Все личное. Статьи и рецензии 2017 года

– Убери руки, – возвысил голос бородатый демократ.

Началась небольшая свалка, в которой флажки удалось отстоять.

Борис Ельцин, сидевший с каменным лицом среди депутатов Свердловской делегации, будущий владыка всея Руси, казался совершенно безразличным к происходящему; взгляд его был устремлен куда-то вперед, в сторону председательского места, которое он мысленно готовился взять».

А это очень яркий пример лабиринта власти… Герой романа осенью 1991 года возвращается из поездки в Северную (территория России) и Южную (территория Грузии) Осетии с пакетом документов, которые передали ему в Цхинвале для президента РСФСР Ельцина. Докладывает Виктору Илюшину, помощнику Ельцина:

«Как раз в тот момент, когда я находился в Цхинвали, состоялось заседание Верховного Совета Южной Осетии, на котором был принят целый ряд важных решений. Я привез оттуда документы.

Илюшин молчал, не проявляя ни малейшего интереса к моим словам.

– Там обращение в Президенту России, личное письмо председателя Верховного Совета Гассиева, справка о сложившейся ситуации, подготовленная военными, другие секретные документы, – я положил пакет с документами на стол, перед Илюшиным. На конверте значился гриф «Совершенно секретно» и крупным шрифтом: «Президенту РСФСР Ельцину Б. Н. Лично, в собственные руки».

Илюшин искоса посмотрел на конверт и осторожно отодвинул его от себя подальше:

– Напишите Борису Николаевичу записку на депутатском бланке с изложением сути дела. Я передам. А пакет пока заберите». <…>

В назначенное время я вновь был в приемной. Не говоря ни слова, Илюшин протянул мне мою записку, на которой рукой Ельцина красным карандашом было начертано: «Разобраться Руцкому». <…>

Руководитель секретариата Руцкого Алексей Царегородцев <…> не хуже него (Илюшина. – Р. С.) понимал в тонкостях бюрократического этикета:

– Александр Владимирович эти бумаги не примет, – категорично заявил он, повертев в руках пакет.

– Но ведь президент поручил!

– Вы видите, что написано на конверте: «Ельцину в собственные руки». Вице-президент не имеет права его вскрывать.

– А вы понимаете, что там идет война?

– Тем более! Не впутывайте Александра Владимировича. У него и без того неприятностей хватает: чего только на него не вешают, как дело гиблое – сразу Руцкой! Написано: «Ельцину», вот Ельцину и вручайте.

<…> Пакет жег мне руки, и я поспешил к Бурбулису, в то время – третьему лицу в официальной российской иерархии. <…>

– Вскрывать не имею права. И звонить Борису Николаевичу по этому вопросу не буду, он уже в курсе, – вяло отреагировал он.

<…> И вот я снова в пахнущем кофе и табаком большом кабинете Хасбулатова. Руслан Имранович спокоен и даже несколько ироничен:

– Хе-хе! – тихо хмыкнул он, выслушав рассказ о моих хождениях по президентским кабинетам. – Такова техника безопасности власти. Ну ничего, не расстраивайся, я тебя в это дело впутал, я и выпутаю. Мы этот пакет сожжем, не вскрывая.

– Как сожжем? – не понял я сначала.

– Так, спичкой… Никакого риска! Пойти, Илья, – он резко перешел на серьезный тон, – у нас нет другого выхода: вскрывать нельзя, хранить нельзя, выбрасывать нельзя и отправлять обратно – недипломатично. Сожжем, не вскрывая, и заактируем. При свидетелях. Согласен?

Разочарованно пожав плечами, я кивнул в знак согласия. Вскоре в туалетной комнате исполняющего обязанности Председателя Верховного Совета РСФСР весело заиграло пламя небольшого костерка, в котором сгорели не только южноосетинское «Обращение к президенту и народу России» и прочие совсекретные документы, но и мои последние политические иллюзии».

После Беловежского соглашения и начала «шоковой терапии» Константинов и часть демократов уходят в оппозицию не столько Ельцину, сколько его правительству. К оппозиционерам присоединяются сначала «умеренные» коммунисты и «не оголтелые» националисты, а потом и радикальные… В итоге вице-президент Ельцина Руцкой и большинство депутатов оказались против дальнейших шагов ельцинского правительства, не подчинились противоречащему конституции указу 1400, и Верховный Совет был разогнан силой.

Многие недавние соратники Константинова из демократического лагеря, вовремя перешедшие к Ельцину или хотя бы поведшие себя тихо в те дни 1993-го, были избраны в Государственную думу, получили высокие посты, помощь в бизнесе, он остался, в общем-то, не у дел. Для одних с клеймом мятежника, для других – как честный человек.

…Несколько слов о рассказах. В каком-то смысле они дополняют роман. В том смысле, что мы лучше можем узнать самого героя «Мятежника», его родословную, город Ленинград, где он родился и вырос, сформировался… В большинстве своем это крепкие вещи. Некоторые, правда, слишком коротковаты, напоминают миниатюры и зарисовки, хотя ничего страшного в этом нет.

После «Мятежника», где фабула стала мне ясна после первых пяти-семи страниц, почти все персонажи были известны до романа, и интересовал особый взгляд автора, стилистика изложения, я читал рассказы как прозу с большим интересом.

