За Родину! За Сталина!

А о нем тоскует Баку

В эти же предпраздничные дни в Доме кино проходило торжественное вручение каких-то премий. Заправлял всем на сцене известный «азербайджанец» Гусман. Вдруг ни с того ни с сего он злобно бросает в зал: «Подонки и твари, сидящие в Думе, отказались встать и почтить память жертв холокоста. Ведь евреев истребляли только за то, что они евреи. Давайте почтим!» И что же? Никто не вышел на сцену и не сказал ему: «Советский Союз, наш народ пережили пять холокостов. Ваш главный довод – нас истребляли только за то, что мы евреи. Но и нас в захваченных городах и деревнях истребляли только за то, что мы русские, белорусы, украинцы и живем на этой земле: фашисты готовили Lebensraum для себя. Однако еще беспощадней они истребляли нас за то, что мы защищали свою родину. Попавших в плен сотнями тысяч, дивизиями отправляли в душегубки. Так кого же прежде следует почтить, кто более достоин памяти потомства – те, кто с оружием в руках сражался и победил, или те, кто со звездой Давида на груди обреченно брел в лагерь смерти? И что, почтил хоть раз израильский парламент память советских, русских героев, своих спасителей? Знаешь ли ты, киношный пустозвон, хотя бы о том, кто 27 января 1945 года спас узников Освенцима, где было много оставшихся в живых советских граждан, в том числе евреев? Или думаешь, что в Освенциме были одни евреи, а освободили его американцы, как уверяли твои сородичи на телевидении?» Увы, никто не сказал ничего подобного Гусману. Вместо достойного ответа весь зал поднялся и молча уставился на азербайджанца. Ах, если бы отправить его в родной ему Баку подметать улицы… А ведь и Дума никак не ответила на публичное оскорбление…

На наших глазах умирают товарищи…

А 8 мая в Кремлевском дворце шел праздничный концерт. Было много прекрасных выступлений. С небольшой замечательной программой выступила фронтовая сестра милосердия Элина Быстрицкая. Как она прочитала стихотворение Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Как сильно прозвучали в этот день слова:

По русским обычаям только пожарища
По русской земле разметав по пути,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди…

И вдруг выскакивает гражданин Газманов и во все воронье горло начинает:

– Господа офицеры!..

Что за господа? Какие господа? Откуда взялись? Мы только что видели, как, рванув на груди рубаху, умирали товарищи. В зале сидят участники Великой Отечественной войны, офицеры Красной Армии, старики, к которым за всю жизнь никто никогда так не обращался. Да и сейчас в армии говорят «товарищ». По воспоминаниям Павла Кудинова, руководителя Вешенского восстания 1919 года против живодерской троцкистской политики «расказачивания», даже восставшие сохранили обращение «товарищ». А если «господа» и в связи с Отечественной войной, то это следует расценивать только как обращение к немцам или к власовцам. Но происходит невероятное: весь зал (сколько там тысяч мест – пять, десять?) встает и слушает весь вопеж такого же провокатора, как Иваненко, стоя. Да неужели из этих тысяч так никто и не понял, как он сейчас выглядит и как смотрит на него вся страна. Право, впечатление такое, что если бы хор запел «Deutsсhland ?ber alles» и при этом три первых ряда встали бы, то немедленно вскочил бы и весь зал… Что, слишком мрачно? Придумайте, кто может, что-нибудь повеселей…

