Кнайпы Львова

Обычно дансинги были достаточно дорогими и доступными только для денежных людей, но хватало и дешевых заведений, где можно было расслабиться по значительно более низким ценам.

Настроение, царившее на таких дансингах, описал Роман Купчинский: «Приглушенный свет, приглушенная музыка, на середине зала крутятся в танце пары. Время от времени падает на них сноп цветного света рефлекторов, и тогда мелькают красочные платья дансерок, то как чешуя экзотического ужа, то как крылья сказочных бабочек. Дансеры в черных фраках – как вороны среди колибри. Вокруг «тока» при столиках публика, смотрит на других, показывает себя, убегает от будней, ищет забвения, хочет погубить больше печали, а потратить как можно меньше денег. Прошли времена, когда в барах стреляли пробки от шампанского, плыли заграничные ликеры. Помещик из далекой провинции, промышленник с большой дороги, оба с толстыми портмоне – все это давно забытые типы. Нынешняя публика – это «маленький черный» и местами «маленький коньяк». Не при чем забыться, потому что не за что.

Мечтательное танго снует по залу как «бабье лето», обматывает золотой паутиной столики.

Шовковий погляд твоiх вiч

Загоюе черешнi рани…

Без тебе в грудях темна нiч,

З тобою – сонечко весняне…

На трезвую голову никто не верит во всю эту историю, понимая умом – смешные, наивные слова, но здесь никто не берет ни на трезвую голову, ни умом. Воспринимает ухом и пускает прямо к сердцу в наиболее некритическую ячейку, потому что – каждому с этим хорошо.

Когда начинается танец – первыми выступают так называемые «фордансерки» и «фордансеры». Они обязаны: когда пусто – делать публику, когда полно – делать настроение.

Вот одна пара начала танго. Она – статная молодая красавица, он – смуглый молодой парень с черной, как уголь, дугой бровей. Ритмичным движением плывут по залу, профессионально улыбающиеся, внимательно всматриваясь друг в друга. Каждому может казаться, что всю душу вложили в ноги, а все сердце – в глаза. Так должно быть в их профессии, хотя бы у них уже было за собой пять километров танго и с десяток километров разных фоксов.

Цветной рефлектор осветил танцующую пару, саксофон обернул их своим тоскливым звуком, колокольчики осыпали серебряными блестками».

И здесь автор сообщения узнал писателя Юрия Косача, хотя фамилии его не назвал, но догадаться можно, о ком речь.

Наибольшей популярностью пользовались кофейни в окрестности Гетманских Валов. Пять кофеен: «De la Раiх», «Венская», «Империал», «Карлтон» и «Гранд», судьба которых, несмотря на все особенности, их отличавшие, в значительной степени зависела от одного животворного источника – купеческой энергии, которая била из-под памятника Собескому. Под памятником бурлила еврейская биржа, и отсюда расходились по кнайпам купцы, посредники, маклеры, а потом сходились снова.

Но очень редко, и то по необходимости скромный купчик из «Гранда» в своем неизменном черном халате посмел бы появиться на другом конце Валов в элегантном «De la Раiх», куда, в конце концов, его могли и не пустить. Конечно, кофейня «De la Раiх» вовсе не стремилась отбить клиентов «Гранда», так же, как и «Гранд» не мечтал о том, чтобы в своих стенах принимать изысканную публику «De la Раiх». Хотя некоторым из завсегдатаев «Гранда» все же удалось преодолеть расстояние, которое разделяло оба заведения, и добиться чести быть принятым в «De la Раiх», чтобы, как в желанном порту, осесть там надолго, больше никогда не собираясь засветиться там, откуда отправился на завоевание высшего света. Но судьба капризна, и, потерпев финансовый крах, тот, кто был на вершине, слетал стремительно вниз, вырванный ураганом со спокойного причала, и снова выныривал на Валах, бесконечно довольствуясь привычным теплом и уютом.