Впрочем, выделю рассказ, тоже по материалу очень мне близкий, – «Братство народов». В нем о межнациональных драках в общежитии одного из ленинградских ПТУ, да и вообще о быте пэтэушников. Действие происходит в первой половине 80-х. Герой рассказа устраивается воспитателем в это общежитие и погружается в настоящий ад. Тюремные порядки, воровство, группировки русских, дагестанцев, туркменов… Написано удивительно сильно, причем без патетики и гротеска.

А почему рассказ мне близок… В 1989 году после окончания школы я поступил (правда, экзаменов никаких не было) на годичные курсы в одно из строительных ПТУ Ленинграда. И там было всё точно как в рассказе Константинова. Даже пейзаж – тот же: «Общежитие строительного ПТУ, где мне предстояло работать, располагалось на окраине города, в самом конце длинной, застроенной панельными домами улицы, напротив конечной остановки одного из трамвайных маршрутов. Там, собственно говоря, в то время Ленинград и заканчивался: в полукилометре от нашего здания начинался самый настоящий лес…» Один в один конец улицы Народной, где находилось наше училище; только у нас общежитие было пятиэтажное, а в рассказе Константинова девяти… Но неужели подобное творилось не в одном училище Ленинграда?.. Да и Москвы, и других городов Союза…

Вот такой длинный текст получился. С единственной целью – заинтересовать потенциального читателя книгой замечательной прозы Ильи Константинова.

    Январь 2017

Я просто хочу быть свободным, и точка

Об Илье Кормильцеве я узнал, как и большинство, в связи с «Наутилусом Помпилиусом» – в то время, когда эта рок-группа обрела первую, еще не грандиозную, но стойкую среди меломанов известность. Конец 1986 года, альбом «Разлука» с «Праздником общей беды», «Ален Делоном», «Эта музыка будет вечной», «Казановой», «Скованными одной цепью»…

Я делал запись альбома с «оригинала» – кассеты, имеющей под футляром отпечатанную на пишущей машинке бумажку с названиями песен, фамилиями участников. И отдельно был указан автор текстов почти всех песен – Илья Кормильцев.

Честно говоря, «Наутилус Помпилиус» («Нау») не входил в число главных для меня, да и большинства тех, с кем я общался на почве рока, групп, по причине, может быть, для кого-то диковатой: слишком профессионально. Но в советском роке (понятия «русский рок» тогда не существовало), для нас, слушателей, самым важным был не профессионализм, а нечто близкое, родное, и даже примитивность исполнения, простота текстов трогала больше, чем отточенность и поэтическая сила.

К тому же «Наутилус» нарушал, наверное, важнейший, хотя и неписаный закон рок-музыки: поет тот, кто написал текст песни. В этой группе тексты – на самом деле, зачастую настоящие стихотворения, – писал в основном тот, кто не пел и не играл… В этом плане «Наутилус», конечно, выбивался из общей рок-среды. Нарушение неписаного закона уводило группу в сторону социальной эстрады, которая в годы перестройки была довольно популярна.

Из вышенаписанного может сложиться впечатление, что «Наутилус» я недолюбливал. Да нет, ценил, имел все магнитальбомы того времени, а потом бегал в поисках виниловых пластинок. Помню, первую пластинку, где на одной стороне были песни «Нау», а на другой «Бригады С», купил в магазине совхоза «Победа» (такая вот перекличка с песней Башлачева «Грибоедовский вальс») что километрах в пятидесяти от моего родного Кызыла…

Служа в армии, я раздобыл – попросил прислать ленинградских приятелей – сборник стихов Ильи Кормильцева и напевал своим голосом, на свою мелодию:

в нашей семье каждый делает что-то
но никто не знает что же делают рядом
такое ощущенье словно мы собираем
машину которая всех нас раздавит

наша семья это странное нечто
которое вечно стоит за спиною
я просто хочу быть свободным и точка
но это означает расстаться с семьею

кто здесь есть? брат сестра тесть!
смотрите на меня – я иду поджигать
в пижаме и с нелепым огнем
смотрите на меня хотя бы потому
что я просто иду
я иду поджигать наш дом

Кстати, точек и запятых в сборнике не было. Для меня такое не стало открытием – еще в собрании сочинений Маяковского, ребенком, я натыкался на подобное, – но как это правильно, давать свободу строкам. Даже в прозе знаки препинания нередко мешают, а уж в поэзии – почти всегда. И многие поэты, кстати, их не расставляли. За них это делали редакторы, корректоры…

В середине 90-х мой – да и не только мой – интерес к «Нау» упал почти до нуля. Впрочем, как и к року в целом. Началась взрослая жизнь, совпавшая с безработицей, безденежьем. Нужно было бороться за существование… Как-то без эмоций я узнал, что группа распалась и воспринял это без печали – распады групп происходили постоянно.

Казалось, Илья Кормильцев остался там, в моей юности, автором текстов нескольких десятков песен, которые я иногда переслушивал на уже начавшем тянуть старую пленку магнитофоне (проигрыватель и дорогущие некогда пластинки были давно заброшены).