Трое вышли из леса навстречу одному из болота

Александр Солженицын, до сих пор пылко прославляемый кинорежиссером Станиславом Говорухиным и писателем Валентином Распутиным как выдающийся патриот, долго, обстоятельно и вдохновенно рассказывал нам о своем героическом участии в Великой Отечественной войне. Ну, во-первых, говорит, «я, мои сверстники воевали четыре года». Это, надо полагать, в том смысле, что «от звонка до звонка», ибо война, как известно, четырех-то лет не длилась. И воевал, во-вторых, не как-нибудь, а все эти «четыре года моей войны», говорит, «месили мы глину плацдармов, корчились в снарядных воронках» под градом снарядов и бомб. А когда бил час наступления, говорит, то «еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых и – ура! За Родину! За Сталина!» Читатели, словно воочию, видели, как невыспавшийся, голодный Александр Исаевич с винтовкой наперевес, в обмотках выскакивал из траншеи и, оглашая окрестности ревом, бежал в атаку. Может быть, даже в рукопашный бой. Может быть, даже готовый закрыть своей грудью амбразуру вражеского дота. Поэтому с полным пониманием и горячим сочувствием читали мы его уверения о себе как об уцелевшем на войне исключительно благодаря божьему промыслу: «Господи! Под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь…» Подумал Всевышний и внял мольбе и сохранил. Притом весьма нестандартным образом: повелел СМЕРШу арестовать Александра Исаевича и отправить в глубокий тыл. И невозможно было не разделить радость богоспасенного, когда, оказавшись в Бутырках, блаженно лепетал он: «И снаряды не падают…»

Читатель может подумать, что все «четыре года» Солженицын служил в пехоте. Действительно, кто же еще бросается в атаку из траншеи или окопа. Но нет, он этого не утверждает, а говорит о себе так: «всю войну провоевавший командир батареи». Остается предположить, что в траншеях, в рядах пехоты командир-артиллерист оказывался лишь время от времени.

Многие читатели и даже сердцеведы-художники, например, Лидия Чуковская, Георгий Владимов, потом Говорухин, Распутин и другие, всему этому свято верили, как речам равноапостольного пророка. Но через несколько лет выискались антипатриотически настроенные исследователи, нагло заявившие: «Мы по архивам обшарили весь 41-й год, все штабы и фронты Отечественной войны, но лейтенанта Солженицына А. И. там не обнаружили». Позже нашлись еще более бесстыдные антипатриоты, объявившие с ухмылкой: «И в 42-м году мы его на фронте не зрим». Что такое? Конфуз! А он к этому времени уже бороду под Достоевского отпустил. Ну, вылитый классик! И вдруг – неуважение к истине, бахвальство. Как быть? Делать нечего, Александр Исаевич поднатужился и в автобиографии для Нобелевского комитета скрепя сердце уточнил: «С начала войны я попал ездовым обоза и в нем провел зиму 1941/42 года». Что ж, молодец, мужественно признался: не четыре, а меньше трех.

Но антипатриоты опять загалдели: «Во-первых, был он не ездовым. Тут необходимо умение обращаться с лошадьми, – а откуда оно у маменькиного сынка, только что окончившего университет. Был он конюхом, точнее, подсобным рабочим на конюшне: задавал лошадям корм да убирал навоз, о чем и жаловался в письмах жене. Во-вторых, обоз, в котором он служил подсобником, не снаряды возил на фронт, не раненых с фронта под бомбежками и обстрелом, а совсем другое, притом – в Приволжском военном округе, бывшем упомянутой зимой глубоким тылом. В-третьих, все-таки с самого ли начала войны оказался Солженицын в армии?»

Александр Исаевич, как видим, настаивает, что с самого. И в брошюре «Сквозь чад», обращаясь к другу юности К. Си-моняну, писал: «Началась война – я зашел к тебе попрощаться… Я горел: как могу не успеть защитить ленинизм». Впечатление такое, словно это было если не 22-го, то уж наверняка 25 июня 41-го года. А между тем, свидетельствуют злобные антипатриоты, хотя Александр Исаевич и горел синим огнем нетерпения, но в добровольцы защищать ленинизм не побежал, а уехал из Ростова в Морозовск преподавать в школе астрономию, и там, любуясь по ночам на звезды, дожидался, когда призовут. И случилось это 18 октября 41-го года, то есть лишь через четыре месяца после начала войны, когда многие его сверстники не за ленинизм именно, а за родину уже сложили головы. Солженицын же, инкубаторское дитя голой идеи, с этого времени и начал защищать ленинизм, но не с винтовкой или пушкой, а с лопатой, метлой, вилами и другими орудиями обозника.