Благосостояние всех пяти кофеен на Валах было тесно связано с биржевыми днями, все они принадлежали к различным классам, создавая один и тот же тип – тип купеческой кофейни. И, собственно, как купеческие кофейни они почувствовали экономический кризис не в пример сильнее других львовских кофеен. Свидетельствует об этом тот факт, что до кризиса 1923 г. было их двенадцать. Кроме пяти, были еще на ул. Легионов и на ул. Гетманской семь других кофеен: «Сити», «Гранд» в «Гранд-отеле», «Эспланаде», «Аббазия», «Корзо», «Нью-Йорк», «Рояль».

Во время экономического кризиса стали закрываться не только кофейни, но и кинотеатры и гостиницы. 25 августа 1923 г. газеты писали: «Кофейни исчезают. Закрылась кофейня «Нью-Йорк» на улице Легионов, а на ее месте открылись два магазина блаватных (с тканями). В локале «Элит» на Легионов будет склад обуви варшавской фирмы. «Сан-Суси», и «Сити» скоро будут переделаны в магазины сукна».

Но нет худа без добра, ибо благодаря ликвидации этих кофеен другие пять смогли как-то свести концы с концами. Несколько лучше стояли «Империал» и «Карлтон» благодаря ночным часам работы.

Кроме пяти кофеен, находившихся несколько на обочине от Гетманских Валов, были две, тесно связанные с теми пятью всеми притоками и оттоками, – «Виктория» на ул. Рейтана и «Палермо» на ул. Рутовского напротив театра Скарбко (Заньковецкой).

Почти все львовские кофейни после Первой мировой располагались в партере, и только четыре из них занимали первый (по-нынешнему – второй) этаж: «De la Раiх», «Империал», «Виктория» и «Унион» в «Народной гостинице». Между тем перед войной их было целых четырнадцать. Среди них «Штука», имевшая ранее название «Михалик» (на ул. Рутовского), «Бульвар» на ул. Городецкой, «Монополь», «Эспланаде», «Сити», «Корзо», бывший «Гранд», «Американская», бывшая «Центральная», и «Сплендид».

Этот тип кофеен на втором этаже был распространен прежде во всех крупных городах Австрии – во Львове, Праге, Граце, где из центровых кофеен только несколько могли находиться в партере. Это тем более странно, что в самой Вене до Первой мировой существовали только очень немногие так называемые кофейни «этажные». Единственным объяснением этого удивительного факта является то, что плата за аренду партерных помещений в Вене, Берлине или Париже была значительно ниже.

Поскольку по кнайпам участились различные профессиональные собрания, а ощутимой прибыли это не давало, то в апреле 1930 г. кнайпово-ресторанная корпорация сообщила, что «согласно постановлению правительства, разрешение на собрания по кафе и ресторанам вследствие тяжелой хозяйственной конъюнктуры бесплатно уделяться не будет».

Оказывается, и тогда налоговая инспекция подстерегала, и кофейни, чтобы спасти свою прибыль, скрывали истинное положение дел. Они предпочитали изображать из себя далекие от процветания заведения – дефицитные, пустые, умирающие.

Но в действительности большинство из них в 1933–1935 годах такими и были на самом деле. Кризис ударил по платежеспособности посетителей, и кофейни вынуждены были снизить цены, что одновременно повлияло и на их прибыль. Кроме оплаты за аренду помещения, свет и отопление владелец должен был также платить так называемый «полуночный налог». Это означало, что каждый посетитель, задержавшись в кофейне после двенадцати ночи, должен был покрыть пятьдесят процентов наценки в фонд безработных. Но если у него не было такого желания, то владелец не мог его к этому принудить, а вместо того покрывал эту наценку из собственного кармана. Понятное дело, что оставалось жульничать и скрывать истинное количество посетителей.

