Трое в коммуналке

Трое в коммуналке
Ольга Львовна Черенцова

Женские истории (Центрполиграф)
В одной квартире живут три женщины – три поколения: бабушка, ее дочь Наталья, известная актриса, и внучка Вероника – вполне успешная художница. У всех есть взаимные претензии, но бабушка и внучка дружат, а Наталья держится отстраненно. Ника гордится талантливой матерью и страдает от ее холодности, ей хочется домашнего тепла и понимания. Неудачный любовный роман усугубляет ее душевное состояние. Но жизнь на этом не кончается, и все еще будет – настоящая любовь, дружба, встреча с отцом и примирение с матерью…

Ольга Черенцова

Трое в коммуналке

© Черенцова О. Л., 2023

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2023

* * *

У окна сидела девушка с обритой по бокам головой и черным хохолком на макушке. Худощавая, с заостренным носом, с длинной шеей и пучком волос, она походила на цаплю. Есть у меня привычка сравнивать людей с животными и птицами. Попивая что-то оранжевое из бокала – то ли сок, то ли коктейль, девушка-цапля посматривала в мою сторону. Наблюдает за мной?

Моя подруга Нора посмеивается, что я фантазерка и сама за всеми наблюдаю. Доля правды в ее словах есть. Я ловец: везде выискиваю персонажей для своих картин и рисунков. Мысленно фотографирую «натурщиков» на улице, в супермаркетах, в метро – везде, если вижу необычную внешность. Телефон для этого мне не нужен, зрительная память у меня хорошая, да и вряд ли кому-то понравится, что его снимает незнакомый человек.

Нестандартные внешности мне особенно интересны. Привлекательные или нет, не имеет значения. Важно, чтобы они выделялись, как эта девушка с хохолком. Я вытащила из сумки блокнот и фломастер – набросаю украдкой эскиз к ее портрету, подчеркну ее схожесть с цаплей. Это скрасит очередное бесполезное ожидание – сижу в кафе целый час и уговариваю себя, что не стоит волноваться: Стас просто запаздывает, задерживается на работе, застрял в пробке или что-то еще. Найду тысячу причин, чтобы его оправдать, хотя прекрасно знаю, в чем дело. Опять я попалась.

Перерисовать бы фломастером последние два года! Не придется больше всем врать, переживать, зря на что-то надеяться. К тому же врать нет смысла – моя мать вроде ястреба: все засекает и явно догадывается, что со мной происходит. Сказать бы ей правду: «Влипла я и ничего не могу с собой поделать», но признаться не хватает смелости. Мать меня не поймет, не утешит. Для нее это будет лишний повод меня раскритиковать и припомнить мне все мои грехи. Признание только углубит трещину в наших отношениях. Если уж исповедоваться, так лучше перед бабушкой. Она старой закалки, в прошлом учительница и, несмотря на дикую категоричность и упрямство, сопереживать умеет.

Прокручивая в сотый раз в голове, признаться или нет, я безотрывно смотрела на телефон, пытаясь оживить его своим взглядом. Он, само собой, молчал. Всегда молчит, когда умоляешь его зазвенеть. «Стас попал в пробку», – убедила я себя. Самообман – это типа болеутоляющего средства. Принял «таблетку» и видишь все в радужных красках. Перестает «таблетка» действовать, и возвращается боль. Самой удивительно: сознаю это, но продолжаю лечить себя иллюзиями. А ведь созрела, чтобы все обрубить и свободной шагнуть в новую жизнь. Однажды я так и сделала, но недолго продержалась – поверила лживым обещаниям Стаса.

В эту минуту я поймала нацеленный на меня взгляд девушки-цапли. Выходит, мы обе наблюдаем друг за другом. Не такая уж я фантазерка, как считает Нора. С какой стати эта девица-подросток (больше девятнадцати ей не дашь) откровенно меня разглядывает? Не буду делать эскиз, она еще заметит, а, вернувшись домой, сяду за мольберт, пока свежи в памяти все детали. Новый холст назову «Люди-птицы» и помещу девушку на заросшее озеро или на болотистое место, где обитают цапли. Тростник там живой – пробираешься сквозь его гущу, стебли тянутся к тебе, цепляются за руки, обкручивают их, могут не отпустить. Так и останется она навечно в зарослях на моей картине.