Отрицать это он теперь не решается, но говорит, что из тылового обоза его направили в артиллерийское училище, которое окончил «к ноябрю 42-го года», и был назначен командиром батареи. И вот уж «с этого момента провоевал, не уходя с передовой, до ареста в феврале 1945 года», случившегося, как помним, по божьему промыслу. Что ж, похвально – под напором антипатриотов мужественно признался наконец, что воевал не с самого начала, не четыре и не три года, а лишь с ноября 42-го, то есть раза в два меньше, чем объявил по ошибке с лёту. Но уж зато, говорит, все время на передовой, ни на миг не отлучаясь. То, мол, у орудий, то в траншее.

Но тут снова – вот ведь публика! – вылезли антипатриоты: «Ни в ноябре и декабре 42-го, ни в январе, феврале, марте и апреле 43-го никаких следов пребывания на фронте лейтенанта Солженицына А. И. не обнаружено. Только в мае найден неглубокий след его сапог, который в дальнейшем переплетается со следами явно женских сапожек. Выходит, что двух самых страшных лет войны, как, впрочем, и трех самых упорных последних ее месяцев, Солженицын не видел». Вот так да! Опять скандал! А у него борода уже под Толстого. Ни дать ни взять живой классик, а такое мелкое вранье даже в месяцах…

Но, может быть, даже меньше двух лет без отлучки на передовой командиром батареи стоят четырех лет в пехоте? Сколько пушек было у Солженицына? Какого калибра? Какого назначения? И опять раздается голос неугомонных антипатриотов: «Во-первых, он дважды отлучался со своей «передовой» в отпуск, последний раз в марте 44-го, не пробыв на фронте и года. Миллионам это ни разу не удавалось за всю войну. Во-вторых, в его батарее, в отличие, допустим, от батареи подпоручика Толстого на Четвертом бастионе Севастополя, не было никаких пушек. Ни единой. Дело в том, что Александр Исаевич командовал батареей звуковой разведки, и ему не приходилось не только с боевым кличем «За Родину! За Сталина!» сигать из траншеи, но и давать команду «Огонь!». Он «всю войну» имел дело только с приборами да инструментами. И, наконец, последнее: за все время его пребывания на фронте фактов посещения им передовой хотя бы из любопытства не зафиксировано».

Мы сперва просто не хотели этому верить. Ну как же так? Толстой, Достоевский… А тут еще впечатлительный еврей Бернард Левин из Лондона, кажется, возгласил на всю Европу: «Когда смотришь на Солженицына, то сразу понимаешь, что такое святая Русь». И вот это живое воплощение и русской классики, и святой Руси брешет?.. Нет, это невозможно!

Но все те же богомерзкие антипатриоты шепнули нам: «Да что же это за передовая, что за траншея, что за банка тушенки на восьмерых, если Солженицын не раз приглашал туда погостить своего школьного товарища?» И вот, рассказывает со слов гостя тогдашняя жена офицера-окопника, «живет Кока у Сани, как на курорте, лежит в тени деревьев, слушает птиц, потягивает чаёк да курит папиросы». Словом, как говаривали на фронте, кому война, а кому фуевина одна. Позже по фальшивым документам, раздобытым ей мужем, в незаконном обмундировании она и сама в сопровождении ординарца мужа прикатила из Ростова к нему в траншею и жила там под снарядами и бомбами до тех пор, пока командир дивизиона не потребовал ее удаления.

«А чем Александр Исаевич занимался до приезда молодой жены и после ее отъезда? – продолжали антипатриоты, скрежеща зубами. – Напряженнейшим литературным трудом». Пишет один за другим рассказы, начинает повесть, обдумывает серию романов «Люби революцию» и мечет свои сочинения из окопа в Москву: одно – Константину Федину, другое – Борису Лавреневу, третье – известному тогда литературоведу Леониду Ивановичу Тимофееву. И, конечно, много читает, притом не только классику («Жизнь Матвея Кожемякина», например), но и следит за журнальными новинками, жаждет откликнуться на них. Так, совсем было собрался послать «приветственное письмо» А. Крону по поводу его пьесы «Глубокая разведка» в сентябрьской книжке «Нового мира» за 43-й год, да, видно, не смог оторваться от рукописи собственного романа. По прочтении «Василия Теркина» сообщил жене: «Как-нибудь черкну Твардовскому одобрительное письмо». Остается невыясненным, сподобился ли Александр Трифонович этой чести.