Варшава-Берлин-Париж

Образ львовских кнайп будет явно неполным, если мы не познакомимся с ними в сравнении. В Варшаве во время кризиса все кофейни в полночь закрывались. «Мои гости и кофе оплачивали бы векселями, – сетовал владелец одного из заведений. – А если кто-то позволит себе как-то два яйца в стакане и хлеб с маслом, то хотел бы рассчитываться малыми ратами (взять в кредит. – Ю. В.) в течение полугода».

Упоминавшийся нами Юзеф Майен решил сравнить львовские кофейни с берлинскими. В Берлине «каждый столик накрыт белой скатертью. На нем салфетка, на салфетке цветы во флаконе. Вокруг стола мягкие клубные кресла, несносные, несмотря на свою полезность, потому что в случае наплыва большего количества завсегдатаев их невозможно сдвинуть с места. И должен сидеть вежливо, как у бабушки на именинах, зажатый между этим снежно-белым столиком и нежелательными соседями, с которыми должен находиться в таком контакте, который нас соединяет с незнакомыми людьми, которых видишь впервые. Словом, ты становишься гостем владельца заведения, а его отсутствующее присутствие ощущается ежеминутно. Кофейня берлинская в отличие от кофейни львовской является заведением не ежедневной потребности, а комфортабельным публичным заведением для отдыха, куда захаживают для впечатлений, выбирая, в зависимости от своего настроения, соответствующее настроение той или иной кнайпы, одновременно подчиняясь обязательному домашнему порядку.

Львовская кофейня не является публичным заведением: это только сборище различных частных столиков. Кофейня заменяет во Львове каждому тот покой, которого ему больше всего не хватает в его доме. Для одного является она салоном, для второго столовой, для третьего канцелярией, библиотекой или профессиональным кабинетом, а для некоторых почти спальней. И потому-то, как в сказке, каждый делает, что захочет: тот читает, тот пишет, тот ребенка укачивает или флиртует, играет в шахматы, торгует или дремлет…

Кофейня «Венская» является как бы постепенным переходом от splendid isolation Запада к товарищеской интимности Востока. И удивительной является субтильность, с которой не только хозяин заведения и официанты, но и сами посетители оставляют себе взамен полную свободу, чувствуя необычную интуицию, к кому можно в данный момент подойти, кого следует обойти. Эти требования личного такта более глубокие, чем берлинский кофейный savoir vivre. Таким образом, можно, спрятавшись за газетой, наблюдать частную жизнь тех милейших людей и подмечать здесь несравненно более интересные подробности, чем в искусственно однообразной сфере завсегдатаев берлинской кофейни».

В 1934 г. Майен сравнил парижские и львовские кнайпы. Он обратил внимание, что во Львове открытие новой кнайпы нельзя считать каким-то особым событием. «Однако в Париже я никогда не пренебрегал возможностью посетить только что открытую кофейню в первые же сутки. Потому что открытие даже малейшего парижского кабачка или его переход к новому собственнику составляет очень милую аттракцию. Уже за несколько недель перед тем большая вывеска возвещает день и час этого события. В окнах локаля выставлены напоказ мелкие подарки, которые должны предназначаться для посетителей, которые посетят кнайпу в течение первых трех дней ее открытия. Но куда большей приманкой, чем эти сувениры, является обычай, царящий в новооткрытых локалях в течение первых двадцати четырех часов: каждый гость, получив заказанное блюдо за деньги, может заказать его вторично бесплатно. За каждый оплаченный кофе получает второй кофе даром, за каждый коньяк – еще один коньяк, за каждую порцию мороженого – еще раз столько.