– Еще кофе? – подошел официант. Субтильный, с вытянутым лицом и прозрачными, почти как без зрачков глазами. Вылитый персонаж работ Модильяни.

– Да, пожалуйста, – кивнула я, передумав уходить. Посижу еще немного в воздушном замке, надеясь, что Стас все-таки придет, затем поеду домой, где ждет меня начатый рисунок. Завершу его сегодня. Даже в самом мерзком настроении я не перестаю трудиться. Мои работы меня поддерживают. У нас взаимный обмен: я вдыхаю в них жизнь, а они – в меня. Когда накатывает мрачное настроение, смотрю на них, и легче становится. «Может, ты с ними еще и советуешься? Ну ты и сочинительница!» – смеется надо мной Нора.

– Ваш кофе, – вернулся белоглазый официант. За те несколько минут, что он отсутствовал, его зрачки совсем растворились. Он наклонился, ставя передо мной чашку, и зрачки вернулись назад.

Частично Нора права – у меня зрение художника-сюрреалиста. Такой я родилась и такой бы осталась, если бы выбрала другую профессию. Я целиком со всеми своими клеточками, косточками, сосудиками состою из слова «художник-сюрреалист». А Нора – стопроцентный реалист и считает, что фантазия – опасная штука: начинаешь верить в собственные сказки. А что касается искусства, говорит она, талантливое произведение можно создать без всякого вымысла, сама жизнь предлагает заманчивые сюжеты, и приводит в пример классиков: они не изощрялись, правдиво и блестяще отображали действительность. «Сюрреализм отжил свое», – заявляет она. «Не отжил, а принял другую форму», – возражаю я. Мы обе художницы, но наши вкусы, мнения и предпочтения противоположны. Удивительно, что мы сумели подружиться. Консерватизм сближает Нору с моей бабушкой, несмотря на разницу в возрасте в сорок пять лет.

В одном подруга ошибается – реальность от выдумки я отличаю, с ума не сошла. Но кое в чем я с ней согласна: воображение – хитрая вещь. Поосторожнее надо с ним, оно может исказить воспоминания и даже заставить поверить в выдуманное. Все начнет переплетаться, и сам запутаешься, что было на самом деле, а что нет.

Посидев еще полчаса, я обозвала себя в очередной раз дурой и, расплатившись, двинулась к выходу. Проходя мимо девицы-цапли, я украдкой глянула на нее напоследок, чтобы закрепить в памяти ее внешность. Она обернулась и посмотрела на меня с вызовом. В ее взгляде читалась неприязнь, словно мы знакомы и враждуем. Не сталкивались мы с ней где-то раньше? Девица меня насторожила. «Брось накручивать!» – одернула я себя. Опять я мысленно не выпускаю из руки фломастер и рисую. Однако девица эта крепко засела у меня в голове. Моя привычка автоматически фиксировать лица и детали бывает обременительной, хотя в работе она незаменима. Из деталей вырастает целое построение. Выдернешь из него всего одну точку – и весь замысел развалится. Любой, даже незаметный, штрих – это гвоздик в построении. Случайности – те же гвоздики, поэтому в случайности я не очень верю. За злобным взглядом девушки-цапли что-то скрывалось.

Я вышла на улицу, а там пахнет летом и воздух звенит. На небе – пусто, все облака свалились вниз и, рассыпавшись, превратились в тополиный пух. Пушинки летали по Москве, слеплялись в комки, катились по земле и, падая на деревья, перекрашивали листья в белый цвет. Домой не поеду, вначале прогуляюсь, подтяну настроение и войду в квартиру в бодром духе – пусть напускном, зато мама с бабушкой ничего не почуют. Обманывать их с каждым днем становилось труднее. Я знала, что в конце концов я себя выдам. Врать надо искусно: помнить все мелочи, не путаться в показаниях, возводить целое «здание». Здание я могу создать только на холстах и на бумаге, а врать профессионально не умею. Вру, как любитель. Значит, попадусь.

