По пути в Лету

Лимоновскую организацию по-прежнему треплют, при первом же удобном случае лимоновцев и сочувствующих волокут в автозак; продолжается череда смертей членов «Другой России». Сам Лимонов уже много лет живёт в осаде, почти на нелегальном положении. Ставший типа оппозиционером Юрий Лужков (после изгнания с поста мэра Москвы) продолжает ждать от Лимонова или пятьсот тысяч рублей, или публичное извинение за то, что подтвердила вся наша вертикаль, когда ей нужно было убрать Лужкова. И Лимонов фактически находится под подпиской о невыезде из России.

Теперь оппозиция долбит Лимонова за то, что он якобы поддерживает закон о запрещении американцам усыновлять российских детей. Но, во-первых, об этом написано в программе «Другой России», опубликованной в «Российской газете» 20 июля 2010 года. «Запретим усыновление российских детей иностранцами». А во-вторых, протест против запрета усыновлять детей теми же американцами, это тактический протест. Стратегически нужно сделать так, чтобы в России граждане не радовались тому, что они живут, например, вчетвером в двухкомнатной квартире. Наши квартиры похожи на тюремные камеры. Если бы большинство семей жило в своих двухэтажных благоустроенных домах, как живут, скажем, в Германии или Франции (в США не был) не все, но многие, тогда бы и усыновление у нас происходило бы чаще. А нас приучили жить в казармах, и мы это воспринимаем, как должное.

Конечно, держать детей в зонах, называемых детскими домами (а большинство их, виденных мной, похожи на зоны, хоть и работают там часто хорошие, душевные люди) – преступление. Но и отдавать своих детей за границу – преступление тоже. Нужно сделать так, чтобы детям было хорошо здесь. Эволюционно это сделать вряд ли получится, значит, нужен другой путь…

В середине декабря мы с Лизой в составе небольшой компании побывали у Эдуарда Вениаминовича в гостях.

Обычная двухкомнатная квартира (мастерскую, о которой Эдуард мечтал в финале «В Сырах» найти, видимо, не удалось). Минимум мебели, порядок, самодельный (или из IKEA) стеллаж заполнен книгами на русском, английском, французском. В основном исторические, философские… На письменном столе – маленький ноутбук, к столу прислонён старый кожаный портфель, воспетый в последнем романе.

Сначала поговорили в кабинете, потом перешли на кухню. Лимонов поставил на стол тарелку с конфетами, чай в стеклянной банке, сахар в пластмассовой ёмкости. Мы ответили черёмуховым тортом… Чай заваривали, как когда-то, каждый в своей чашке. Оказалось вкусно, или по-другому – не как из пакетиков или заварника… Кипяток из старого электрочайника лился кривовато, на столе образовались лужицы. Лимонов аккуратно вытер их тряпочкой… Вообще, во всём он очень аккуратен, если не педантичен. Впрочем, почти за всеми знакомыми писателями в быту я замечал это. Они держат окружающий их пятачок в идеальном порядке, и любое нарушение может вывести их из себя.

Разговор был невесёлый; мы, в общем-то, пришли за неким советом или, точнее, словами. Как быть дальше… долго ли ещё нам жить в этой удушающей атмосфере.

– Судя по всему, никаких перемен в ближайшие лет двадцать не предвидится, – вздохнул я, а про себя спохватился: «Через двадцать лет Лимонову будет девяносто».

И тут его, по возрасту, да, уже старика, деда (как его ещё в 90-е называли нацболы) глаза почернели, стали молодыми, как у азартного подростка. И он, будто по секрету, сообщил:

– Нет, Роман, по многим приметам я вижу, чувствую, что скоро должны произойти больший перемены. Настоящие. Поверьте мне. Поверьте.

Сказал это не пылко, не заполошно, не истерично и даже не слишком убеждённо. А ободряюще. И через некоторое время он, одинокий, запертый в съёмной квартирке провожал нас, людей, намного его моложе, свободных словами:

– Держитесь, всё хорошо будет.

