Но в его духовной жизни нет ничего от духа блистательного рыцаря, любящего ощутить под собой строптивое животное и получить удовольствие, укротив и обуздав его, ничего от нрава фехтовальщика, который всегда счастлив скрестить с кем-то шпаги. Для него речь не идет даже о «моральном» удовлетворении философа, который чувствует себя хозяином своей духовной жизни, который своим аскетизмом добивается в себе господства разума, полноты подлинно человеческой жизни. Нет, для нашего святого в борьбе, сколь угодно долгой и ожесточенной, есть лишь один смысл, одна цель, о которой он сам говорит нам снова и снова: дать душе способность находить, принимать и исполнять волю Божию «ради вящей хвалы и служения ее Творцу и Господу». Таким образом, если мы сохраним в слове «военный» только самое высокое его значение, значение «служения», добровольного и бескорыстного, служения благородному делу превыше всего, делу страны, ее чести и независимости, служения героического, вплоть до жертвы жизнью, если таковая потребуется, тогда действительно можно сказать, что игнатианская духовность – духовность военная, ибо это духовность служения, бескорыстного служения славе Божией, служения, добровольно принятого на себя из любви, служения героического вплоть до полного отречения от самого себя. Она военная также и в другом, не менее высоком, смысле – как духовность служения вере, вдохновенного и обдуманного, смелого и разумного, мужественного и искусного. Если мы возьмем в качестве типичного носителя военного духа не старшину или командира взвода, а великого военачальника, то убедимся: чтобы быть на высоте положения, он должен в высшей степени сочетать в себе и пламя воодушевления, и крепкую, сильную волю. Без них он будет не руководителем, подлинным вождем людей, но простым начальником штаба. И в то же время он должен обладать глубокими познаниями, ясным и точным умом. Они помогут ему распознать как бы чутьем ту стратегическую точку на поле боя, на которую нужно бросить все силы, и точно рассчитать свои возможности, верное соотношение жертв, которых потребует операция, и реальной пользы ее успеха для окончательной цели – победы. С этой точки зрения Игнатий также обладает качествами вождя, и вождя величайшего, и духовность его – одновременно духовность великого руководителя и несравненного стратега.

Воодушевление и разум в служении