Ничего удивительного, что не только жители целого квартала не пройдут никогда мимо такого угощения, но и целые группы специальных любителей подобных оказий, которые пристально следят за всеми новинками кофейного мира, мчатся в такой вечер с Монмартра на Монпарнас или в Клиши, чтобы за счет дорогого хозяина проглотить свою порцию за полцены. А имея случай выпить даром каждую вторую стопку, никто, конечно, не удовлетворяется только черным кофе. О, нет! Этим гостеприимством хозяина пользуются не только гости, но и рабочие, которые поспешно заканчивают ремонт помещения, который никогда не бывает вовремя завершен. Пользуются также официанты, и сам хозяин сам себе ставит бокал за бокалом. И все клянутся ему в том, что будут ходить только сюда, а на следующий день путешествует та же банда к другой кнайпе и произносит те же тосты. А несмотря на это, кофейни имеют с этого толк: выручка первых суток достигает головокружительных сумм, а чистая прибыль с горой покрывает стоимость угощения.

К сожалению, от наших заведений невозможно требовать ни такой сердечной калькуляции, ни такого ловкого гостеприимства».

И совершенно противоположное описание парижских кнайп оставил нам в 1926 году писатель Корнель Макушинский, чьи книги вызвали у читателей восторг и негодование одновременно, их вырывали друг у друга из рук профессора и каменщики, а некоторые даже провозглашали автора еретиком и требовали изъять все книги из библиотек: «В Рождественскую ночь Париж производит такое впечатление, будто стал одной огромной кнайпой, одной бездонной бочкой, безграничным морем шампанского и абсента, даже диву даешься, что извозчичьи лошади трезвые, что Венера Милосская не танцует во дворе Лувра. Потому что кроме этого все пьют, пьют, пьют… Все алкогольные заведения открыты всю ночь, а в каждом кипит распоясавшихся пьяная оргия: каждого, кто входит, толпа приветствует адским криком, по сравнению с которым майские завывания «пролетариев» похожи на ангельские хоры.

Я не видел еще в жизни толпы бездушнее и забавы примитивнее. Но француз не умеет развлекаться иначе, а потому рычит, воет, ревет, рыкает, свистит, пищит, топает ногами, грызет стекло, плюет, говорит сам с собой и с креслами, целуется с гарсоном и фонарем, потом пьет, минутку глубоко дышит и пьет снова. Его выбрасывают в одну дверь, а он возвращается в другую. Все кофейни на Монмартре выглядят как госпитали варьятов[4 - болван, человек со странностями (гал.).], обуялых приступами бешенства. Один добывает дикие звуки из безобразно огромной трубы, другой как раз наносит смертельный удар в сердце вешалки для пальто, третий пытается обмыть шампанским плечи муринки[5 - мавританка (укр.).], желая доказать присутствующим, что они только покрашены».

Вот видите? И это Париж!

Межвоенная богема

«Существовала серьезная группа художников, – писал Юрий Тыс, – не имевших постоянной резиденции, а путешествовавших по кафе в зависимости от предпочтений. Сергей Литвиненко, человек высокой культуры, типичный богемист и тип жизнерадостный, который вносил с собой в общество юмор и веселье, принадлежал к группе без постоянного места. Не придерживались одной кофейни журналист высокого класса Роман Голиян, Анатоль Курдыдык и другие. Но и «осевшая» группа бывала по разным кофейням, как кому хотелось или было нужно. Так что можно было встретить разных людей вместе, особенно когда проходили заседания Общества писателей и журналистов им. И. Франко. Тогда кроме долголетнего председателя Романа Купчинского при сдвинутых столиках заседали члены управления и члены из вне-управления: Мария Струтинская, Федир Дудко, Михайло Островерха, Софронив-Левицкий, Григор Лужницкий (Ру?сё), Молё Голубец и многие другие».