– Где тебя носило? Трубку не берешь, – строго вопросила бабушка, как только я переступила порог.

– Извини, ездила по делам, а в телефоне забыла звук включить.

Вряд ли она поверила. Я то и дело якобы забываю про звук.

Ее вопросы «Куда ходила, с кем, почему не позвонила?» меня достают, а втолковывать ей, что мне не пять лет, а двадцать шесть – бесполезно. Иногда удается ее в чем-то переубедить, но с трудом: даже если она не права, будет упираться и не сразу это признает. Со стороны можно решить, что она вроде памятника – с места не сдвинуть, и мало кто знает, что сердце у нее доброе. Человек она принципиальный и неравнодушный. Близких людей никогда не оставит в беде, несмотря на разногласия, скандалы и разные мировоззрения. Семья у нее на первом месте. А у моей матери (ее дочери) на первом месте – карьера. Она настолько сконцентрирована на своей актерской жизни, что все остальное отошло на задний план, и семья так вообще плетется где-то в хвосте. Запутанный у матери характер: она мгновенно засекает, если мы с бабушкой чем-то подавлены, спросит для приличия, все ли о’кей, но не приласкает, не обнимет, не поддержит. Скупа на чувства, хотя мастерски умеет передавать все их оттенки на сцене. Задать бы ей в лоб вопрос: «Почему ты к нам холодна?» Раньше она была мягче и отзывчивей, а когда я подросла, резко изменилась и отстранила меня, как сделала в пору своей юности и с бабушкой. Давно собираюсь спросить, чем мы ее не устраиваем, но так и не спрашиваю.

Бытует мнение, что у детей знаменитостей счастливая судьба, все у них с колыбели складывается удачно, все двери для них открыты, беззаботное у них существование. Далеко не так: живешь в тени своих известных родителей, вечно тебя с ними сравнивают и не в твою пользу, да и не всегда знаменитости возятся со своими детьми, им не до них. Когда думаю об этом, всплывают расплывчатые воспоминания о том, что я когда-то это уже переживала: знаменитая мать, тяжелые с ней отношения, даже нечестность с ее стороны. Или это обрывки снов? Взять бы их в руки, как фотографии, рассмотреть внимательно, а то они мелькают, намекают на что-то и пропадают. Единственное, что я четко в них вижу, – это маму: такую же отстраненную, как и в жизни.

Как только я прихожу домой, наваливаются невысказанные вопросы к матери. Вся квартира ими пропитана, точно я исписала ими стены. Не задаю их, потому что боюсь услышать не те ответы, о каких мечтаю. Слова замерзают внутри меня, и я не могу разобраться, отчего я до сих пор жду ее любви. Ждала в десять лет, в четырнадцать лет, в семнадцать, в двадцать. Стукнет пятьдесят, как ей сейчас, тоже, наверное, буду ждать. Что это: недолюбленность, инфантилизм или неуверенность в себе? Копайся не копайся, моя боль не исчезнет, а тут еще добавилась новая – Стас. И я достала из сумки телефон с надеждой, что увижу сообщение. Получается, я не лучше матери – у меня тоже путаница в чувствах. Собиралась объявить Стасу в кафе, что с меня хватит, ухожу от него, а при этом с дрожью в сердце ждала его и расстроилась оттого, что он не пришел и даже не посчитал нужным написать и извиниться. И сообщения каждую минуту проверяю. Самой противно от собственного безволия. А ведь в других случаях я далеко не безвольная.

– Не успела войти, как сразу за мобильник. Вся жизнь в этих мобильниках! – с ходу завелась бабушка и в сотый раз проворчала, что не существовало раньше никаких гаджетов, и народ жил не тужил, спокойно обходился без них, а теперь эти смартфоны, планшеты и прочие головоломки заменяют живое общение. Прогресс и все новое она не принимает, осваивает его с трудом и, хотя научилась пользоваться планшетом и с удовольствием смотрит сериалы, все равно ворчит, что в ее время было лучше. По прошлому она скучает, идеализирует его и, редактируя, перекраивает свою память. Думаю, эта перекройка вызвана ностальгией по молодости. Тогда, как она говорит, у нее была насыщенная жизнь, а сейчас, вздыхает она (часто стала вздыхать), ничего не осталось, кроме воспоминаний. Она их бережет и живет в них.

– Времена изменились, – тоже в сотый раз ответила я. Заезженный диалог на одну и ту же тему.

– Изменились не в лучшую сторону, – подчеркнула она и спросила: – Ты в порядке? Неважно выглядишь.

– В порядке, – заставила я себя безмятежно улыбнуться.

– Опять с ним встречалась? – строго спросила она.

Я вздрогнула: неужели вычислила?

– Кого ты имеешь в виду?

– Сама знаешь кого. Негодяя. Кого ж еще?

Я успокоилась – про Стаса она ничего пока не знает.

– Сегодня я к нему не ходила, позавчера у него была и завтра пойду, – произнесла я, хотя не следовало все выкладывать, предвидя ее реакцию. – Я же просила не называть его негодяем.

– А кто он? Святой? Негодяй и есть негодяй. Зачем ты так часто к нему ходишь?

– Мне одно непонятно, ты же сама хотела, чтобы мы с ним встретились, адрес его дала, а при этом поносишь его на чем свет стоит.

– Ладно, ладно, – отмахнулась она. – Сейчас покормлю тебя. Небось с утра крошки в рот не брала.

– Мама дома?

– Дома, у себя, – буркнула бабушка и с сарказмом добавила: – Надо же, выпал день без репетиций и ресторанов!

– Давай позовем ее, – громко сказала я, чтобы мать услышала.

Стучаться к ней – бесполезно. Она выходит, только если ей что-то нужно. Наша квартира своего рода коммуналка: живем как соседи, каждая сидит в своей комнате. Две соседки (мы с бабушкой) дружим, а третья – мать – держится от нас на расстоянии.

– Чего ее звать, она нас и так слышит. Брезгует нашим обществом, – отчеканила бабушка.

Взгляд на семью у матери ненормальный, как назвали бы его учителя в моей школе, если бы знали, но я, разумеется, не посвящала их в наши дела. Если для бабушки семья – это самое дорогое, что есть у человека, то с точки зрения мамы – это кандалы на ногах творческой личности. Как это она с такими представлениями умудрилась выйти замуж и меня родить! В браке она недолго побывала, развелась с моим отцом довольно быстро. Что между ними произошло, она до сих пор отказывается говорить. Зато бабушка меня просветила, а следом за ней – отец. Если бы я призналась матери (еще один от нее секрет!), что я тайно с ним вижусь, мы бы окончательно разругались. Один раз я таки решилась, но едва я заикнулась: «Хотела бы спросить тебя о моем папе…» – как мать перебила: «Не желаю слушать!» Его имя – табу в нашем доме.

С отцом я познакомилась не так давно – до этого долгое время колебалась. Раз он от меня отказался, когда я была крохой, я ему не нужна, зачем мне навязываться, но в итоге передумала. Родной же человек. «Какой он, к черту, родной, – не одобрила Нора мое решение его найти. – Он вообще тобой не интересуется. Где он, спрашивается? На кой тебе сдался дрянной папаша? Забей!» В этом она солидарна с моей бабушкой, которая называет его подлецом и негодяем. Других эпитетов для него не имелось. Так я и росла, зная, что где-то обитает негодяй-отец, с которым мне лучше не иметь никаких дел, а где именно обитает, бабушка обманывала, что понятия не имеет. В нашей семье не одна я вру.

«Почему негодяй? Что он такого ужасного сделал?» – приставала я к ней с одним и тем же вопросом.

«Спроси у Натальи», – не желала она объяснять.