Все это понуждает несколько усомниться как во фронтовом героизме, так и в качестве патриотизма Александра Исаевича.

А между тем С. Говорухин и В. Распутин произносят имя Солженицына только в сочетании со словом «патриот». Я спрашиваю их: «Писатель, который глумится над Зоей Космодемьянской и восхищается делами в нашем тылу румынского диверсанта, называя его героем, – патриот?» – «Патриот!» – решительно отвечают они. «Офицер, который поносит полководцев Отечественной войны и обеляет предателя Власова, восхищается им: «Настоящая фигура!» – патриот?» – «Патриот!» – радостно восклицают они. «Гражданин, который грозит родной стране атомной бомбой Трумэна, а потом призывает американцев как можно больше и глубже вмешиваться в русские дела, – патриот?» – «Патриот!» – согласно крякают они. «Участник войны, который заявляет, что мы не победили немцев умением и храбростью, а забросали их своими трупами, – патриот?» – «Патриот!» – смело шамкают они. «Человек, который давно призывал президента разогнать парламент, а потом назвал его расстрел «естественным и закономерным шагом», – патриот?» Тут Говорухин поперхнулся и прикусил все-таки язык. А Распутин и тут как заводной: «Господин Искариотов патриот из патриотов…» Ну, больше вопросов у меня к Распутину нет…

«Цифры надо помнить», – находясь уже в Америке, сказал математик Солженицын. Верно. Однако сам, как видим, весьма вольно обращается и с цифрами, и с фактами собственной биографии, а строг к ним только в жизни чужой. Так, желая уличить своего бывшего друга хирурга К. Симоняна в военной некомпетентности, тыкал ему в нос, что тот «лишь в 43-м году попал работать во фронтовой госпиталь» и что, таким образом, стаж для военных суждений у Симоняна получается несколько коротковат. Поразительное дело! Во-первых, врачу вовсе не обязательно быть докой по военной части, это долг боевых офицеров, одним из коих рисует себя Солженицын. А главное, ведь у самого-то, как мы убедились, фронтовой стаж ничуть не длиннее – с того же 43-го. Да и военная профессия не так уж сильно превосходила боевитостью профессию Симоняна, который тоже в атаку не ходил, а имел дело лишь с инструментами да приборами.

И вот, несмотря на его, по собственному определению, коротковатый фронтовой стаж и не слишком боевую военную профессию, этот человек, не сделавший на фронте ни одного выстрела, если не считать пальбу по воробьям и воронам, когда обучал жену обращаться с пистолетом, этот человек с уверенностью Гайдара, с апломбом Чубайса судит о множестве самых разных аспектов войны, и особенно охотно о той ее поре, когда сам он обретался в Морозовке, Ростове, Поволжье, Костроме и Саранске – за сотни верст от фронта.

Пишет, например, о 41-м годе, когда сам он крутил хвосты кобылам в тыловой конюшне: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу». Какие лозунги? Что сменили? В первый же страшный день войны советское руководство твердо заявило: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Это и был главный лозунг всей войны, и мы его выполнили в точности.

А почему ж это отступали позорно? Да как же, говорит, немецкие танки беспрепятственно мчались «по 120 километров в день», и потому «к декабрю 41-го 60 миллионов советского населения из 150 уже было вне власти Сталина», то есть «освобождены». Ну, во-первых, было нас не 150, а 194 миллиона – цифры надо помнить. Во-вторых, если бы немцы мчались по 120 километров в день, то через полторы недели они были бы в Москве. Но Наполеон, начавший вторжение в Россию со своей пехтурой да конной тягой с того же рубежа, что и Гитлер, да еще и на два июньских дня позже, 15 сентября уже въехал в Кремль, а супермоторизованный Гитлер ближе всего подобрался к Москве лишь в первых числах декабря, то есть немцу на это потребовалось почти пять с половиной месяцев – в два раза больше, чем французу, да еще, если помните, Александр Исаевич, Москву-то, в отличие от француза, немец не взял, больше того, здесь и начался его разгром.

