Расстрельное дело наркома Дыбенко

После этого начались убийства. После убийства первого офицера, на его предсмертные крики на верхнюю палубу выбежал старший офицер линкора старший лейтенант Яновский, но ничего не успел сделать, так как был схвачен, избит до полусмерти и выброшен с борта на лед. Затем во внутреннем коридоре был остановлен лейтенант Славинский. Несколько матросов предупредили его, чтобы он не ходил наверх, так как там начали убивать офицеров. В этот момент сзади к Славинскому подбежал некто кочегар Руденок (из полтавских крестьян, работавший до в призыва забойщиком скота на бойне) и кувалдой нанес удар в затылок. Тот упал. Матросы якобы хотели отнести тяжело раненного офицера в лазарет, но Руденок не дал им этого сделать и несколькими ударами кувалды буквально размозжил голову Славинскому. Затем все тот же Руденок настиг и убил кувалдой лейтенанта Шиманского и мичмана Булича.

Из воспоминаний уже известного нам подпольного вожака «Павла» матроса Н. Ховрина: «По приказу еще не вышедшего из подполья комитета большевистской организации матросы захватили винтовки в караульном помещении и бросились на палубу. Вставший на их пути мичман Булич был убит. Против него никто не имел зла. Но он преградил дорогу восставшим, и его убрали. Командира 2-й роты лейтенанта Шиманского застрелили, когда он открыл огонь по матросам из своей каюты. Вслед за ним погиб старший офицер Яновский. Возле карцера матросы прикончили лейтенанта Славинского, отказавшегося выпустить арестованных. Вскоре линкор был в руках революционных моряков. На клотике мачты вспыхнул красный огонь… На “Павле I” убили всего нескольких офицеров, тех, кто пытался оказать восставшим сопротивление. Исключение составляет лишь старший офицер Яновский. С ним рассчитались за прежние издевательства».

В воспоминаниях Ховрина есть неточности, т. е. к моменту мятежа на «Павле» он уже давно находился под арестом. Однако ряд моментов в его воспоминаниях весьма любопытны. Это прежде всего попытка присвоить своей партии честь начала «бузы» и захвата оружия. На самом деле среди подполья на «Павле» преобладали эсеры, и именно они доминировали на линкоре долгое время, а никак не большевики. При этом, называя инициаторами беспорядков своих товарищей по партии, Ховрин, сам того не понимая, делает большевикам медвежью услугу. Пройдут годы, и правящая партия в СССР будет всеми силами открещиваться от былых массовых убийств офицеров, сваливая все на анархиствующих и хулиганствующих матросов.

Разумеется, что Ховрин постарался обелить своих соратников в совершенных ими убийствах. Если внимать логике его рассуждений, то все офицеры сами виновны в своей смерти. Нечего, мол, было нарываться на неприятность! Кстати, командир корабля капитан 1-го ранга Дмитриев никак не пытался вмешаться в события, не пытался успокоить команду, а всю ночь провёл в своей каюте.

В течение суток на всех находившихся в Гельсингфорсе линкорах офицеры были арестованы и изолированы в своих каютах, причём в этот процесс активно вмешивались убийцы с «Павла», свободно заходя на корабли и требуя расправы над офицерами. На трапе линкора «Андрей Первозванный» был застрелен в спину недавний командир «Павла» контр-адмирал Небольсин, причем, опять же, в него стреляли именно «павловцы». Убили его, как и других офицеров, подло – пулей в спину. Командующий флотом вице-адмирал Непенин пытался хоть как-то образумить матросов, но из этого ничего не получилось.

* * *

Убийства продолжились и утром 4 марта. С линкора «Император Павел I» в 05 час. 30 мин. утра была принята радиограмма: «Товарищи матросы! Не верьте тирану… от вампиров старого строя мы не получим свободы… нет, смерть тирану и никакой веры!» Тираном матросы «Павла» почему-то назвали Непенина. Почему? А для оправдания уже задуманного убийства комфлота. Сигнал с «Павла» был услышан: в воротах порта, когда там появился направлявшийся в город Непенин, он и был убит выстрелом в спину. Любопытно, что впоследствии известный советский писатель-маринист Борис Лавренев (на флоте никогда не служивший), будучи сам бывшим офицером, оправдывал убийство Непенина, совершенное «революционным матросом» Гулявиным с «Петропавловска», как акт законной пролетарской мести.

Тем временем по льду замерзших бухт вовсю рыскали бродячие группы матросов с «Павла», убивая всех попадавших им на пути офицеров. Действовали они на редкость подло. Так утром толпа вооруженных матросов во главе с «павловцами» подошла к транспорту «Твердо». У командира и офицеров отобрали оружие, после чего командир транспорта лейтенант фон Стихт был расстрелян. При схожих обстоятельствах был убит командир сетевого заградителя «Зея» лейтенант Подгоричани-Петрович. Около полудня «павловцы» подошли к посыльному судну «Куница» и стали требовать от его командира лейтенанта Ефимова, чтобы офицеры сдали своё оружие. Едва тот дал согласие, его тут же расстреляли из винтовок.

Затем настал черед эсминцев. Первой жертвой стал «Эмир Бухарский». Убийцы беспрепятственно вошли на миноносец и спустились в кают-компанию. Там сидели за обедом три офицера: старший лейтенант Варзар, мичман Лауданский и мичман Нейберг. Все они были расстреляны прямо за столом. Затем были ранены и еще живыми брошены в прорубь офицеры транспорта «Наш». Убили «павловцы» и попавшегося им случайно на пути старшего офицера крейсера «Диана» капитан 2-го ранга Рыбкина. Тяжелораненного из винтовки, его добили ударами прикладов. Считается, что всего в те дни погибло до 100 офицеров.

Впрочем, иногда матросам других кораблей все же удавалось защитить своих офицеров от убийц с «Павла». Из воспоминаний капитана 1-го ранга Г.О. Гадда, командовавшего в те дни линкором «Андрей Первозванный»: «Вдруг к нашей толпе стали подходить несколько каких-то матросов, крича: “Разойдись, мы его возьмем на штыки”. Толпа вокруг меня как-то разом замерла; я же судорожно схватился за рукоятку револьвера. Видя все ближе подходящих убийц, я думал: мой револьвер имеет всего девять пуль: восемь выпущу в этих мерзавцев, а девятой покончу с собой. Но в этот момент произошло то, чего я никак не мог ожидать. От толпы, окружавшей меня, отделилось человек пятьдесят и пошло навстречу убийцам: “Не дадим нашего командира в обиду!” Тогда и остальная толпа тоже стала кричать и требовать, чтобы меня не тронули. Убийцы отступили… Позже выяснилось, что, когда шайка убийц увидела, что большинство команды на моей стороне, она срочно собрала импровизированный суд, который без долгих рассуждений приговорил всех офицеров, кроме меня и двух мичманов, к расстрелу. Этим они, очевидно, хотели в глазах остальной команды оформить убийства и в дальнейшем гарантировать себя от возможных репрессий. Во время переговоров по телефону с офицерами, в каземат вошел матрос с “Павла I” и наглым тоном спросил: “Что, покончили с офицерами, всех перебили? Медлить нельзя”. Но ему ответили очень грубо: “Мы сами знаем, что нам делать”, – и негодяй, со сконфуженной рожей, быстро исчез из каземата. Скоро всем офицерам благополучно удалось пробраться ко мне в каземат, и по их бледным лицам можно было прочесть, сколько ужасных моментов им пришлось пережить за этот короткий промежуток времени. Сюда же был приведен тяжелораненый мичман Т.Т. Воробьев. Его посадили на стул, и он на все обращенные к нему вопросы только бессмысленно смеялся. Несчастный мальчик за эти два часа совершенно потерял рассудок. Я попросил младшего врача отвести его в лазарет. Двое матросов вызвались довести и, взяв его под руки, вместе с доктором ушли. Как оказалось после, они по дороге убили его на глазах у этого врача…»

Войдя во вкус убийств, бандиты с «Павла» продолжали подобные дела и в дальнейшем. Теперь они, однако, стали уже осторожнее и старались не оставлять свидетелей. Так несколькими днями позднее пропали без вести трюмный механик и водолазный офицер «Павла», скорее всего они также были убиты.

16 апреля «Император Павел Первый» за большие заслуги перед революцией был торжественно переименован в «Республику». Отсед

Матросы «Павла Первого» вообще трепетно оберегали свое революционное лидерство. При этом команда вскоре практически разделилась на две группировки. Часть ее, 520 человек, в апреле 1917 года объявили себя социал-демократами (т. е. большевиками и меньшевиками), остальные 400 – эсерами. Впрочем, цифра приверженцев к той или иной партии чуть ли не ежедневно менялась, так как после каждого очередного митинга матросы десятками переписывались из одной партии в другую, порой по несколько раз в день. Все большую популярность приобретали анархисты с их простыми и понятными лозунгами. В это время помимо уже знакомых нам по предшествующим событиям матросских лидеров Ховрина и Марусова выдвинулись такие матросы, как Светличный, Алпатов, Чайков, Чистяков. Заметим, что Дыбенко в лидеры революционного подполья «Павла» не попал даже в трудах историков. Да, его упоминают, как служившего на линкоре, но никогда как вожака матросских масс. На это Павел Ефимович был, похоже, без посторонней помощи неспособен.

Заметим, что тема кровавой расправы с офицерами проходит красной нитью через все первые главы мемуаров нашего героя. При каждом удобном случае Дыбенко пишет, что скоро он будет убивать офицеров. Хотелось бы верить, что это он писал фигурально…

Возникает законный вопрос, а за какие такие прегрешения жаждал наш герой обильной офицерской крови? И это при том, что в своих воспоминаниях Дыбенко не приводит нам ни одного конкретного случая издевательств офицеров над матросами, а уж тем более лично над собой. В его описании лишь общие обвинения в том, что офицеры – это офицеры, а корабельная служба тягостна и нерадостна.

Но офицеры являются офицерами при любом режиме и при любой власти, а корабельная служба одинаково нелегка и сопряжена с определенными лишениями и при царизме, и при социализме. Так какие конкретные претензии были у Дыбенко к царской власти? А собственно говоря, никаких конкретных претензий и не было, было лишь желание поучаствовать в хорошей «бузе» и заработать на этом себе авторитет среди сослуживцев, о котором Дыбенко очень страстно мечтал и которого у него, несмотря на все его усилия, так и не было. Что же касается убийств офицеров, то если бы Дыбенко был 3 марта на борту «Павла Первого», то, судя по его мемуарам, он бы с радостью помогал таскать кувалду неутомимому кочегару Руденку… Но на самом деле Дыбенко оказался хитрее.

* * *

Из воспоминаний Н. Ховрина: «Нам было известно, что жандармское охранное отделение на каждом корабле имело своих людей, и поэтому держали ухо востро. Агенты-осведомители служили вместе с нами и ничем не выделялись из общей массы. На крупных кораблях с охранкой обычно был связан и кто-либо из офицеров. У нас на “Павле” таким жандармским прихвостнем был старший штурман Ланге (лейтенант В.К. Ланге – штурманский офицер линкора “Император Павел Первый”. – В.Ш.). Этот человек, разумеется, скрывал свое истинное лицо не только от матросов, но и от командного состава: многие офицеры, даже из самых заядлых монархистов, брезгливо относились к таким типам. Осторожный Ланге однажды допустил довольно грубый промах, благодаря которому нам и удалось его раскрыть. Штурмана подвел разорванный конверт, оставленный им в офицерском гальюне. На измятом клочке хорошо были видны фамилия Ланге и штамп жандармского управления. Находка попала в руки вестового матроса, входившего в одну из наших пятерок. Он немедленно уведомил об этом своих товарищей, а связной сообщил в руководящую группу. Мы организовали наблюдение за штурманом и теми, с кем он чаще всего общался, надеясь выявить провокаторов. Однако сделать это нам не удалось. А в том, что агенты на линкоре есть, никто из нас не сомневался. Мы даже подозревали нескольких человек. Но прямых улик против них не было… Старший штурман Ланге в момент восстания был на берегу. На борт вернулся, когда все уже было кончено. Едва он появился на палубе, его окружила группа разъяренных моряков. Услышав их возгласы, Ланге понял, что ему угрожает. Он стал умолять, чтобы ему сохранили жизнь. Признался, что шпионил за матросами, но не один. – Вы и не подозреваете, кто еще ходит среди вас, – выкрикивал Ланге. В этот момент его кто-то ударил прикладом по голове. Упавшего штурмана добили. В ту минуту все считали такой поступок естественным. Лишь потом многие стали высказывать мысль, что договорить Ланге не дал один из тех, кто сам был связан с охранкой. Разоблачить этого человека не удалось».

