Римляне

– Очень благодарен, – холодно произнес Феникс. Но его глаза были устремлены на изумруд, а не на хозяина.

Теперь, когда его прихоть была удовлетворена, он танцевал со страстью и легкостью неземного существа, так что даже ревнивый глаз хозяина не находил к чему придраться. Веселье Феникса продолжалось до тех пор, пока он не увидел коня, которого во что бы то ни стало желал заполучить.

Старик похудел. Теперь его на прогулке поддерживали два раба. Однако зрение у него было по-прежнему острым. Когда Феникс опять загрустил, старик первым заговорил с ним.

– Что? – сурово отрезал он, снова указывая рабу на его место. – Что теперь? Чего еще ты хочешь?

На лице Феникса изобразилось изумление, в то время как слуги продолжали растирать его полотенцем.

– Хочу? Что я могу хотеть? – Он лениво пожал плечами. – У меня есть все.

Ответ был довольно резким и обидным.

– Но желания-то у тебя все равно остаются, – проворчал старик, – и ты продолжаешь просить. Иногда я размышляю, может, ты делаешь это нарочно, чтобы мучить меня. Если бы это было так, я раздавил бы тебя, словно муравья. Предупреждаю…

Феникс заставил отступить слуг и выпрямился, высокий и сильный; его красивое тело блестело, умащенное дорогими маслами, пышные волосы были уложены по последней моде, весь его облик был смягчен, осанка горделива, однако глаза по-прежнему глядели с вызовом. И никто больше не мог назвать его варваром.

– Никогда не думал, что ты будешь журить меня за мои маленькие радости, но, если ты находишь их слишком дорогими для своего раба, забирай их. – Феникс сорвал с пальца изумрудный перстень и протянул его старику. – Запри его в своих сундуках. Прибавь его к своим бесчисленным сокровищам. Мне он не нужен.

Старик ничего не ответил, но почувствовал, как лицо покрылось потом, а по кончикам пальцев пробежал ток. Больше всего его бесило сознание того, что он не может заставить себя причинить вред этой красивой игрушке, швырнув ненужный ему изумруд в море. Владея половиной мира, он ощутил себя несвободным, рабом самого себя и Феникса. От этих горьких мыслей старику стало не по себе: он схватился за сердце и чуть не упал, хватая воздух посиневшими губами, пока рабы бегали за доктором и пытались влить в него немного вина.

После этого случая старик несколько дней пролежал в постели. Однако вскоре он приказал отнести себя в комнату Феникса и весь день хмурый, не произнося ни слова, пробыл там. Погруженный в мрачное молчание, он пытался понять, в чем дело. Как подчинить Феникса, не сломав и не испортив свое произведение искусства? Цепи, пытки, голод оставят неизгладимый след. Старик хмурился, а Феникс лишь презрительно сжимал свои слишком тонкие губы и танцевал с показной неохотой. Наконец он вовсе перестал танцевать, притворившись уставшим. И тогда старик, как всегда, пошел на попятную.

– Ну хорошо, чего же ты хочешь? – Его вопрос потонул в усталом вздохе, и он смотрел на потолок, чтобы Феникс не узрел его поражения. Потому что старик заранее знал, о чем попросит Феникс.

– Не знаю, – Феникс пристально наблюдал за стариком, возможно желая насладиться его поражением, – мне ничего не нужно.

Старик кивнул:

– Вот именно, ничего. – И тихо добавил, словно размышляя вслух: – Тебе никогда ничего не было нужно.

– Это не изумруд, – мстительно произнес Феникс, – не лошадь, не мальчишки-близнецы. За них я просто танцевал.

Богач, сам бывший раб, вновь медленно кивнул и повернулся на подушках посмотреть на Феникса, скривив рот, словно отведал горького плода.

– Если бы я дал тебе свободу, ты бы стал танцевать? Поклялся бы ты танцевать вечно?

Феникс с восторгом и надеждой посмотрел старику в глаза:

– Стал бы я танцевать? – Закинув голову и разведя в стороны руки в древнем, но уже смягченном цивилизацией жесте, он стал похож на атлета с поднятыми в молитве руками. – О, как бы я танцевал!

Не в правилах старика было давать что-то просто так. Поэтому тотчас были подписаны бумаги, на которых Феликс торжественно поставил свою печать. Иначе его проклянут боги, и свои и чужие. В бумагах говорилось, что Феникс должен продолжать изучать музыку и танцевать. Если по прошествии пяти лет он захочет уйти, то его желание будет удовлетворено. Старик втайне надеялся, что через пять лет Феникс станет таким богатым, знаменитым и любимым тысячами людей, что, несомненно, останется.

Феникс все подписал и поклялся. Свобода укрепила его любовь к музыке. Если он когда-то и думал о своей родине или друзьях, то не подавал и виду. Когда вольная была подготовлена, Феникса словно подменили. В его глазах уже не было вызова, и он танцевал, как бог, день за днем и пел подобно птице. Он больше ни о чем не мечтал, кроме музыки и поэзии. Радости и горести его соплеменников, их битвы больше не волновали его. Он, словно завороженный, говорил о золотых годах Греции и Трои, увлекая старика в эти легенды. Когда талант Феникса проявился с полной силой, то ослепил старика, заставив его позабыть про реальный мир. Старик возлежал на подушках, мечтая о славе, которой у него никогда не было, о несметных сокровищах, не принадлежащих ему, о морях и небывалых приключениях, о городах, возведенных не купцами, но романтиками. Так летели месяцы, пока в лесах вновь не зацвели анемоны и деревья не оделись листвой.

И вновь Феникс загрустил, на этот раз против своей воли. Казалось, он понимал, что совершает недозволенное, и пытался остановиться. Он часто стоял спиной к дверям своей комнаты, которая выходила на огороженный колоннами дворик, где росли кусты и раскинулся ковер фиалок.

– Ты хочешь туда. – Старик покачал головой, с грустью возвращаясь к будничной жизни.

– Вот сад, – произнес Феникс с прежней резкостью. Он оглянулся и втянул в себя воздух. – А вот двор.

– У нас есть вилла, – печально улыбнулся старик, – но тебе придется поехать без меня. Я не перенесу этого путешествия.

– Не хочу, – не согласился Феникс, – не хочу оставлять тебя.

– Хорошо, – буркнул старик, потому что был внезапно смущен новой мыслью. Тогда она не доставила ему радости, он начал размышлять над ней позже.

Он подумал, что Феникс говорит правду. Он привык к старику, развлекал его, пытался отвлечь от грустных мыслей, но все же с каждым днем пел и танцевал все хуже и хуже.