Все это объясняется двумя причинами. Одну из них весьма ярко осветил сам Верховный главнокомандующий немецкой армии Адольф Гитлер. Уже в конце войны, в декабре 1944 года, рассуждая о танковых войсках, он на одном военном совещании сказал: «Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки, и даже по 150, если местность благоприятная». Но, как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, словно имея в виду нашего теоретика-обозника, Гитлер закончил свою мысль так: «Я не помню ни одной наступательной операции, в которой мы – хотя бы в течение двух-трех дней – преодолевали по 50–60 километров. Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений». Вот, Александр Исаевич, получите оплеуху с того света. Уж Гитлер-то знал, что говорил о своей армии, не на конюшне работал.

И вторую причину немецкой неудачи достаточно убедительно вскрыл сам Гитлер. 9 января 1945 года, когда мы уже развертывали широкое вторжение в Германию, на важном совещании в Ставке он сказал: «Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое было у них в Ленинграде… А как они выстояли в критический момент!» Это уже по другой щеке. Похвала врага дорогого стоит, ибо она произносится сквозь зубы и при последней крайности. Да, русские дали высочайшие примеры мужества и стойкости как при защите Ленинграда, так и в другие «критические моменты»: летом 41-го, летом 42-го, в Сталинграде, под Прохоровкой…

Из своего траншейно-литературного фронтового опыта Солженицын сделал вывод: «В армии командовать может дурак и ничтожество». Нельзя сказать, что это вывод уж вовсе нелепый. Взять хотя бы самого Александра Исаевича. Его познания о военном деле, об армии, об Отечественной войне ничуть не превышают уровень именно тех, кого некрасиво именуют ничтожествами и дураками. Так, в его рассуждениях о нашей армии 30-х годов то и дело фигурируют «генералы», хотя всем известно, что генеральские звания были введены лишь в мае 1940 года. Пишет, что перед войной и когда она началась, «командующим воздушными силами» был Смушкевич. Но, во-первых, тогда не существовало такой должности, а был начальник Главного управления ВВС. Во-вторых, начальником управления перед войной был не генерал-лейтенант авиации Смушкевич Я. В., а генерал-лейтенант авиации Жигарев П. Ф., впоследствии главный маршал авиации. Безбожно путается Солженицын и в том, когда какие сражения произошли, когда какой район мы оставили или освободили. Не знает даже, когда началась Курская битва. Уверяет, что наши войска вступили на немецкую землю в январе 45-го, а на самом деле – еще 18 октября 44-го. Рассказывает, что некоего Аникина освободили в Бухенвальде американцы и отправили в советскую зону оккупации. Но кто же не знает, что трагически знаменитый Бухенвальд заняли не американцы, а мы, и освободили там не только загадочного Аникина, а 80 тысяч действительных узников, коих не было необходимости отправлять в советскую зону, поскольку к ней Бухенвальд и принадлежал.

Ах, да что там сражения, даты, города… Солженицын путает даже знаменитый автомат «ППШ» с противотанковым ружьем «ПТР», не знает, как из автомата стрелять, полагая, что, как в винтовке, там следует «дослать патрон». Да и пишет-то как слова военного обихода: «немецкий асС», «военная кОмпания», «РККА обладало»… И несть этому конца. А вот поди ж ты, при всем этом был офицером, командовал, распоряжался людьми. Сам признается: «Моя власть быстро убедила меня в том, что я – человек высшего сорта. Отцов и дедов называл на «ты» (они меня на «вы», конечно)… Денщика понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской. Заставлял солдат копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно». Уж какая опасность ему грозила, мы знаем.

Измываясь над подчиненными, за что однажды получил большой нагоняй от генерала, Александр Исаевич одновременно рьяно холопствовал перед начальством. Пишет, например, что посылал солдат восстанавливать под огнем связь, «чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Анд-реяшкин так погиб)». Да, не в силу насущной необходимости, не потому, что требовала обстановка, а только из-за страха перед начальственным попреком посылал на смерть.

Странно видеть, что после всех его россказней об Отечественной войне наш обозник, однако же, признает, что не фашисты взяли Москву, а мы – Берлин, что война закончилась не их, а нашей победой. Но уж ничуть не странно другое: нашу победу он объясняет тем, что мы воевали не по правилам. Корит нас, в частности, за то, что на захваченной врагом территории действовали партизанские отряды, совершались диверсии на железных дорогах, не работали школы и т. п. Стыдит свою родину: смотри, мол, неумытая, как аккуратно да культурно обстояло на сей счет дело в других-то царствах-государствах. Вопрос о допустимости или недопустимости нарушения нормального хода жизни при оккупации, поучает он, «почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там работали и школы, и железные дороги, и местные самоуправления». Вы подумайте только: он ставит в пример нашей родине Данию! Он возмущен, почему мы не равнялись на Норвегию! Он негодует, зачем Россия не воевала так, как Бельгия и Франция!.. Приводит такой довод: «Все знают, что ребенок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом». При мысли об этом учитель астрономии путает Марс и Венеру. Будь на месте Сталина, он руководил бы войсками так, чтобы не нарушить цельность учебно-воспитательного процесса, – ограничил бы активные боевые действия рамками школьных каникул. Ему говорят: «Для полного разгрома всех перечисленных стран немцам потребовалось от одного-двух дней до одного-двух месяцев». Да, отвечает он, но зато не был нарушен учебно-воспитательный процесс.

Впрочем, что касается утверждения, будто при оккупации вовсе не работали школы, то можно кое-что уточнить. Нет, кое-где немцы открывали школы. Так, жители Керчи до сих пор не могут забыть приказ № 3 гитлеровского коменданта города о возобновлении школьных занятий: 245 явившихся по этому приказу школьников по другому приказу были отравлены.

Особенно охотно любит Солженицын покалякать о наших потерях в Отечественной войне. Ведь это он первый заявил, что мы не победили захватчиков, а забросали их своими трупами. Окружили, например, в Сталинграде 330 тысяч отборных оккупантов и начали забрасывать их своими трупами, и начали… До тех пор забрасывали, пока большая часть окруженных не погибла под тяжестью наших трупов, а оставшаяся в живых 91 тысяча во главе с фельдмаршалом Паулюсом едва выкарабкалась из-под трупов и, делать нечего, сдалась в плен. Правда, когда после войны Паулюса однажды спросили, верно ли, что в плену он читал для высшего офицерского состава Красной Армии лекции по военному искусству, он ответил: «В этой армии я ничему не мог научить даже сержанта». После Солженицына его гипертоническую идею о трупах как главном оружии Красной Армии подхватили Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Александр Яковлев, Дмитрий Волкогонов и некоторые другие титаны военной мысли. Примечательно, что боевой опыт этих титанов не превосходит опыта Александра Исаевича.

Взять Д. Волкогонова. Ни на какой войне отродясь не был и ничего по военной части более внушительного, чем смена караула у Мавзолея, не видел. Образование-то у него боевое – танкист. Но танки дурно пахнут бензином и маслом, он вынести этого не мог и потому почти всю армейскую жизнь просидел в ГлавПУРе. Там докарабкался до кресла заместителя начальника и до звания генерал-полковника. А попутно, чтобы уж никто не усомнился в его уме и талантах, издал три мешка высоконравственных партийно-патриотических брошюр, да еще заодно прихватил звание доктора сразу двух наук – истории и философии, после чего, говорит, стал еще умней.

Между прочим, в толстенных брошюрах «Психологическая война» и «Оружие истины» (Воениздат, 1987) бинарный доктор-генерал, по 30 и 60 раз благоговейно цитируя В. И. Ленина, дубасил то историческим, то философским кулаком не только А. Сахарова, писателя В. Максимова и других, объявив, что это «отщепенцы», «моральный шлак», «отбросы общества», «провокаторы», «предатели Родины», но не щадил и своего коллегу по изучению истории Отечественной войны Солженицына, прилагая и к нему некоторые из приведенных выше речений, например: «Поддерживая наиболее злобных антисоветчиков, таких, как Солженицын, Максимов, Плющ, Орлов, Сахаров, западные спецслужбы…» и т. д. А позже за здравие Солженицына он свечки ставил.

Глядя на Волкогонова, я каждый раз думаю о том, что невежество столь же многообразно, как ум или красота. В самом деле, есть невежество тихое, скромное, даже стеснительное, а есть, как адвокат, именующий себя Макаровым, и громогласное, назойливое, приплясывающее, – именно таков генерал. Вот в своем несравненном труде «Триумф и трагедия» он приводит донесение Сталину из Берлина о первых днях немецкой агрессии против Польши: «Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек границу Польского коридора и остановился в Кульме». Ну, Кульм и Кульм, казалось бы, какое тебе до него дело, иди дальше. Так нет же, генерал пускается вокруг него вприсядку и, желая блеснуть эрудицией, начинает патриотическую декламацию: «О, Кульм, Кульм!.. В 1813 году генерал Барклай разгромил французский корпус генерала Вандама под Кульмом». Верно, разгромил Барклай, будучи уже не генералом, а фельдмаршалом, Вандама. Но, боже милосердный, было-то это совсем не под тем Кульмом, а под другим, который в Чехии, за сотни верст от первого. Как же этого не знать доктору исторических наук!

В другом месте генерал радостно сообщает: «И. А. Бунин был первым русским, который удостоен Нобелевской премии». И опять чушь: еще за 25 и даже за 30 лет до Бунина кое-кто из русских получил эту премию. А русак по имени Лев Толстой, в молодости боевой офицер, дважды пресекал попытки причислить его к лику нобелиатов, словно предвидя, что со временем там окажется и обозник Солженицын.

Конечно, в том и другом случае можно при желании извинить дважды доктора, ибо XIX век и литература не его специальность, но кошмарное бедствие в том, что такими «кульмами» и «буниными» кишмя кишат все его сочинения и об Отечественной войне, где он претендует на знание даже таких фактов: «22 июня Сталин выпил лишь один стакан чая».

Коснувшись этого дня в другой раз, Волкогонов уверяет, что именно тогда, 22 июня, Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением готовности к совместной борьбе против фашизма. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. Оба они были слишком многоопытными политиками, слишком хорошо знали друг друга, чтобы сразу кидаться в объятия. На самом деле Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом 10-го, а Сталин ответил лишь 18 июля.

Но есть вещи поважнее телеграмм даже руководителей великих держав. Историк не имеет ясного представления и о важнейших сражениях войны, приводит путаные, неверные сведения об их датах, о количестве противоборствующих сил и т. д. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября 1941 года. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа – за месяц до того, как она началась.

О Московской битве историк пишет, что мы добились в ней успеха при «некотором превосходстве» противника в силе. На самом деле перевес у немцев был весьма существенный. Так, в начале битвы наступающие войска противника имели почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. Его превосходство сохранилось почти во всем и к началу нашего контрнаступления. Нечто подобное пишет Волкогонов и о Сталинградской битве.

А чего стоят домыслы о том, что Сталин «в любой (!) операции всегда (!) сокращал сроки на ее подготовку, всегда (!) торопил, всегда (!) полагал, что темпы могут быть большими. «Никаких фактов, подтверждающих это, у него нет. Но вот живой документ. Верховный телеграфирует Жукову в Сталинград перед наступлением наших войск: «Если Новиков думает, что наша авиация не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию…» И таких документов можно привести немало.

Или: «Сталин никогда (!) не жалел людей. Никогда!.. Ни в одном (!) документе Ставки не нашла отражения озабоченность Сталина большими людскими потерями». Но вот же опять подлинный документ – телеграмма Хрущеву и Тимошенко в мае 1942 года, где есть такие слова: «Не пора ли нам научиться воевать малой кровью?» Нужны еще документы?