В воспоминаниях Н.А. Ховрина обращает на себя внимание сразу несколько фактов. Во-первых, он подтверждает информацию П.Е. Дыбенко о связях Ланге с жандармами и его неофициальной деятельности на корабле как внештатного контрразведчика. Во-вторых, Ховрин утверждает, что в момент массовых убийств офицеров на «Павле» Ланге там было. По утверждению Дыбенко, тогда на линкоре не было и его. Спустя некоторое время Ланге возвращается на «Павел». Спустя некоторое время туда же возвращается и Дыбенко. Если Дыбенко действительно являлся информатором Ланге, то Ланге был смертельно опасен для Дыбенко, потому что если бы он заговорил, да еще к своим словам приложил соответствующие бумаги, то Дыбенко бы просто растерзали.

В свою очередь и Дыбенко был смертельно опасен для Ланге, так как было понятно, что он постарается уничтожить лейтенанта как можно быстрее, пока тот не заговорил. В такой ситуации задача Ланге сводилась к тому, чтобы как можно быстрее рассказать правду о Дыбенко. Задача же Дыбенко была совершенно противоположной – уничтожить лейтенанта, пока тот не открыл рот.

В рассказе Н.А. Ховрина все происходит именно в соответствии с тем, что стремились сделать и Ланге, и Дыбенко. Едва Ланге попадает к матросам, он тут же заявляет, что готов назвать имя провокатора, который находится среди них. Он готов дать информацию взамен на жизнь. При этом фраза «Вы и не подозреваете, кто еще ходит среди вас» говорит о том, что информатором являлся не какой-то безвестный кочегар или ученик машиниста, а весьма популярный и знакомый всей команде человек, которого никто никогда и не подумал считать предателем. Итак, Ланге делает свой ход первым. Еще несколько мгновений, и он может спасти свою жизнь, назвав имя провокатора. Но инициативу перехватывает противоположная сторона, и лейтенант тут же получает смертельный удар прикладом по голове. Согласитесь, чтобы хладнокровно и расчетливо убить человека прикладом, причем убить в самый нужный момент, ни раньше, ни позже, надо обладать не только огромной силой, но и определенными навыками. Разумеется, сам Дыбенко прикладом Ланге не убивал. Во-первых, у него не было таких навыков, а во-вторых, он был весьма заметной фигурой на корабле, чтобы стоявшие вокруг матросы не увидели, кто именно убивает. В-третьих, убив Ланге, Дыбенко бы просто подставился.

Однако навыки подобных убийств имелись у уже известного нам кочегара Руденка, который, как мы помним, ходил и убивал попавшихся ему на пути офицеров чугунной кувалдой. При этом бил всегда именно по голове. Именно кочегар Руденок являлся для убийства Ланге идеальной фигурой. Было очевидно, что матросы воспримут еще одно его убийство как данность – всем известный кочегар-садист кончает в порыве злости еще одного золотопогонника. Ну поторопился, ну погорячился. Ну это же Руденок, что с него взять!

Вполне возможно, что ситуация развивалась следующим образом. Узнав о прибытии Ланге на корабль, Дыбенко срочно находит Руденка и уговаривает его, за некие будущие преференции, совершить еще одно убийство. Условие одно – убить лейтенанта следует немедленно, пока Ланге не начал порочить некоторых честных людей. Уговаривать Руденка долго не пришлось. Кувалды под руками не оказалось, и Дыбенко сунул палачу винтовку.

Я не поверю, что матросы не видели, кто именно долбанул Ланге по голове прикладом. Все всё видели. Но так как Руденок не мог быть провокатором, в силу своей дебильности, никто ничего доказать и не смог. Думаю, что данную ситуацию хорошо понимал и Н.А. Ховрин. Поэтому он и говорит о естественности такого поступка для садиста Руденка. При этом активисты были весьма раздосадованы тем, что провокатор ускользнул у них из рук.

Что касается садиста с линкора «Император Павел Первый» кочегара Руденка, то во время допроса в мае 1938 года Дыбенко, рассказывая о своих художествах во время Гражданской войны, неожиданно проговорился, выдав следующую фразу: «С 1918 со мной на фронтах были мои верные товарищи, которых я знал еще по службе в царском флоте – матросы Омельчук, Пиянский и Руденок. На них я мог положиться как на самого себя». Руденок – фамилия не слишком распространенная, поэтому с большой долей уверенности мы можем утверждать, что верным товарищем, на которого он мог положиться «как на самого себя», был уже известный нам неутомимый убийца с линкора «Император Павел Первый» кочегар Руденок. Становится понятной и та причина, по которой Дыбенко так приблизил к себе палача Руденка. После окончания Гражданской войны следы кочегара-садиста навсегда теряются в круговерти Гражданской войны.

Как мы уже знаем, о своих подозрениях в провокаторстве Дыбенко Ховрин намекал и в других местах своих мемуаров. Большего позволить себе он не мог. В 30-е годы, когда Н. Ховрин первый раз издал мемуары, Дыбенко ходил в героях и был при власти, а потому с легкостью бы свел счет со своим старым недругом. При переиздании же мемуаров в 60-х годах над Павлом Ефимовичем уже витал ореол жертвы сталинского произвола, а сам Н.А. Ховрин был в слишком преклонных годах, чтобы начинать разоблачать Дыбенко, не имея при этом к тому же никаких реальных доказательств. Впрочем, кое-что Н.А. Ховрин нам все же поведал.

Ну а теперь вспомним в этой связи показания Дыбенко на допросе в 1938 году, когда он признал факт того, что был завербован как осведомитель именно лейтенантом Ланге. Имя штурмана всплыло тогда совершенно неожиданно.

17 мая 1938 года, на допросе П.Е. Дыбенко, следователь не обошел вниманием весьма немаловажный вопрос: каким образом Дыбенко удалось скрыться от разоблачения после Февральской революции? На это Дыбенко ответил следующее: «Обстоятельства сложились для меня в этом отношении очень удачно. Все же, несмотря на это, я всю жизнь вплоть до ареста боялся разоблачения. В момент Февральской революции восставшие матросы убили Ланге вместе с другими 15 офицерами этого корабля. Таким образом, единственный живой свидетель исчез. В том же 1917 году моряки в Гельсингфорсе разгромили и сожгли здание, где помещалось охранное отделение, в котором чаще всего бывал с моими материалами старший лейтенант Ланге. Таким образом, я предполагаю, были уничтожены все документы, обличающие меня. Среди моряков, симпатизирующих большевикам, я пользовался славой революционера, арестовывавшегося, преследовавшегося царским правительством и это дало мне возможность в первые же месяцы после революции выдвинуться на пост председателя Центробалта, а после Октябрьской революции на пост Наркома Морских Сил».

На допросе Дыбенко заявляет, что и убийство Ланге, и поджог охранного отделения в Гельсингфорсе стали для него счастливой случайностью и что ни к тому ни к другому он не приложил свою руку. Данное утверждение сомнительно. Относительно убийства Ланге мы уже говорили выше. Что же касается поджога охранного отделения в Гельсингфорсе, то, по-видимому, оно было организовано или Дыбенко, или другими такими же, как он, еще неразоблаченными провокаторами, с целью сокрытия своих преступлений перед матросами. Для Дыбенко уничтожение охранного отделения являлось вопросом жизни и смерти, и он наверняка сделал все возможное, чтобы уничтожить все улики. Поэтому думаю, что, говоря, что после Февральской революции «обстоятельства сложились для него в отношении возможного разоблачения очень удачно», Павел Ефимович, по своему обыкновению, лгал. Не обстоятельства сложились удачно, а сам Дыбенко сделал все от него зависящее, чтобы они сложились именно так, как ему было нужно.

Но, думается, говоря о том, что после смерти Ланге о его провокаторской роли больше никто не знал, Дыбенко обманывал следствие. На самом деле о нем, как об агенте, должны были знать и вышестоящие над Ланге офицеры контрразведки. Что стало с этими, слишком много знавшими, офицерами, мы не знаем. Вполне возможно, что все они в скором времени были физически устранены боевиками Павла Ефимовича. Председателю Центробалта такие свидетели были совершенно не нужны. Кстати, уже в 1918 году, незадолго до ухода Балтийского флота из Гельсингфорса, там при таинственных обстоятельствах был убит начальник контрразведки Балфлота генерал И. Симонич. Обстоятельства его убийства неизвестны до сих пор. Любопытно, что дочь генерала – Кира Симонич стала впоследствии женой маршала Советского Союза Г.И. Кулика. Судьба дочери главного контрразведчика Балтийского флота была также трагичной. В 1940 году она бесследно пропала. Впоследствии утверждали, что ее похитили и тайно убили сотрудники НКВД. Последнее, разумеется, к нашему герою не имеет никакого отношения. Однако тот факт, что генерала Симонича убили не в 1917, а в 1918 году и именно перед уходом флота из Гельсингфорса, говорит о том, что кто-то «зачищал» напоследок наиболее осведомленных, а потому и наиболее опасных контрразведчиков. Убить именно перед уходом флота – это значит исключить всякое расследование преступления. Конечно же заказчиками такого убийства вполне могли быть как немцы, так и белофинны, мог быть заказчиком убийства и Дыбенко.

Глава пятая

Восшествие во власть

Итак, Дыбенко, согласно его воспоминаниям, возвращается в Гельсингфорс. Казалось бы, Дыбенко не повезло, ведь во время самых «интересных» событий на «Павле» он там отсутствовал. Тут бы посочувствовать вернувшемуся дезертиру. Но вот чудо, «блудный сын» мгновенно оказывается кем-то востребован во власть и самым невероятным образом становится членом городского Совета. Кто же его туда выбрал? Может, матросы «Павла Первого» или всей бригады линкоров, или матросы с транспортов, на которых он числился в последнее время? А может, Дыбенко выбрали вообще от всего Балтийского флота, стоящего в Гельсингфорсе, так сказать, кого первым на улице поймали, того и избрали? Если вы думаете, что сам Павел Ефимович прояснил в своих мемуарах свое невероятное мгновенное вознесение во власть из небытия, то вы глубоко ошибаетесь. Наш герой пишет совсем об иных вещах.

Из воспоминаний Дыбенко: «Сегодня, собравшись в городском театре, они (матросы. – В.Ш.) решают свою судьбу… Театр переполнен. Оживление царит во всех уголках. Спорят о многом, только не о партийных группировках. Этот “соблазн” еще не проник в толщу матросских и солдатских масс. Ярко и отчетливо бросается в глаза картина: в сторонке, плотно сомкнувшись, небольшие группы офицеров втихомолку что-то обсуждают; рядом – группа матросов, солдат и рабочих с радостными, задорными лицами доказывают друг другу, кто больше сделал для переворота и кто теперь должен стать у власти. В группу офицеров влезает матрос и сразу же переходит в наступление. Видно, как офицеры, слабо, уклончиво парируя матросу, постепенно отступают, расходятся. Продолжительный, громкий звонок. Взвивается занавес. Ярко освещенная сцена, убранная красными флагами, привлекает всеобщее внимание. Оркестр играет революционный гимн. Из глубины сцены несется приятный, звучный и властный голос председателя Совета.

– Товарищи, объявляю третье заседание Гельсингфорсского Совета рабочих, матросских и солдатских депутатов открытым…

В театре – гробовая тишина. Ее прерывают громкие крики “ура”, несмолкаемые аплодисменты. Все встают. Взоры всех обращены в одну сторону. По театру идет мощный человек с поседевшими волосами и радостной улыбкой на лице. Это – любимец матросов, вновь избранный ими командующий Балтийским флотом – адмирал Максимов. Он смущенно раскланивается, но твердой, уверенной походкой приближается к сцене. Его появление на сцене вызывает новый взрыв аплодисментов и криков “ура”. Наконец все смолкает. Председатель громко произносит: “Товарищи из президиума, прошу занять места”.

Матросы, солдаты и рабочие с просветленными, радостными лицами, чисто одетые, мягкими шагами подходят к большому столу, покрытому красным сукном. Председатель оглашает число жертв, погибших во время переворота в Гельсингфорсе. Все встают и стройно, с проникающей в душу скорбью, поют: “Вы жертвою пали”… Оркестр играет похоронный марш. В ушах еще долго звучит последний аккорд. Председатель оглашает ряд телеграмм и сообщений о ходе революции. Опять аплодисменты и радостные крики “ура”. Затем оглашается повестка дня. Повестка принята…

Заседание продолжается. Обсуждается резолюция. Бурные дебаты и споры по различным вопросам и предложениям… Резолюции со всевозможными поправками и дополнениями, наконец, приняты. Заседание закрывается. Поют “Марсельезу”. Театр медленно пустеет…»

Сколько патетики в воспоминаниях Дыбенко! Здесь и ярко освещенная сцена, и взвивающийся занавес, и председатель с приятным голосом, и члены президиума, идущие «мягкими шагами»! А чего стоит оркестр! Он то революционный гимн играет, то похоронный марш, то «Марсельезу». Не собрание, а концерт. Офицеров, чтобы группами не шушукались, разгоняют «влезающие» матросы. Обо всем написал Дыбенко, только не о том, как именно он попал в члены Гельсингфорсского совета. Может, именно поэтому он начинает описывать работу совета не с первого его заседания, что было бы логичным, а только с третьего. Но почему именно с третьего, а, например, не с пятого или с десятого?

Дело в том, что писать о причинах своей стремительной карьеры Дыбенко явно не желал, для этого у него имелись веские основания. Так как же Дыбенко попал в Гельсингфорсский совет? Об этом никакой информации нет. Возможно, что вместо беготни с таинственными пакетами по улицам Петрограда он на самом деле занимался несколько иными делами. Каким-то образом наш герой вышел на представителей новой власти и предложил им свои услуги, как «вожака матросов Гельсингфорса». При этом Дыбенко оказался первым, кто такие услуги предложил. У лидеров государственного переворота в тот момент была масса других, куда более важных проблем, чем разбираться в том, кем в реальности является наглый визитер (действительно ли он любимец матросских масс, как утверждает), и предложение Дыбенко было принято. Возможно, что кто-то просто подписал подсунутую ему Дыбенко соответствующую бумагу. Поэтому в Гельсингфорс Павел Ефимович возвращался, уже имея на руках соответствующий документ от новой власти. Далее все логично. С подписанной в столице бумагой Дыбенко сразу же оказался на голову значимее всех местных матросских авторитетов. Кто из них мог еще предъявить персональный мандат от новой власти? Именно поэтому Дыбенко и пробрался в члены городского совета, лихо обойдя таких признанных авторитетов, как Ховрин и Марусев.

То, что в своих воспоминаниях Дыбенко не упомянул о мандате от капиталистов, вполне объяснимо. Если ты заявляешь, что являешься членом партии большевиков ни много ни мало, а с 1912 года, то о каком сотрудничестве с классовыми врагами может идти речь! То, что впоследствии о сотрудничестве Дыбенко с министрами-капиталистами напрямую не написал и Ховрин, тоже объяснимо. Вначале, как мы уже говорили, Дыбенко был большим начальником, а потом и сам Ховрин загремел на нары. Когда же он вышел из тюрьмы, вокруг Дыбенко был уже мученическо-героический ореол.

Но и это не все! Еще во время своего недолгого пребывания на фронте Дыбенко сколотил ватагу лично преданных ему матросов, с которыми он и пил, и гулял. Теперь эта анархиствующая братия стала его своеобразной гвардией, способной не только драть голос за своего вожака, но в случае необходимости и лязгнуть затворами. Чего, например, стоил лишь один кочегар Руденок с его окровавленной кувалдой! В этом не было ничего удивительного. К власти на флоте пришли полубандитские элементы, которые привнесли с собой законы блатного мира. Своя «бригада» была у Дыбенко. Свои «бригады» были и у Ховрина, и у Марусева. Такие же ватаги имели тогда все сколько-нибудь авторитетные вожаки на Балтийском флоте.

Между тем в Гельсингфорсском совете началась отчаянная борьба сторонников различных партий. Состав Гельсингфорсского совета был весьма пестрым: левые и правые эсеры, большевики и меньшевики, а кроме того, анархисты и просто бунтари, не признающие никого. Борьба обострялась с каждым днем, и враждующие стороны в средствах не стеснялись.

Из воспоминаний П. Дыбенко: «В апреле группировки в Совете резко обозначились; стали отчетливо проявляться разница во взглядах на революцию и интересы отдельных групп. К меньшевикам примыкали, записывались в их партию почти исключительно офицеры, писаря, баталеры. До поры до времени они в Совете являлись сильнейшей группой, но нас это не огорчало. Свою работу мы направили непосредственно на корабли, в матросскую гущу… Там мы постепенно отвоевывали себе первое место. Уже к концу апреля многие корабли, как-то: “Республика”, “Петропавловск”, “Севастополь”, “Андрей Первозванный”, “Аврора”, “Россия”, а также Свеаборгская рота связи, почти целиком стояли на нашей платформе. На этих кораблях начали выносить резолюции недоверия своим представителям в Совете и требовали переизбрания последнего. Параллельно с нами усиленно боролось за свои взгляды и нарождавшееся левое крыло эсеров; однако левые еще не порывали связи с правым течением своей партии. Меньшевики же, ослепленные своим пребыванием у власти, не замечали, что вокруг них постепенно увеличивалась пустота. Они теряли массу. По существу же среди меньшевиков было мало таких, кто хорошо знал бы психологию матроса, тонко понимал бы его чувства, умел бы считаться с ним, учесть его настойчивость и упорство в требованиях. Между тем именно знание этих свойств матросов, а не формальная численность членов той или иной партии имело решающее значение. Матрос – это вечно бунтарская душа, рвавшаяся к свободе; он не мог через неделю после революции примириться с “тихой пристанью”. Его мятежная душа рвалась вперед, она чего-то искала, она толкала его к действию, к активности. Между тем матрос видел несоответствие между делами и словами меньшевиков и эсеров и терял доверие к этим “вождям” февральской революции. Это прекрасно знала и учитывала наша маленькая группа, вышедшая из тех же матросов, и потому-то матросам удалось постепенно захватить власть в свои руки. Считается, что Временное правительство потеряло свое влияние и свою власть над Балтийским флотом только в конце сентября 1917 года; это неверно. Власть Временного правительства над Балтфлотом фактически была потеряна еще в апреле…»

Матросам безусловно импонировала показная бравада псевдовожака, его громогласный рык и отборная матерщина, показная бесшабашность и пудовые кулаки. С этой точки зрения Дыбенко был просто идеальной кандидатурой. Что касается автора, то я не уверен в том, что Павел Ефимович с первых дней пребывания в совете занимал там твердую большевистскую позицию. Если даже после взятия власти большевиками в октябре 1917 года он будет выкидывать самые невероятные фортели, то весной 1917 года он вообще имел смутное представление о социал-демократии, не говоря уже о таких тонкостях, как большевизм и меньшевизм. А поэтому, я думаю, что действовал Дыбенко несколько иначе. Он чутко улавливал настроение матросских масс и всегда старался ей угодить, чтобы остаться на плаву. Как известно, в первые месяцы после февраля 1917 года наибольшей популярностью пользовались эсеры, а потому Павел Ефимович скорее всего в данное время больше симпатизировал эсерам, чем социалистам. При этом до поры до времени своего членства он ни в какой партии официально не декларировал.

Любая революция – это время наглых и беспринципных людей, могущих постоять за себя и готовых идти по головам других к пьянящей власти авантюристов. Именно таким и был наш герой, обладавший всеми необходимыми для этого качествами – силой, статью, крепкими кулаками, цинизмом, склонностью к дракам и пьяным дебошам. Кроме этого, Дыбенко считался страдальцем, так как сидел на гауптвахте (кто там знал, что сидел он вовсе не за политику, а за военное преступление – дезертирство!), так что в глазах большинства матросов он был безусловным героем-бунтарем.

Теперь Дыбенко пребывал в своей стихии. Он почти каждый день выступал на митингах, перекрикивая и матеря своих оппонентов, а порой и просто сшибая их с трибун кулаком. Он демонстрировал свою преданность всем революционерам без разбора – и социалистам, и эсерам, и анархистам. Тогда ему было абсолютно все равно, за кого драть горло. Если кого и понимал Дыбенко лучше всех, то это анархистов. У тех все было просто – ни государства, ни армии, и каждый живет, как ему вздумается. Но записываться и в анархисты Дыбенко тоже не торопился. Главное сейчас было не ошибиться и поставить именно на ту партию, которая может вскоре оказаться во власти. А пока Дыбенко набирал очки. Зная матросскую психологию, он задабривает «братву» всяческими посулами, не забывая при этом крутиться возле представителей Временного правительства, быстро учась новой жизни и приспосабливаясь к новым обстоятельствам.

Глава шестая

Во главе Центробалта

Следующей ступенью во власть для Дыбенко стал Центробалт. И сегодня, вспоминая Павла Ефимовича, мы прежде всего ассоциируем его имя с этим высшим выборным органом Балтийского флота 1917 года.