По дороге домой я подумал: а что ему, обеспеченному писателю, парижанину, не сиделось в Париже, не сочинялось романов вроде «Палача»? Зачем приехал сюда, стал жить вот так? Зачем, в конце концов, после тюрьмы не вернулся во Францию, а наоборот, сдал вот недавно французский паспорт? Ведь понимает, что через пять, десять лет станет действительно стариком. Если не умрёт во время очередного задержания…

А что заставило известного поэта и успешного коммерсанта Рылеева взять пистолет и пойти на Сенатскую площадь? Богатого графа Толстого упорно и громогласно выражать недовольство правительством, церковью и вообще человеческой природой и получать за это камнями по спине? Зачем богатенький Сартр призывал превратить парижские улицы во вьетнамские джунгли и поддерживал тех, кого принято называть террористами?.. Зачем вообще писателям всё это нужно?

Зачем-то нужно, что-то их жжёт внутри, и толкает… Лимонов из таких. Переходит и переходит рубиконы, сжигает за собой мосты. А мы наблюдаем. И ждём.

Февраль 2013

В поисках сатиры

С сатирой у нас если и не полная беда, то уж наверняка напряжёнка. По сути, сатириков давно и почти полностью заменили юмористы.

Я долго пытался выяснить, чем сатирики отличаются от юмористов. Сердцем понимал, а вот головой, в которой ощущения оформляются в понятия, никак не мог. Хотя ясно, что сатира, это жанр, а юмор – чувство, но всё же покоя такая ясность не дарила.

Лишь недавно наткнулся на мысль: «Юмор в сатире используется для того, чтобы разбавить прямую критику, иначе сатира может выглядеть как проповедь».

Точно. И в том-то проблема, что зачастую критика в современных якобы сатирических произведениях практически отсутствует и в ней ничего не остаётся, кроме юмора. Но юморист смеётся над смешным, а сатирик усмехается над серьёзным и даже трагическим.

Вспоминается Свифт со своим памфлетом «Скромное предложение».

Тема жуткая – крайнее обнищание ирландцев, голод, и пишет Свифт об этом жутко, предлагая в итоге беднякам продавать своих детей обеспеченным людям, чтобы те употребляли их в пищу Излагает эту идею Свифт вроде бы с серьёзным видом, усмехаясь почти незаметно. Вот одна из цитат:

«Один очень образованный американец, с которым я познакомился в Лондоне, уверял меня, что маленький здоровый годовалый младенец, за которым был надлежащий уход, представляет собою в высшей степени восхитительное, питательное и полезное для здоровья кушанье, независимо от того, приготовлено оно в тушёном, жареном, печёном или варёном виде. Я не сомневаюсь, что он также превосходно подойдёт и для фрикасе или рагу».

Но ухмылка всё же чувствуется, и она позволила издать памфлет. Если бы Свифт писал без ухмылки, то наверняка бы оказался в тюрьме или лечебнице для душевнобольных в родном Дублине, на строительство которой, к слову, тратил немалую часть своих гонораров.

Сатирический тон нередко спасал произведения писателей, да и самих писателей. Думаю, цензура вряд ли бы пропустила многие ранние рассказы Чехова, если бы они были написаны серьёзно. Сложно сказать, что бы советская власть образца конца 20-х – 30-х годов сделала с Зощенко, Булгаковым, Платоновым, если бы не считала их сатириками (то есть, писателями, работающими в несерьёзном жанре), вряд ли бы Эрдман после своего «Самоубийцы» отделался лишь ссылкой… Со многими серьёзными власть поступала намного круче.

Впрочем, в начале 30-х годов сатира в советской литературе почти перестала появляться. (Последняя яркая вспышка – «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова.) Из литературы она перекочевала в кинематограф, на эстраду. А соцреализм без неё костенел, высыхал и в итоге рассыпался прахом, на десятилетие придавив собой и вообще реализм.

Сатира не вернулась в литературу до сих пор. Но сатирики, пусть не обильно, но вроде бы есть. Уже лет пятьдесят трудится на этом направлении литературы Михаил Жванецкий, выпускает книги. Правда, литературой его рассказы всё же назвать сложно. Скорее, эстрадные репризы, монологи. Да и написаны они (рассказы) явно для эстрады.

Почти то же самое и с Виктором Шендеровичем. Хотя больше в его произведениях не эстрады, а публицистики. И недаром его сатирическая летопись происходящего в политической жизни страны, начиная с «Кукол» и заканчивая «Плавленым сырком», общей протяжённостью лет в десять, для меня куда важнее его собственно прозы.

В чём-то близком к сатире написаны многие романы Александра Проханова, Алексея Слаповского, Юрия Полякова, «Лёгкая голова» Ольги Славниковой. Можно вспомнить и ещё с десяток авторов и произведений. Но не хватает этим вещам хлёсткости, что ли, выверенной остроты. Да и вряд ли она там нужна – это всё-таки не сатира, а именно «что-то близкое».

Наиболее близки к чистой сатире поэты. Иртеньев, Емелин, Лесин, Дмитрий Быков. Впрочем, и у них, за исключением, может быть, Емелина, который создал своего лирического героя, охреневшего от всего того, среди чего ему приходится жить десятилетие за десятилетием, стихи этих поэтов балансируют между эстрадой и публицистикой.

И вот недавно я познакомился с произведением, которое, на мой взгляд, является настоящей сатирой. Но сразу скажу, пока это не книга (хотя рукопись существует), а почти устное творчество.

В Театре «У Никитских ворот» состоялась премьера спектакля «Мы женимся на Лейле Соколовой». Это инсценированная переписка прозаиков Евгения Попова и Игоря Яркевича об одном из самых абсурдных уголовных дел последних лет. Роль Евгения Попова сыграл Евгений Попов, роль Игоря Яркевича – Игорь Яркевич.

Строго говоря, это и не спектакль и не художественное чтение. Нечто между. На сцене были два человека, минимальные декорации. Возле сцены находился Марк Розовский, обозначенный в афише как постановщик. Может быть, он и порепетировал с Поповым и Яркевичем, но во время представления занимался тем, что осаживал их, когда писатели-актёры слишком уж увлекались импровизацией.

Тема спектакля (буду всё же называть это действо так) оказалась далеко не смешной. Но, повторюсь, по-моему, настоящая сатира очень редко выбирает смешные темы. Да, тема не смешная… В 2011 году чиновнику Минтранса Владимиру Макарову дали 13 лет лишения свободы за насильственные действия по отношению к собственной дочери Эли семи лет. Позже Мосгорсуд переквалифицировал действия Макарова на развратные и назначил пять лет за решёткой.

Но особое внимание Евгения Попова и Игоря Яркевича привлекло не само дело, а фигура психолога Лейлы Соколовой, экспертиза которой стала одним из главных аргументов того, что следствие и суд решили, что Макаров действительно виновен.

Процитирую одну из газет:

«…Второй уликой стало заключение сотрудницы Центра психолого-медико-социального сопровождения Лейлы Соколовой, которая посетила Элю в палате и посмотрела её рисунки. По мнению эксперта, «в изображении кошки фигурирует фаллический хвост с сильной штриховкой», а сам рисунок «выполнен в эмоционально неблагоприятном цвете (чёрный)». Далее психолог пишет, что «фигура девушки сексуализирована и выглядит обнажённой, прорисованы бёдра, талия и грудь». После такого анализа эксперт приходит к выводу, что если ребёнок в семь лет может различить гендерные особенности человека, то он вовлечён в сексуальные отношения».