Скучно это, чуть не на каждой странице ловить дважды доктора и трижды генерала за руку и сечь, как бурсака. Оставляем читателям возможность самостоятельно решить, позволительно ли верить такому человеку и в столь важном вопросе, как потери на войне. А мы перейдем к другим последователям Солженицына.

Вот Владимир Солоухин. Порой он предпринимал такие шаги, что мог бы остаться в примечаниях к истории русской литературы и общественной мысли, но, видимо, не останется, ибо всегда шел следом за другими, храбро повторяя то, что они уже сказали. Например, заявил, что М. Шолохов – литературный карманник, укравший у кого-то «Тихий Дон». Очень смело! Если забыть, что об этом уже не раз долдонил круг известных лиц от того же Солженицына до Роя Медведева, которые, между прочим, делали это еще при жизни великого писателя, а не после его смерти, как Солоухин. Так что именно они попадут мелким шрифтом в примечания к академическому собранию сочинений Шолохова, а не мой однокашник.

Вообще же надо заметить, что вокруг произведений, явившихся в той или иной мере событием, сенсацией, нередко возникают разного рода легенды, слухи, версии. Взять хотя бы «Архипелаг ГУЛАГ». Некоторые утверждают, что его написал вовсе не Солженицын. Дело в том, что первое, вышедшее в Париже, не отредактированное издание книги буквально нашпиговано нелепостями, искажениями, ошибками самого различного характера вплоть до элементарных грамматических ошибок в написании имен, географических названий и других слов. Например: КишЕнев, ТарусСа, Троице-СергиевСКАЯ лавра, ВячИслав, КЕрилл, на мелководьИ, в платьИ, в ПоволжьИ, нивелЛировать, карРикатура, анНальное отверстие… Даже анальное отверстие представил в ложном свете! Вместо Фемиды у него Немезида, вместо атамана Платова какой-то Платонов, вместо «навзничь» – «ничком»… Выдумал в России какую-то Михневскую область. Реку Эльбу перепутал с городом Эльбинг. Есть выражение: «ехать на лошади (верхом) охлябь или охлюпкой», то есть без седла. У Шолохова, например, встречаем: «Ты поедешь охлюпкой, тут недалеко». Солженицын, обвиняющий Шолохова в литературном воровстве, видимо, у него и попытался стащить колоритное словцо, но, будучи литературным глухарем, боже! как при этом изуродовал: «Сели на лошадей охляблью». В иных словах он ухитряется сделать по три-четыре ошибки, например: «Мао-дзе-Дун». И конца этому нет. Знаменитая книга написана, пожалуй, еще более малограмотно, чем сочинения Волкогонова.

Вот некоторые антипатриоты и сомневаются резонно, действительно ли «Архипелаг» написан Солженицыным, человеком, окончившим Ростовский университет, где был сталинским стипендиатом, да еще два курса столичного Института истории, философии и литературы; человеком, который с юных лет все писал да писал; наконец, именно тем человеком, который изобрел презрительный ярлык «образованщина» и не устает клеймить время: «Безграмотная эпоха!» Да одно только заявление, что «из-за лесов и болот Наполеон не нашел Москвы», заставляет сомневаться, что книгу написал русский человек, – тут ведь и университеты ни при чем.

При издании книги в нашей стране все это, разумеется, было исправлено, ибо у нас в редакциях есть корректоры, бюро проверки, на которых издатели Запада не раскошеливаются. За одно это Александру Исаевичу надо бы молиться на социализм, а не хаять его, ибо только благодаря ему слывет он у нас вполне грамотным литератором. Впрочем, мы не удивимся, если всю вину Солженицын свалит на свою бывшую жену А. Решетовскую. Это, мол, она, перепечатывая рукопись, насыщала ее по заданию КГБ лютой дичью: Чан-Кай-ШИ, Ким-ир-Сен, ФилЛипс, ХакасСия, БауманОВский район, гутТаперчивые куклы, зэпадозрЕть, балЛюстрада, агГломерат, восСпоминания и т. д.