Из воспоминаний Анатолия Курдыдыка узнаем: «Субботние встречи нашей «Двенадцатки» в «Народной гостинице» были сплошь литературными вечерами, я сказал бы – официальным трибютами Музам от старших и младших ее рыцарей и Дон Кихотов. А молодость имела все же свои права, и мы в условленный вечер сходились неформально и неофициально со своими девушками, невестами и молодыми женами в какой-нибудь из лучших львовских кофеен, имевших одну удивительную примету: они знали, от кого «драть форс», а кого поощрить вторым кофе или еще пирожным к нему, или пивком и рюмочкой ради того, чтобы потом говорить всем, что у них такие-то и такие бывают! Эта политика, которая царствовала полностью в «Рице», в «Венской», в «Метропольке», в «Де ля Пэ» или «Варшаве», выплачивалась им и выплачивалась нам. Бывало – засядем за один большой круглый стол, иногда притянем еще один, каждый закажет кофе или маленькое пиво – и пошло, пошло, пошло. Вести, планы, шутки, а между ними танцы, в частности танго, которое тогда как эпидемия нахлынуло на

Польшу, и новая ему конкуренция – румба. О, тогда наши женщины за столом мечтали, чтобы пойти танцевать с Иваном Чернявой или Бодей Цисыком, и в частности с Богданом Нижанкивским, который в танго был мастером, – и поэтический, и, если надо было, веселый, прямо пародист в том или ином танце. Ко всем троим из нашей тройки, когда они кружили между столиками, прилипали глаза гостей и оркестрантов, а мы были нашими друзьями довольны.

Однажды произошла при этом суматоха: мы пришли в «Варшаву» и застали какой-то новый оркестр. Он, узнав, видимо, от официантов, что наш большой стол – украинцы, хотел доставить нам удовольствие и начал играть коломыйки, а какой-то оркестрант начал даже запевать, да так, что часть гостей стала смеяться, а у нас горело лицо от стыда. И вдруг, словно сговорившись: тарах! – первым ударил по столу кулаком, аж подскочили чашки и тарелки, Богдан, а мы все поднялись: «Хватит! Стоп! По какому праву?» Произошел скандал, оркестр перестал играть, прибежали официанты, весь зал обратил удивленные глаза на наш стол. Мы громко, в тишине, которую можете себе в такой ситуации представить, объясняли: «Не позволим делать публичный позор из украинской песни! Когда кто-то ее не знает, пусть не берется петь!»

Официанты побежали к оркестру, пришел и владелец кофейни, который уже знал нас. Подозвали к нашему столику дирижера оркестра и все выяснилось: он думал, что доставит нам удовольствие, а теперь научился кое-чему, и это больше не повторится. Все пожали друг другу руки, пошло очередное танго, и Богдан, красный от нервов, но уже спокойный, поплыл в его звуках с какой-то из наших дам. Это был демарш, после которого я стал Богдана ценить еще больше».

Среди кофеен, в которых встречались богемисты, Богдан Нижанкивский вспоминает еще одну, где читал свой первый рассказ «Собачье дело»: «Это был, пожалуй, 1934 год. Я его читал в кофейне «Лувр» Анатолию Курдыдыку, его брату Ярославу, Владиславу Ковальчуку и, может, еще кому-то – при черном кофе. Похвалили. Хорошее начало».

Ярослав Курдыдык в юмористическом журнале «Зыз» (1933 г. – 4–6) опубликовал стихотворение «Кофейные настроения».

У Юрия Тыса находим такую атмосферу кофейни: «Однажды выдающийся богемист Львова, а теперь Филадельфии (очевидно, Богдан Нижанкивский. – Ю. В.), подсел к нашему столику и сказал:

– А я написал танго!

Эти слова вызвали большое волнение. Балтарович пристально посмотрел на него:

– Ну?

В этом не было ничего удивительного, автор танго был не только писателем, драматургом и выдающимся знатоком театра, но и человеком высокой культуры, общительным во всех тогдашних и, пожалуй, и нынешних условиях. Поэтому добыл кусок бумаги и прочитал:

– Орангутанга!

– Хорошо, очень хорошо! – загудело.

Балтарович пристально слушал, постучал в воображаемом ритме пальцами по столу, а когда автор окончил читать, сказал: