Шахматово. Семейная хроника

Дорогой мой Малик, бесконечная тебе благодарность за твои милые письма, на которые я тебе так редко отвечаю, но которые зато часто перечитываю. В последнем ты говоришь, что бесценный мальчишка[36 - Саша Блок.] вырос на целую голову. Этого я себе представить не умею, а потому доверши свои благодеяния, смеряй его и пришли мне мерку…»

«24 марта 1885 года.

Сегодня день моего рожденья, и я только открыла глаза, увидела подле себя письмо твое, дорогой мой Малик, и так первой радостью этого года я обязана тебе, мой родной ребенок…

Я кое-как прожила эту зиму, замерзая понемножку и согреваясь мыслью, что вот придет весна и населит мой уголок, и обоймут меня родные лапки, которые я буду целовать и будет мне очень тепло и отрадно…

И вот вместо всех этих радостей получаю письмо, из которого вижу, что всем мечтам конец[37 - В это лето наша семья уезжала в Швейцарию, а до тех пор проводила лето обыкновенно в Трубицыне.] и может быть навсегда…»

Так думала бабушка ввиду своего преклонного возраста, но она ошибалась. <…> Этими отрывками из писем кончается мой очерк, касающийся Мамаечки, т. е. прабабушки поэта Блока – Александры Николаевны Карелиной.

Григорий Силыч Карелин был, несомненно, самым замечательным и ярким из предков Александра Блока. Его характер и даровитость наиболее передались его дочери Елизавете Григорьевне (бабушке Блока), которая имела в семье преобладающее влияние. Ее склонности взяли верх над началом Бекетовским, т. е. над тяготением к общественности и к науке. Бекетовское начало, более отвлеченное и менее жизненное, чем Карелинское, сыграло особую роль: оно смягчило жесткие черты Блоковского начала, прибавив еще через деда Блока Бекетова особенно сильно развитое благородство и честность натуры. Широта и щедрость, присущие Александру Блоку, были одинаково сильно выражены и в Карелиных, и в Бекетовых. Замечательно, что, имея в роду так много ученых, Александр Блок не имел никакой склонности к науке. Здесь можно заметить одно: ни прадед его Карелин, ни дед Бекетов, ни отец Александр Львович Блок не были учеными в чистом виде: прадед был ученый-путешественник, дед – ученый-общественник, отец – ученый-философ, в котором вдобавок были столь сильно выражены музыкальность и литературность. Чтобы довершить этот экскурс в область наследственности, скажу, что мать Александра Блока, заимствовав литературность от его бабушки Бекетовой, была наиболее лиричная из ее дочерей. Сильную отвлеченность Блок унаследовал от отца, что же касается его тяги к общественности, которая развилась в нем в более зрелые годы, то корни ее, разумеется, шли от деда Бекетова, но в противовес его западничеству Блок был одержим, как и мать его, стихийной любовью к России и, благоговея перед искусством и наукой Европы, с самой злой иронией относился к ее культуре в общем (см. его письма к матери из-за границы-11-13-е годы)[38 - См.: Письма к родным, т. II, с. 145–183, 234–250.].

Глава Х

Семья Ковалевских

Родственники, посещавшие нас в первые годы шахматовского житья, были все со стороны матери. Кроме Мамаечки и тети Сони, не раз перебывали почти все члены многочисленной семьи Коваленских. Они жили зимой в Москве, а летом в своем имении Дедове близ станции Крюково Николаевской ж. д. Владелица этого имения Александра Григорьевна Коваленская была третья дочь супругов Карелиных. Ее муж, Михаил Ильич Коваленский, умерший до нашего водворения в Шахматове, был сын большого московского барина, женатого на рязанской крестьянке. Отец Михаила Ильича был человек просвещенный и, сколько я знаю, значительный. С ним дружил, между прочим, Григорий Силыч Карелин. М<ихаил> И<льич> был воспитан каким-то очень образованным гувернером-англичанином, знал языки, любил музыку, но, рано женившись по любви на очень молодой и красивой девушке, мало-помалу стушевался и был затенен ее личностью. Я знала его уже пожилым, когда его старшие дети были взрослые, а мне было тогда всего четыре года. Судя по портретам, он никогда не был красив, а в описываемое мною время совершенно опустился, был неопрятен, вечно ходил в халате и производил впечатление человека, игравшего в доме последнюю роль. Помню, что мать моя относилась к нему очень хорошо, так же, как и он к ней. Они вместе распевали под фортепьяно старинные дуэты, в одном из которых повторялся припев:

«Ni jamais, ni toujours
N'est la devise de l'amour»[39 - Как никогда, так и всегдаДевиз не для любви.(фр).]

Но зато тетя Соня терпеть не могла Мишеля, как его тогда называли, и рассказывала разные ужасы о его безнравственном поведении. Сопоставляя все, что я слышала о нем и об его семье, я думаю, Что это был человек очень чувствительный, а по характеру слабый, – черты, которые он передал полностью мужской половине своей семьи. Вообще это был человек незначительный. Облик Михаила Ильича был, что называется, неказистый.

В годы моего детства он поражал своим несоответствием с внешностью жены, которая была женщина не только красивая, но на редкость изящная. Тонкий профиль, благородная осанка, большие голубые глаза красивого разреза и нежный цвет лица – все это вместе составляло гармоничное целое. Все, что ее касалось, начиная с костюма и кончая обстановкой ее комнаты, имело отпечаток изящного и своеобразного вкуса. Прилагаемый портрет дает хорошее понятие об ее наружностей манере одеваться. С мужем, сколько я помню, она обращалась холодно и пренебрежительно. У нее была отдельная спальня, убранство которой производило на меня впечатление даже в четыре года. Это была большая комната в два окна, выходившая в сад. Перед окнами видна была большая лужайка, окаймленная с двух сторон березовыми аллеями, в конце ее был довольно большой пруд, не видный, впрочем, из дома. В комнате Александры Григорьевны были светлые обои, на окнах кисейные занавески, умывальный прибор был из толстого голубого стекла, кувшины покрыты от мух белым тюлем, овальное зеркало в серебряной раме стояло на туалетном столе, убранном белой кисеей, но в особенности восхищала меня картина в овальной золотой раме, висевшая на стене. Это был, как я узнала впоследствии, известный ангел Неффа с кадильницей в руках. Александра Григорьевна была очень умна и остроумна. Манера у нее была тихая и сдержанная, голос слабый. В ее облике было что-то аристократическое, чего она не передала никому из своих детей. У нее были все данные для того, чтобы играть выдающуюся роль в высшем обществе, что и было ее идеалом, но с непременным ореолом добродетельной женщины ангельского характера. Имея большую слабость к титулам, она, конечно, сильно досадовала на то, что муж ее был сыном простой крестьянки, и, умалчивая об этом обстоятельстве, любила рассказывать об очень проблематичном родстве своего тестя с кн. Потемкиным. Муж ее несколько лет сряду занимал выдающийся пост председателя казенной палаты в Тифлисе и Ставрополе. Живя в Тифлисе, Ал<ексан>дра Григ<орьевна> блистала на балах наместника Кавказа князя Воронцова[40 - Михаил Семенович Воронцов (1782–1856) – наместник Кавказа и главнокомандующий Отдельным кавказским корпусом в 1844–1854 гг.] и вообще играла заметную роль в тамошнем обществе. Это и было, вероятно, лучшее время ее жизни. Она, очевидно, надеялась, что муж ее сделает блестящую карьеру и составит себе состояние, но этого не случилось. С Кавказа семья Коваленских со всеми детьми переехала в Москву. Тогда и было куплено Дедово, где зажили уже довольно скромно, затем звезда Михаила Ильича стала меркнуть, и он умер еще не старым, не оставив семье ничего, кроме Дедова. (Его вдова осталась с пятью детьми на руках, из которых младший, Виктор, был еще в гимназии, другой, Николай, в университете, и только одна старшая дочь, Александра, была уже замужем за присяжным поверенным Марконетом, который был довольно известен в Москве как хороший адвокат по гражданским делам и впоследствии составил себе состояние).

Оставшись в довольно затруднительном положении с пятью детьми, из которых только старшая дочь была обеспечена, Александра Григорьевна не растерялась. Она не продала свое Дедово, которое представляло собою имение десятин в триста с большим домом и двумя флигелями, стоявшими по обеим сторонам двора, с лесом и с хорошими покосами. Ближайшая деревня была сейчас за прудом, станция в 8-ми верстах. Александра Григорьевна рассудила, что хозяйничать ей не на что, а жить круглый год в Москве и неприятно, и дорого, поэтому она упразднила все сельское хозяйство, оставив только необходимую домашнюю прислугу, и отдала в аренду луга, что составило несколько сот рублей в год, и таким образом могла спокойно проводить лето в деревне. Конечно, этого не могло хватить на жизнь в Москве, хотя бы и самую скромную. Для этого у Александры Григорьевны был другой, более благородный ресурс. Еще при жизни мужа она написала и издала «Семь детских сказок», книжку с иллюстрациями худ. Саврасова, которая имела большой успех во времена моего детства и очень нравилась детям, особенно девочкам. Тут была и фантастическая сказочка про царевну Глупочку, и рассказ о голубке, которая ворковала: «Живите мирно, живите мирно», умиротворяя дерущихся воробьев, и вполне реальные рассказы. Вслед за этой книгой Александра Григорьевна выпустила много рассказов и повестей, появившихся сначала в детских журналах, а потом и отдельными сборниками. Комитет грамотности издал ее повести «Назарыч» и «Крутилков», последнее – история солдата, ветерана турецкой войны. Александра Григорьевна была несомненно талантливая писательница. Книги ее написаны литературно и живо, со знанием крестьянского и отчасти мещанского быта; местами там, где вступает фантастика, они отзывают балетом. Теперь они уже устарели, но в свое время были очень ценны. Это, во всяком случае, хорошее чтение, и, несмотря на наивную морализацию и некоторую сентиментальность, книги Коваленской заслуживают похвалы и сыграли заметную роль в то время, когда наша детская литература была еще очень бедна и по большей части пробавлялась переводами с иностранных языков. Александра Григорьевна с удовольствием вспоминала, что однажды ее посетил Тургенев. Вообще она очень держалась за свою литературную репутацию, хотя и уверяла, что у нее нет никакого авторского самолюбия. Писанье повестей было для моей тетушки не только очень приятным, но и прибыльным занятием. Вместе с арендой Дедова оно доставляло ей возможность воспитывать детей. Правда, жили Коваленские очень скромно, и только благодаря мудрой экономии Александры Григорьевны можно было жить так прилично, как они жили, да еще дать возможность двум сыновьям закончить образование в университете и развлекать детей, посылая их время от времени в Малый театр и в страстно любимую ими итальянскую оперу. При этом она сохраняла свой изящный облик и ту обстановку, которую я описала вначале. Выкраивала она деньги и на поездки любимицы своей Наташи (вторая дочь) к нам в Петербург, где у нее был не только приятный родственный дом, но и друзья, которых она очень любила.

У Александры Григорьевны было пятеро детей (6-ой, Михаил, рано умер): два сына и три дочери. Особенностью этой семьи было то, что дочери были гораздо значительнее и интереснее сыновей. Старшая, Александра Михайловна, была замужем за присяжным поверенным А. Ф. Марконетом. Он был сын французского коммерсанта, эмигрировавшего в Россию после французской революции. Это был красивый брюнет чисто французского типа, очень веселый и откровенный, хорошая, но довольно примитивная натура. Он женился на Александре Михайловне Коваленской по страстной любви сейчас же по окончании курса и был очень любящим мужем. Он не только любил, но и уважал свою жену, у которой было много прекрасных качеств. Она отличалась редкой правдивостью и полным отсутствием суетности. В противоположность матери она нимало не чуралась своего родства с бабушкой Марфой Григорьевной Коваленской и говорила иногда: «Я так и чувствую в себе эту рязанскую крестьянку». У нее был своеобразный, чисто женский ум и очень привязчивое сердце. Она любила природу и музыку и живо чувствовала поэзию того и другого. Не будучи красивой, она была привлекательна и женственна. Я живо помню ее лет 19-ти. Так и вижу ее круглое лицо с очень ярким румянцем, к которому особенно шли ее длинные жемчужные серьги. Помню какое-то летнее светло-зеленое платье, оттенявшее ее свежесть, черную бархотку на шее и очень тонкую талию. У нее был в молодости прекрасный голос: сильное драматическое сопрано. Помню, как она пела в Дедове под аккомпанемент моей матери «Ave, Maria» Гуно. Голос у нее был страстный и звонкий, но, к сожалению, она скоро его потеряла. Марконеты жили очень согласно. Они горячо любили друг друга и были несчастливы только в детях, рождение которых всегда сопровождалось временным безумием матери. Не помню, сколько у них было детей, но все они умирали вскоре после рождения. У Александры Михайловны были самые простые вкусы. В то время, когда ее муж был очень состоятельным человеком, она скромно одевалась и скромно обставляла свой дом. У нее не было никаких наклонностей к роскоши и к показному. Полное отсутствие светскости и неуменье ни щегольнуть, ни пустить пыль в глаза дополняло ее милый и своеобразный облик. Она обожала мать, которая была к ней очень холодна. В этом сказывалась полная противоположность их натур. Матери, видимо, претила и полная простота дочери, в которой она видела что-то плебейское, и ее непритязательность и неуменье, что называется, sauver les apparences[41 - Соблюдать приличия (фр).], что было в высшей степени развито в ней самой. Александре Григорьевне была ближе всех ее вторая дочь Наталья Михайловна. У них было много общего во вкусах и склонностях. Она тоже имела известную слабость к титулам и придавала большое значение внешней стороне жизни, но все это было у нее не в такой степени, как у матери. Наталья Михайловна была высока и стройна, но так же неграциозна, как и ее сестры. Она была очень бела, ее миловидное лицо украшали ямочки на щеках. Говорили, что она похожа на свою бабушку Марфу Григорьевну Коваленскую. Наталья Михайловна была умна, как и другие ее сестры, но у нее был очень трезвый и положительный ум, совсем другого склада, чем у них, а натура довольно грубая, даже с оттенком цинизма. Она была веселого и живого характера и вообще очень мила. Обладая очень сильным темпераментом, она пережила два неудачных романа и вышла замуж за 30 лет за доктора Дементьева, человека вполне почтенного, но не выдающегося. Она обожала мужа и была с ним очень счастлива, но рано умерла от рака. Детей у нее не было, хотя и она, и муж страстно желали иметь их. Кстати замечу, что она одна из сестер Коваленских имела материнские наклонности. За неимением своих детей она страстно привязалась к своему племяннику Сереже Соловьеву, проводила с ним очень много времени и сумела сильно привязать к себе мальчика. Образование она, как и обе ее сестры, получила домашнее. Свободно читала по-французски и по-английски. Вкусы ее были довольно примитивны. Любимым ее чтением были английские романы средней руки. Из русских писателей она, как и сестры ее, особенно любила Толстого. О Достоевском я что-то от них не слышала. К поэзии она вообще была равнодушна и, в то время как сестра ее Ольга увлекалась Фетом, подсмеивалась над этим увлечением и любила поддразнить ее и сестру мою Александру Андреевну, говоря им в насмешку: «Я видел Фета у буфета» и другое в подобном роде. Когда прошла первая пора ее юности, она стала интересоваться русской историей. Уже будучи замужем, она написала несколько книг по этой специальности в популярном изложении и в беллетристической форме. К двум историческим повестям, напечатанным ею, относятся рецензии двоюродного брата Блока Ф. Кублицкого, помещенные в последнем No рукописного блоковского журнала «Вестник». Книги были написаны толково и хорошим языком, но не более. Пробовала она писать и другие повести, но из этого ничего не вышло. Не могу не вспомнить при этом, что когда она написала очень слабую повесть «Тихие воды – глубоки» и дала ее прочесть Бекетовым, жившая с нами в то время бабушка Александра Николаевна, прочтя повесть, выразилась о ней в следующей пренебрежительной форме: «Есть периодишки, в которых нет ничего дурного». Н<аталья> М<ихайловна> была самая общительная и подвижная из сестер Коваленских. Она часто гостила у нас зимой, когда мы жили в ректорском доме. Ближе всех она была с сестрой Екатериной Андреевной, хотя настоящей близости и сердечной дружбы между ними не было. Она впервые увидела Блока годовалым ребенком. Когда она вышла замуж и переехала на житье в Петербург, она часто виделась с нашей семьей, и между нами и ею были очень хорошие отношения. Блок не раз бывал у нее мальчиком в гимназические годы, а потом и студентом первых курсов. Она умерла, когда ему было лет 20, была с ним всегда приветлива и дружелюбна, но не более. Встреча Блока с Влад. Соловьевым, о которой он упоминает в статье «Рыцарь-монах», была на ее похоронах.

Самая интересная из сестер Коваленских была младшая, Ольга. Она была среднего роста, с тонкой гибкой фигурой, но главная прелесть ее была в лице. Смуглое, со свежим румянцем, оно было полно жизни и необычайно подвижно. Лучше всего были глаза: не то зеленовато-серые, не то светло-карие, они беспрестанно вспыхивали каким-то внезапным светом, зажигающимся изнутри. Черные брови и ресницы еще оттеняли их мягкий блеск. Густые каштановые волосы лежали пышными волнами, обрамляя лоб завитками. Небрежная, но живописная прическа чрезвычайно шла к ее лицу. В ее улыбке было что-то русалочье, а во всем ее облике нечто цыганское. Женственная мягкость и сжигающая страстность – таковы были основные черты ее. Как нередко бывает у девушки с сильным темпераментом, она часто влюблялась и была очень кокетлива – до замужества. Предметы ее увлечений были ничтожны и вообще не подходящи, что было очень опасно при ее пылкости. Но мать ее с своим удивительным тактом и мудрой дипломатией сумела отвести от нее все подводные рифы и мели.

Уже значительно за 20 лет Ольга встретила Мих<аила> Серг<еевича> Соловьева (сын историка и брат философа), за которого и вышла замуж в 27 лет. Ему было 20, он еще не кончил курса Университета на филологическом факультете. Это был самый счастливый брак, какой мне случалось видеть на своем веку. Более подходящих друг к другу супругов и лучших отношений я не встречала. Женились Соловьевы по взаимной страстной любви, без гроша денег. Кончив курс, Соловьев сделался учителем географии и истории. Жили они очень скромно, но своеобразно и содержательно. О<льга> М<ихайловна> была художница. Талант ее был невелик. Но небольшие картины ее отличались изяществом и законченностью. Все они были проникнуты мистицизмом. Она училась у нескольких художников, провела год в Италии, где тоже училась и изучала итальянское искусство. Но главным своим учителем она считала Поленова. Она очень любила его живопись и говорила, что его краски это то же, что Фет. Для себя она писала немного, ей приходилось выколачивать деньги, для чего она писала небольшие картинки с незатейливыми сюжетами, которые продавала в эстампный магазин Дациаро, и делала копии на заказ с портретов официальных лиц или царя. Ее любимцами в живописи были, во-первых, старые итальянцы и испанцы, а из более новых она особенно любила английских прерафаэлистов – Россетти, Берн-Джонса и других. Она зарабатывала деньги также и литературой. Она переводила то английские романы, то пьесы Метерлинка, она же перевела книгу Рескина «Сезам и лилии»[42 - См., напр.: Рескин Дж. Искусство и действительность. Пер. О. М. Соловьевой. М., 1900; Рескин Дж. Сезам и Лилии. Пер. О. М. Соловьевой. М., 1901 (обе книги сохранились в библиотеке Блока; Библиотека, вып. 2, с. 212, 214). Далее упоминается статья О. М. Соловьевой «Элиу Веддер» («Новый журнал иностранной литературы, искусства и науки», 1899, т. 3, № 8, с. 136–137). См. также комментарии С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова к письму М. А. Бекетовой А. Белому от 24 января 1931 г. – Александр Блок. Исследования и материалы. Л., 1987, с. 259.]. Натура у нее была глубоко художественная, совершенно лишенная суетности, пошлости и буржуазности. Таков же был и муж ее. Они жили преимущественно духовными интересами. Особенно тонко понимали они стихи и живопись. Михаил Сергеевич во многом составлял контраст со своей женой. Во-первых, наружно. Он был блондин с шапкой вьющихся белокурых волос и замечательными голубыми глазами. Тонкое лицо его с орлиным носом было худощаво и бледно, голова несколько велика по его небольшой худощавой фигуре, но как-то не приходило в голову критиковать его наружность, настолько приятно было его лицо и так обаятельны были его манеры и ум. Жена его при всей своей пылкости была очень сдержанна, целомудренна и отнюдь не болтлива. Мих<аил> Серг<еевич> при мягкой манере отличался авторитетностью и твердостью без тени педантизма. При строгой принципиальности и, можно сказать, добродетели, он говорил, напр<имер>, такие вещи: «Что приятно, то полезно». Это было сказано в семейном кругу, где были и дети. На слова его я возразила: «Ну как же, Миша, а касторка? Ведь она же очень неприятна, а, между тем, полезна». На это он сказал мне шепотом на ухо, чтобы не подрывать авторитета старших перед детьми: «Она очень вредна». Он имел громадное влияние на жену и на сына. Последним он занимался больше, чем мать, которая была прежде всего супруга, от мадонны в ней не было ничего, но любя и сына, она любила мужа безумно и исключительно. Про Соловьевых можно сказать, что они были люди изысканные, но при всей обаятельности жены муж невольно играл первенствующую роль по свойствам своего характера. Он был не только интересный и оригинальный человек, но и еще на редкость благожелательный. Будучи гораздо общительнее жены, он был также шире ее по своим интересам. Ее не интересовали ни общечеловеческие задачи, ни политика, ни государственность, тогда как все это было далеко не чуждо ее мужу. Ольга Мих<айловна>, как и муж ее, интересовалась философией, и их точки зрения, соприкасаясь с религией, насколько я знаю, были сходны. Но это была отвлеченная сфера. Интересы практической жизни, реальной, были чужды Ольге Мих<айловне>. Она старательно занималась домашним хозяйством и достигала очень хороших результатов, потому что это нужно было для мужа и для сына, но я представляю себе, что это было ей очень тяжело. По характеру она была исключительно замкнута и скрытна. До замужества, особенно в ранней молодости, она была очень нелюдима. Выйдя замуж за Мих<аила> Серг<еевича>, знакомства с которым добивались очень многие, она поневоле должна была войти в большой круг разнообразных людей, что было ей совсем непривычно. А между тем та атмосфера уюта, художественности и простоты, которая была наполовину создана ею, привлекала все больше и больше посетителей в маленькую квартиру Соловьевых, обставленную старой, даже ветхой мебелью, но украшенную большим количеством книг, художественных изданий, этюдов и пр. При безалаберности русской и, в частности, московской жизни эти посетители звонили с утра и до вечера, мешая Соловьевым работать, а иногда прямо-таки жить. Пришлось назначить отдельные часы и дни для посещений, но это далеко не всегда избавляло от нашествия друзей и знакомых и в неприемные дни. Мих<аил> Серг<еевич> очень уставал от этой жизни, но Ольге Мих<айловне> это доставалось много труднее. Особенно удручали ее, правда, не часто, дамы, не женщины, а именно дамы, так как разговаривать о пустяках, вести специально женский или светский разговор она совсем не умела и почти заболевала от напряжения после всякого посещения такого рода.

Должна сказать, что до ее замужества мы почти не знали Ольгу Мих<айловну>. Был довольно долгий период, когда мы вообще разошлись с семьей Коваленских и мало с ними видались. Это случилось после одного года, проведенного нами в Дедове, когда их семья жила там и зиму, и лето. Не стану приводить здесь причин нашего охлаждения. Моя мать и Ал<ексан>дра Григ<орьевна> остались до конца жизни в натянутых отношениях. Впоследствии это сгладилось, но близости между ними не было. Между прочим, Ал<ексан>дра Григ<орьевна> ревновала своих детей к «тете Лизе», которую они очень любили, но в то время это не касалось Ольги. Она держалась особняком, дичилась, уходила в свои книги, живопись и романтические грезы и была вообще существом загадочным и, как казалось тогда, несколько странным. Мы слыхали об ее увлечениях, о нервной болезни, близкой к психозу, которую она пережила, но собственно ее не знали. Наше сближение с ней началось, кажется, незадолго до ее замужества. Она почувствовала ко всем нам симпатию и особенно сблизилась с сестрой Александрой Анд<реевной>. Они больше всего сошлись в те годы, когда в Ал<ександре> Андр<еевне> совершился тот перелом, о котором я говорила в своей книге «Блок и его мать», т. е. после ее второго брака. Ольга Мих<айловна> почуяла в ней родственную душу, одинокую и мятущуюся среди условий обыденной жизни. Между ними возникла деятельная переписка. Ольга Мих<айловна> писала не длинные, но очень содержательные письма, в которых отразились все ее интересы, особенности их жизни и глубокая усталость от этой жизни, несмотря на счастливый брак и полное согласие с таким мужем, как Мих<аил> Серг<еевич>. Между прочим, она была в вечной тревоге за его здоровье, действительно очень слабое. В заключение скажу, что Соловьевы любили всю нашу семью в целом и общий дух ее. Мы платили им тем же. В редких случаях, когда мы с ними видались – несколько дней, а иногда и часов в Петербурге, в Шахматове и в Дедове – это было для всех нас особо счастливым событием. В Москве в их милой обстановке была только наиболее подвижная сестра Катя, которая вынесла от этого посещения совсем особое впечатление чего-то исключительно привлекательного, приятного и интересного. Очень ярко запомнились мне Соловьевы, когда они приезжали к нам на несколько часов после свадьбы в Шахматове в день моих именин 22 июля ст. ст. По обыкновению в этот день были гости с разных сторон, жаркий день и чрезвычайно вкусный обед, поданный под липами, который завершился земляничным мороженым. Торопясь на поезд, Соловьевы ели это мороженое стоя. Ольга Мих<айловна> была очаровательна в своем розовом батистовом платье, отделанном желтоватыми кружевами. Ее пышные темные волосы выбивались из-под кружевной шляпы, глаза сияли. Вся она была олицетворением счастливого оживления и казалась гораздо моложе своих лет. Тогда еще ее не коснулось то, что называется «прозой жизни». Она была беззаботно счастлива. Но мятущаяся душа ее была из тех, которые обречены на страдание. В ней были темные и загадочные глубины. В течение жизни она написала несколько небольших статеек с очень оригинальным содержанием. Одна из них – «Мое посещение Веддера» – дает некоторое объяснение этой загадочности. Американский художник Веддер, талантливый представитель символизма в живописи, поселился в Риме. Ольга Мих<айловна>, путешествуя по Италии вместе с мужем, пожелала видеть картины Веддера и при помощи своих американских знакомых добилась чести осмотреть его мастерскую. Впечатление от его картин, написанных на сюжет книги какого-то восточного поэта, было потрясающее. Веддер сказал, что он пишет эти картины по какому-то мучительному и непреодолимому влечению и считает, что это его проклятие. Картины эти не многим были понятны. Когда же Ольга Мих<айловна>, на лице которой, очевидно, отразилось то, что она чувствовала, спросила Веддера, почему же она понимает его картины, он ей ответил: «А, может быть, и вы тоже прокляты». Это и был, очевидно, тот «проклятый мир», в котором томилась душа Ольги Мих<айловны>. Я думаю, что Мих<аил> Серг<еевич> пробовал вывести ее из этой темницы, но едва ли часто это ему удавалось, так как это было ее понимание мира, органически связанное с ее натурой.

Мне остается сказать только о братьях Коваленских, Николае и Викторе. Михаил умер в молодых годах, когда я еще не могла его видеть. Оба брата не имели никакого отношения к Блоку, он виделся с ними редко и мимолетно, поэтому я скажу о них очень немного. Ник<олай> Мих<айлович> был человек веселый и покладистый. Его невинные остроты и юмористические выходки были непосредственны и действительно очень смешны, но иногда впадали и в пошлость. Кончив курс в Московском университете, он пошел по судебной части. Долгое время он жил в Москве, служа в окружном суде. У него была та же склонность к живописи, как у сестры Ольги, с той только разницей, что она настойчиво развивала свои способности и достигла наибольшей степени того, что ей было дано от природы, а он учился только в самые молодые годы и, рано женившись, забросил уроки, но не живопись. Он всю жизнь рисовал пейзажи или этюды масляными красками или карандашом, но, разумеется, его работы носят характер дилетантизма, хотя, быть может, он был и талантливее сестры. В юные годы он даже снимался в бархатной блузе с палитрой в руках. Приехав к нам в Шахматово, он сделал карандашный набросок, срисовав нижнюю дорожку, где очень удачно передал игру теней и солнечных пятен. Ранняя женитьба по любви не принесла ему счастья. У него был сын и две дочери. К жене он охладел довольно скоро и много раз ей изменял. Кончилось тем, что уже в зрелых годах жена потребовала, чтобы муж оставил семью. Его родные, конечно, очень осуждали этот поступок, но люди беспристрастные, судившие дело по существу, должны были признать, что она совершенно права и лучше было расстаться, хотя бы и поздно, а не тянуть отношения, давно уже испорченные по вине мужа. Жена Никол<ая> Мих<айловича>, Надежда Федоровна, талантливая пианистка, окончившая курс Москов<ской> консерватории по классу Николая Рубинштейна. Расставшись с мужем, она завела музыкальную школу, которая дала ей возможность содержать себя и детей при известной помощи со стороны мужа. Виктор Михайлович был по образованию математик. Кончив курс в Москов<ском> университете, он получил через несколько лет кафедру приват-доцента, а после революции сделался профессором механики. Он любил свой предмет и был довольно хорошим лектором, а также давал уроки математики в нескольких учебных заведениях. Он довольно рано женился по склонности на девушке без всякого состояния, некоторое время учительствовал в провинции, а затем вернулся в родную Москву, где и умер не так давно. По характеру он был похож на отца: то же бесконечное добродушие и неуклюжесть, та же чувственность и смирение. Мать и Нат<алья> Мих<айловна> предпочитали Никол<ая> Мих<айловича>, но Соловьевы большие любили Виктора и Ал<ексан>дру Мих<айловну>. С последней они были особенно близки. С матерью и сестрой Нат<альей> Мих<айловной> Ольга Мих<айловна> была далека. Соловьевы вообще держались несколько в стороне от остальных жителей Дедова и жили особняком в своем флигеле. Только Сережа любил проводить время с бабушкой, в чем ему никто не препятствовал.

Глава XI

Окрестности деревни и крестьяне

Гудино

Гудино, как ближайшая к нам деревня, было нам наиболее знакомо. Мы знали всех его жителей наперечет. В деревне было домов 20 по одному порядку. Дорога туда шла все лугами или мимо пашен. Воду гудинцы брали из ручья, что был в конце деревни. Деревня сама по себе не была живописна, но виды из нее открывались широкие. У одной избы росла старая рябина, у другой недурная старая липа. Самый хозяйственный и верный человек был Иван Сергеевич Налим. Это был человек среднего роста, коренастый, с лицом, напоминающим известный тип фламандских картин, не красивых синдиков с правильными чертами, а широколицых бургомистров, умеющих наживать деньгу и копить добро. У Налима было двое детей: мало заметный Кузьма и дочка Груша, которая несколько лет жила у нас в услужении в Шахматове. У нее было некрасивое, но очень живое и милое лицо с темными бровями и голубыми глазами. Ее хорошо выучила грамоте одна из купчих Портновых (наша временная соседка по имению). Груша читала с толком и очень любила книги, от чего заметно развилась и стала лучше говорить. Живя у нас, она ничем не выделялась, но в дальнейшем приятно было видеть в ней хорошую перемену и с ней встречаться. Между прочим, она вышла замуж за того, кто ей полюбился, что редко бывало в те времена. Крестьянских девушек, как известно, выдавали, за кого находили нужным по семейным расчетам. Замужем Груша была счастлива и с нами сохранила хорошие отношения. Между прочим, у нее был звонкий голос, и, живя у нас, она вечно пела песни, которые раздавались по всему двору. Пела она не лучше других баб, которые в Московской губ. поют ужасно, главным образом стараясь петь погромче. Они так и говорят не петь песни, а «кричать песни», исключения редки. Я записала в свое время некоторые из Грушиных песен, но эти записи погибли в Шахматове. Кроме народных песен, пели в то время много романсов, взятых из песенников, «Отчего эта ночь так была хороша» и др. Я более или менее запомнила один Грушин романс, который она пела, как всегда, без всякого выражения, повторяя две последние строфы каждого куплета. Вот слова в Грушином произношении:

Во сне, как ангел, мне явился
…
Блеснув, ка-ак молния, он скрылся,
Наве-ек спокойствия решил.
Блеснув, ка-ак молния, он скрылся
Наве-ек спокойствия решил.
Вернись, ве-ернись, мой ненаглядный,
Вернись ко-о девице своей.
и т. д.

Романс кончается следующими потешными, очевидно переделанными словами:

Резвись, играй, моя Розета,
И не влю-убляйся ни в ко-го.
В твои ле-ета любить опасно,
И ты за-авянешь, как трава.

Грушиному отцу Ивану Сергеевичу давались обыкновенно наиболее ответственные поручения, вроде посылок припасов тете Соне, которые он исполнял в точности. Он не способен был ни украсть, ни потерять порученное ему добро, ни напиться дорогой и все привозил в сохранности. Один из самых заметных гудинских мужиков был Егор Колобок, очень хороший работник, но горький пьяница, человек небольшого роста, коренастый и бледный. У него была красивая черноглазая жена Ольга и несколько дочерей. Егор Колобок отличался необычайно витиеватостью речи. По крайней мере так разговаривал он с господами. Он беспрестанно употреблял такие слова, как «двистительно», «не выделяющих из обнаковенного» и т. д. К сожалению, я не помню ни одной его целой фразы такого рода. Но не могу забыть, что объясняя моей матери, что не следует слишком жарко топить, он сказал ей: «Ваше присходительство, ведь эдак можно посудины решиться». Налим умер довольно рано от какой-то тяжелой болезни у себя дома, а Колобок замерз в пьяном виде по дороге с Подсолнечной уже в последние годы нашего шахматовского житья.

Выделялся мужик Владимир Ястребов. Этот был скорее цыганского типа. Хорошо грамотный, он почитывал книжки, но от этого в голове его образовался изрядный сумбур. Он был краснобай, бахвал и страшный болтун, человек довольно беспутный и большой пьяница. Жена его Александра, красивая, ловкая баба с большими зелеными глазами, кажется, презирала мужа и махала рукой, когда он в ее присутствии начинал нести околесицу. Мужик Филипп отличался от своих односельчан только красивым лицом почему-то чисто еврейского типа. У него была мало заметная жена и удивительно красивая дочка Поля, тоже смуглая брюнетка, но не похожая на отца.

До замужества она была прелестна, но, выйдя замуж, скоро погрубела и потеряла свое очарование, как большинство русских крестьянок, теряющих свой первоначальный облик в тяжелой бабьей работе. В Гудине в наше время было несколько очень хорошеньких девушек. Другая красотка, тоже Поля – высокая голубоглазая блондинка, происходила из семьи Платоновых. Родоначальник ее, дедушка Платон, был живописный высокий старик с великолепными белыми сединами. Сына его я не помню, жену – тоже смутно, а ясно помню дочь его Ольгу и внучат Полю и Ваню, брюнета, тоже очень красивого и в детстве и ранней юности; возмужав, он потерял красоту, но был строен, высок и веселого нрава. У него была миловидная, веселая жена Саша. Жили они недурно, но Иван изрядно пил… Помню, как он в какой-то праздник пришел к нам в Шахматово и сильно навеселе плясал перед кухней.

Семья Борисовых была нам хорошо знакома. Сначала старик отец, а потом и сын его, успевший уже поседеть к концу нашего пребывания в Шахматове, часто у нас работали, возили на своих лошадях наши вещи на станцию и пр.

Но сами они ничем не выделялись. Гораздо интереснее были их двое воспитанников – так называемые Романыч и Ананьевна. Того и другую мы узнали уже в зрелом их возрасте. Им посвящу я особую главу, а пока бегло вспомню других.

Одна из самых бедных крестьянок в Гудине была вдова Агафья, уже немолодая в наше время – кругленькая бабенка с жалобными карими глазами и просительными интонациями. Ее очень обижали односельчане. Она зарабатывала себе на хлеб, чем могла, не гнушаясь ни сводничеством, ни воровством, ни попрошайничаньем, но была очень усердная работница и имела нежное сердце. Она обожала своего сына Степу, из которого сделала хорошего мастерового, и при нас его женила. Умом она не взяла и отличалась какой-то особой наивностью. Тащила, что могла, а когда однажды мать моя попеняла ей за то, что застала ее за выламыванием досок из нашего забора, она преспокойно ответила: «А где ж мне взять-то?» Сколько я помню, изба ее служила одно время местом ночных попоек, оргий – тоже один из ее заработков. Несколько раз мы нанимали ее летом в судомойки, но ее вороватость и глупость заставили хозяйку заменить ее более ловкой, умной и честной Ананьевной.

Совсем особое место занимали две семьи. Самый зажиточный из гудинских крестьян был Николай Дмитриевич, фамилии которого я не знаю. Он был московский мастеровой, шляпочник, служил в магазине известной мадам Вандраг (Wendrague) и зарабатывал хорошие деньги. Он приезжал домой на лето для сельских работ и отдыха. Жена его, портниха, и, кажется, бывшая дворовая – Татьяна Ивановна, женщина рыхлая и несколько претенциозная, с гордостью говорила, что она никогда не знала крестьянской работы. Она шила за небольшую плату на своих односельчан, а иногда и на нас и воспитывала одно время за хорошие деньги двух детей какого-то богатого фабриканта, кажется, француза. Потом она взяла себе воспитанницу, которую очень любила. Из этой Сани выросла разбитная красавица цыганского типа, которая часто бывала у нас в гостях и на поденщине, пела песни и сильно кокетничала с денщиками отчима Блока Франца Феликсовича. На зиму она уезжала в Москву, где служила в горничных. Татьяна Ивановна много рассказывала о том, как она ловка и как ею все довольны. Николай Дмитриевич был большой ходок по женской части и, между прочим, ухаживал за няней Саши Блока, так называемой няней Соней, но ухаживание было почтительное. Он был высокий блондин сильного сложения, потерявший мужицкий облик. Лицо у него было неприятное и некрасивое, с налетом пошлости. Жена его, тоже истая мещанка, была симпатична своей сердечностью.

Совершенно противоположный характер имела другая семья. Довольно было взглянуть на их полуразвалившуюся избу на дальнем краю деревни, чтобы понять, что они очень бедны. Красивый рослый Федот и жена его, нежнолицая хорошенькая Фиона, отличались тем, что, имея много детей, которые все оставались живы, не хотели работать. Федот время от времени нанимался к каким-то помещицам, Фиона предпочитала попрошайничать, ничего не делать. Эта странная и очень согласная пара отличалась от всей деревни. Дети их были страшно бледные, но очень миловидные.

В общем, можно сказать, что деревня Гудино, как и все деревни в нашем соседстве, была небогатая. Надел у крестьян был маленький, леса у них не было. Пьянство и косность мешали им выбиться из незавидной доли. Кроме того, дело портила близость Москвы. Только, бывало, начинает подрастать мальчик, его уже отдавали в Москву в ученье. Все почти были картузники. В Москве парни баловались, часто приобретали дурную болезнь. Возможность все купить в Москве или даже на Подсолнечной делала то, что крестьяне не разводили никаких овощей, кроме картофеля, капусты, гороха и лука, даже морковь и репу они покупали. В наше время в деревне не было ни одного плуга и молотили цепами, как и у нас до самой смерти наших родителей. Грамотны были, конечно, только дети. Ближайшая школа от Гудина была за пять верст в Тараканове, или в другую сторону – в Семеновском, где было имение Шатловских. Учили плохо: дети читали без смысла и очень скоро забывали грамоту. Правда, малейшее поползновение расширить программу, ввести более интересное чтение или дать хотя бы элементарное понятие о географии и истории встречало противодействие со стороны властей. Духовенство не имело влияния. Разумный священник, пожелавший просветить и развить своих прихожан, конечно, тоже не встретил бы поощрения. Все они за редкими исключениями были пьяницы и занимались главным образом набиванием кармана. В плохих приходах они бедствовали, в хороших богатели.

Не знаю, почему наша округа была особенно бедной и ближайшие деревни все были мелкие. Богаче других было Тараканово, за 8 верст в соседстве Менделеевых деревни были гораздо больше и богаче. Не берусь решить, в чем тут дело. Весной мужики и бабы неизменно приходили встречать нас с приездом, приносили яйца и получали несколько рублей на водку. При этом мужики вели себя очень низкопоклонно (ведь со времени крепостного права прошло около 15-ти лет), говорили, что мы их отцы, а они наши дети, низко кланялись и т. д. Бабы за всякую услугу или подачку неизменно бухались в ноги и целовали ручку. Отучить их от этого было невозможно.

Среди мужиков бывали очень умные и толковые люди, с которыми приятно было поговорить. Особым остроумием и тонкостью отличался очень вороватый и плутоватый Яков Кривой (один глаз у него был с бельмом), пришлый мужик, записавшийся в Гудинское общество, который облапошивал одно время и нас, живя у нас в работниках, а впоследствии нанялся в сторожа к купцу Тябликову, последнему владельцу соседнего с нами имения. Отец Тябликов был богатый купец, имевший в Клину изразцовую фабрику. У него было несколько сыновей, один из которых, красивый и рослый, часто наезжал в имение отца во время сенокоса. Нагнав уйму баб, он угощал их вином и, присматривая за уборкой сена, веселился.

Сено набивал он в большой сарай, но, живя у Якова по целым неделям, давал ему за постой не больше двугривенного и жил совершенно по-свински. Он был холостой и очень не прочь был поухаживать за местными красавицами, но никому не удавалось его женить на себе. Что касается Якова Кривого, то ему жилось у Тябликова неплохо. Был у него домик, корова и лошадь. Не платя ему жалованья, Тябликов дал ему право сеять на его земле сколько ему нужно для собственных потреб. Яков был уже стар, но еще крепок, когда поселился у Тябликовых. Жена его, тетка Степанида, известна была тем, что у нее особенно хорошая капуста, яйца, молоко и т. д., но детей своих, которых было не меньше тринадцати, она не сумела сберечь: все умерли, неизвестно почему. Яков сеял рожь, овес и ячмень, сажал картофель и капусту, которую жена его усердно поливала из ручья. Яков зарабатывал кое-что с нас за разные услуги, вероятно, продавал часть своего урожая и поворовывал у Тябликова, но жил, как бедный мужик, а деньги копил и прятал где-то в усадьбе. Когда мы спросили у него, почему он не положит их в банк, он с хитрым видом, прищуривая здоровый глаз, ответил: «Зачем же солдат мучить?» Про какую-то несчастную клячу он сказал: «Да это что ж за лошадь? На ней только дым возить». Яков был высок, худощав и черноволос. У него был прямой нос и маленькая бородка клинышком. Он особенно хорошо косил и был вообще прекрасный работник. Делал он все не торопясь, всегда был спокоен и не обращал никакого внимания на то, когда его упрекали в каком-нибудь плутовстве, а, впрочем, не возражал. У него, что называется, брань на вороту не висла. Но у нас в семье и не принято было браниться. А Якова любили за остроумие. Отец, неизвестно почему, называл его Jacob Fidele[43 - Яков Верный (фр.).].

Шепляково

С балкона и из комнаты отца видна была еще одна деревня, отстоявшая от Шахматова не далее, как за полторы, две версты. Это было Шепляково. Оно стояло у края высокого холма. От нас видно было несколько изб и крутая дорога в гору с двумя-тремя плохими елками по бокам. Эта гора начиналась сейчас за ручьем, протекавшим под горой, на которой стояла соседняя с нами «усадьба чья-то и ничья». Шепляковский холм возвышался над всей нашей местностью. Подъем в гору был длинный и трудный. Деревня стояла как-то нескладно над обрывом, была особенно бедная и состояла всего из нескольких изб. Шепляковские мужики, в противоположность малорослым и корявым гудинским жителям, были высокие, с правильными, благообразными лицами и светлорусыми бородами. Они казались очень степенными, но это было обманчиво: они были отчаянные пьяницы, как, впрочем, и большинство наших соседей, доказательством чего было то, что, купив у нашего соседа через крестьянский банк очень нужный им луг, в течение многих лет ни разу не внесли процентов, вследствие чего луг этот вновь отошел к помещику.