Психологам, конечно, виднее. Но вскоре… Теперь цитата из анонса спектакля: «В Интернете появились скандальные откровенные фотографии полуобнажённой «экспертессы» Лейлы Соколовой с хлыстом, в костюме «садо-мазо», снятые на частных вечеринках, отчего возникли сильные подозрения, что все эти «неопровержимые» фаллические доказательства существуют лишь в её разнузданном эротическом воображении, а осуждение Макарова – ярчайший образец современного произвола и беспредела. «Экспертесса» тут же на всякий случай с работы уволилась, но бедный Владимир Макаров тем не менее сидел, сидит и будет сидеть, ибо тупая и косная «система» своих ошибок не признает никогда».

Персонажа Игоря Яркевича – «некогда скандального литератора, у которого уже несколько лет не выходят книги» – поразила эта многогранная женщина, и он решил, что влюбился в неё. За советом как быть, он обращается к «известному писателю, который может позволить себе поехать за границу», которого играет Евгений Попов. Тот флегматично отвечает: «Влюбились, ну так и женитесь».

Ещё не признавшись Лейле в своих чувствах, Игорь Яркевич начинает выбирать место для свадьбы, блюда для праздничного стола, составляет список приглашённых…

Отмечу, что действие происходит в конце 2011-го – начале 2012-го, которые остались в нашей памяти выборами в Думу и на пост президента страны, подъёмом протестного движения, усилением борьбы с педофилией и прочими пороками. И это создаёт яркий фон в общем-то частной переписки Яркевича и Попова.

Вот, к примеру, потенциальный жених решается пригласить на свадьбу миллиардера Прохорова, но в последний момент узнаёт, что Прохоров становится соперником «нацлидера» Путина в борьбе за президентское кресло. Яркевич приходит в отчаяние.

В его голове рождаются всё новые и новые идеи, фантазии, и он рассказывает о них старшему товарищу. Тот, умудрённый жизнью, путешествующий в это время по Северной Италии, реагирует примерно так: «Попробуйте, Игорь, но не удивляйтесь, когда вас посадят».

Однажды Яркевич признаётся, что Лейла Соколова напоминает ему Юдифь на картине Караваджо и начинает испытывать страх за свою жизнь. В приступе тоски он восклицает: «Ну почему она не похожа, скажем, на Суламифь?!» И тут же получает напоминание, что Суламифи было тринадцать лет…

Несчастный влюблённый доказывает, что он не педофил, и в доказательство своей чистоты заявляет, что готов сделать предложение хоть судье Боровковой (той, напомню, что в 2010–2011 годах щедро раздавала административные срока Удальцову, Льву Пономарёву, Немцову, Яшину, Дёмушкину, Тору).

И настоящим фарсом, но фарсом из реальности, в ткани спектакля звучит новость, которую истерзанный предсвадебной лихорадкой, осмыслением митингов на Болотной, Сахарова Яркевич передаёт в Северную Италию Попову: «Дуня Смирнова вышла за Чубайса».

Пересказывать представление у меня вряд ли получается, да это вряд ли вообще возможно, зная острый язык Евгения Попова, необычность писательского мышления Игоря Яркевича, в данном случае, правда, всячески отстранявшегося от этой необычности, старавшегося показать своего персонажа исправившимся, хорошим, этаким нормальным человеком в ненормальное время…

Я хочу сказать несколько о другом. Сатира делает выпуклым то, что мы хоть и замечаем, но на чём не особенно останавливаемся, двигаясь дальше в потоке новостей и явлений. Представление «Мы женимся на Лейле Соколовой» заставляет вернуться к событиям двух прошлых лет, посмотреть на них и на действующих там лиц пристальнее.

В зале много смеялись. Но смех был невесёлый. Так смеются не над собственно смешным, а над нелепым, глупым, лишним… Когда-то, в дни юности цивилизации, такой смех вызывали люди с физическим уродством, теперь – уродливые явления. Лейла Соколова, антигероиня дня полуторалетней давности, превратилась в сатирический персонаж. Надеюсь, недалеко ей и до имени нарицательного.