Шепляковские бабы были не так красивы, но зато гораздо хозяйственнее. Они много работали и не пьянствовали, как их мужья. В наше время была хорошо известна шепляковская Анна, женщина лет 50-ти с очень умным и оригинальным лицом, несколько схожая с покойной А. М. Калмыковой[44 - Александра Михайловна Калмыкова (урожд. Чернова, 1849–1926) – деятельница в области народного образования.], но приятнее. Она была интересна тем, что подняла целую семью своими трудами, так как муж ее, человек ужасного нрава, чуть ли не разбойник, пропал без вести или на каторге, я не помню точно. Анна искренно радовалась тому, что избавилась от этого супостата, и бодро, работала на своих детей. Она бывала у нас на поденщине и приносила грибы и ягоды. Но чаще всех бывала у нас шепляковская Катерина, некрасивая, но очень кокетливая и ловкая баба, полувдова, жена сумасшедшего мужа. Она то и дело работала у нас в огороде или в поле.

Ананьевна и Романыч

Ананьевна и Романыч, как их все называли, были воспитанники одной и той же семьи Борисовых, т. е. взятые из воспитательского дома дети, на содержание которых получали несколько рублей. Этим «шпитатам», как говорили тогда в Московской губ., давали отчество их крестного отца. Ананьевну звали Дарьей, а как звали Романыча, не помню. Держали их у Борисовых в черном теле, особенно Романыча, который пропивал обыкновенно свой заработок. Моя прислуга Аннушка сама видела, как ему ставили еду на пол у порога, как кошке. С Ананьевной этого не делали, потому что она была добытчица. Она тоже любила выпить, но умела беречь деньги и копить добро. Романыч был богатырь: высокий, широкоплечий, смуглый, с копной вьющихся черных волос. Один глаз у него был страшного вида: весь в кровавых жилках, с бельмом, это очень портило его лицо, но добродушнейшая улыбка смягчала тяжелое впечатление от глаза. Ходил Романыч всегда в красной кумачной рубашке, что шло к его полуцыганскому типу. Он был человек добрый и кроткий. Он никогда не ругался и долю свою терпел безропотно. Ему вообще не везло. Между прочим, от него убежала жена. У нас он жил по целым годам, уходил внезапно, вероятно, чтобы пропить, что заработал, так как имущества у него никакого не было даже в зрелые годы. И мы, и прислуга наша его любили. Работал он великолепно, обладал огромной физической силой. Но вот и все, что я могу сказать про Романыча. Другое дело Ананьевна. Эта маленькая женщина незаметной наружности, всегда аккуратно одетая и гладко причесанная, ходила в темных юбках и кофтах с платком, завязанным под подбородком. У нее были маленькие, серые глазки и некрасивое лицо, казавшееся старше ее лет, но это была женщина очень умная и своеобразная. Про нее ходила дурная слава. Говорили, что она ушла от мужа и поступила в веселый дом, где заразилась дурной болезнью. Когда моя мать стала брать ее на работу, она ничего этого не знала. Если она и была больна сифилисом, то, очевидно, она вылечилась от этой болезни, у нее остался только хриплый голос, а от прежней жизни привычка ежедневно пить водку. Пила она умеренно, напивалась только по праздникам, причем вела себя смирно, но без водки жить не могла. Она была очень болтлива, охотно, хотя и негромко, пела и плясала, последнее только изредка. В Шахматове она работала в саду и на ягодниках и, кроме того, была судомойкой, что при поздних обедах и громадном количестве употребляемой нами посуды очень облегчало кухарку, у которой после обеда, подаваемого к шести часам, не было бы и свободного вечера. В противоположность Романычу, который вел себя очень независимо, Ананьевна старалась подслуживаться не только господам, но и кухарке, надеясь получить от нее лишний кусок. Обедала она летом вместе с нашей прислугой, страшно ценя воскресные пироги и другую вкусную снедь. Нашего приезда она ждала с нетерпением. Последние годы она жила у нас и зимою за 4 рубля в месяц на наших харчах. Как только сходил снег, она начинала чистить сад: убирала опавший лист, скребла скребком дорожки и посыпала их песком, который привозил из-под сада работник. К нашему приезду все это было сделано и, кроме того, разрыхлены и выполоты цветники для летников и те, в которых были розы и пионы. Иногда она чересчур усердствовала и портила форму цветника, но, в общем, работала хорошо. Летом ей было меньше работы в саду, только иногда подчищала она дорожки, в цветниках мы работали сами, но особенно она полола ягодные гряды и обкладывала каждый кустик навозом. Работая, она все время пела себе под нос, по этому бормотанью всегда можно было узнать, где она. Она была ужасно рада, когда кто-нибудь из нас оказывался на ее пути, немедленно вступала в разговор, и тут болтовне ее не было конца. У нее были вполне крепостные понятия. Она прекрасно помнила время барщины, а когда произошла революция, не верила, что крестьяне перестанут работать на помещиков. «Всегда мы будем на вас работать», – говорила она. К господам она чувствовала большое почтение. В ее представлении все у них было грандиозно и нарядно и рисовалось сообразно этим понятиям. Так, она рассказывала, что сестра наша Екатерина Андреевна ходила в белом платье, чего никогда не было, а когда побывала в имении сестры Софьи Андреевны – Сафонове, где был большой красивый дом очень барского вида, ей представилось, что внутренняя лестница там покрыта красным сукном. Мать наша очень ее любила за усердие в работе, понятливость и своеобразные разговоры. У Ананьевны были живописные выражения. Про красные цветы она говорила: «Вот когда цветы-то вспыхнут!» Когда кто-нибудь сердился или ворчал, она говорила: «Вот как начнет шуметь, вот шумит, вот шумит!» Про меня она говорила, что я «желанная». Это значило что-то вроде милая. Живя у нас и получая из года в год подарки, Ананьевна не только приоделась, но и справила себе все, что нужно для погребения, и скопила приданое для нежно любимой ею Маньки Борисовой, тоже воспитанницы, которая выросла на ее глазах в этой семье. К сожалению, я не помню тех песен, которые пела Ананьевна. Слышала от других про одну из них, едва ли общеизвестную. Там есть такие строки:

Питер женится,
Москва замуж идет,