Шахматово. Семейная хроника

«Милая, бесценная мамочка!

Наконец, папка явился, и я забыл все свои печали. Однако же он порядочно скверный; опять, говорит, поеду туда, и туда. Итак, не ждите его! А какой чудесный бурундучий мех достал для Вас папка, так я Вам скажу! Бархат, серебро!

Здесь папка попал в лекаря. У какого-то чиновника увидел он, что рука распухла, и посоветовал ему пускать кровь, тому сделалось гораздо лучше от этого, он всячески стал восхвалять папку, а жена предложила даже папке подарок: дорожный серебряный сервиз. Натурально, папка отказался от него.

Жду с нетерпеньем, когда папке вздумается отпустить меня к Вам, а теперь покуда целую миллион раз Ваши ручки».

Засим следуют приветствия и поклоны Ванички.

На первой странице сбоку приписка: «Не взыщите, что пишу мало и несвязно, непоседливейший из папок сидит у меня под носом и ворчит на то, что я копаюсь».

А вот его письмо (Кирилова) ко всеобщей любимице и забавнице, маленькой дочке Григория Силыча (будущей бабушке Блока), которую называет и он, и отец «путасная», то есть прекрасная Лилеточка. Ей было в то время года четыре.

«Путасная моя Лилеточка!

Я сижу и думаю, о чем бы написать тебе, кроме того, что задаю тебе зацюфку, а папка и говорит: пиши хорошенько, да не обижай у меня буценинького, пуще всего не поминай ей про китайцев; да есть еще у нас всех к тебе просьба: напиши нам стихи на какой-нибудь случай, например, хоть на Лисанкину охоту за зайцами, или мадригал, а впрочем, хорошо и шараду. Григоряша хотел было написать тебе, да ему стыдно стало того, что ты теперь лучше его пишешь. Скажи мамуле, что я целую тысячу раз ее ручки и бабуле тоже, а сестер всех поцелуй за меня, да хорошенько. Ну, буценинькой, до свидания, пиши почаще; да и забыл было: мы нынче увидим китайцев; уведоми, что сказать им, если они спросят о тебе?

    Брат твой Ваничка».

Приведу и письмо к той же дочке Григория Силыча, написанное прекрасным почерком на той же бумажке.

«Благодарю тебя, моя буценинькая путасная Лилеточка за твои прекрасные письма. Я их очень берегу. Ты добрая и умная девочка. Одно мне удивительно: как ты умудряешься, что всякое твое письмо выпачкано? Не помогает ли тебе Петька? Пиши ко мне почаще да побольше. Да нельзя ли сочинить каких-нибудь стихов? Скажи мне, дружочек, что у тебя за тамга такая? В конце каждого письма рисуешь ты четырехугольник с бахромой, а в середине его число 28. Лисанка говорит, что это по-китайски. Правда ли это? Мы все тебя любим и часто о тебе вспоминаем. Целую и благословляю тебя.

    Твой папка».

Сбоку страницы: «Получила ли ты штуку лямзы на куклы?»

Большую часть сведений о Григории Силыче Карелине я заимствую из книги ботаника Липского «Гр. С. Карелин. Его жизнь и путешествия». Санкт-Петербург, 1905, в которой есть, между прочим, и краткая биография Григория Силыча, написанная его старшей дочерью Софьей Григорьевной[30 - Эта книга (экземпляр, принадлежавший матери поэта) сохранилась в библиотеке Блока (Библиотека, вып. 2, с. 70).].

Увлекшись содержанием книги Липского, я несколько дольше остановилась на личности моего деда, оригинальная фигура которого, совершенно незнакомая потомству, невольно привлекла мое внимание, тем более что у Григория Силыча было много общих черт с его младшей и любимой дочерью, то есть бабушкой Александра Блока Елизаветой Григорьевной. Возвращаюсь к истории моей бабушки Александры Николаевны.

Пока Григорий Силыч совершал одно путешествие за другим, семья его, т. е. жена, теща и четыре дочери, безвыездно жили в Оренбурге, в собственном доме. В начале сороковых годов Александра Николаевна заболела изнурительной лихорадкой. С каждым днем теряла она силы и дошла до такого состояния, что доктора посоветовали ей переменить климат и переселиться в Москву. Так и было сделано. Продав дом и часть вещей, бабушка отправилась со всей семьей и слугами в трех экипажах и на своих лошадях в Москву, где друзья ее мужа уже приготовили ей квартиру. Тронувшись в путь в средине мая, ехали на долгих, со многими остановками, и больная уже в дороге почувствовала облегчение. В Москве она совсем оправилась, но жизнь в большом городе надоела и ей, и семье. Тут подвернулось подходящее имение вблизи Москвы с домом, садом, речкой и ста десятинами елового леса. Кстати, в это время Григорий Силыч получил от царя Николая I награду и пенсию, так что, сделав небольшой долг и заложив имение, Карелины могли приобрести его и поселиться там всей семьей. Это и было Трубицыно, упоминаемое в письмах Блока. В деревне жили Карелины небогато, но в общем неплохо.

Григорий Силыч большую часть времени проводил в путешествиях. Из своих странствий он посылал жене материи, меха, драгоценности и другие подарки, посылал он, конечно, и деньги, но их было недостаточно для такого большого семейства. Поэтому бабушка Александра Николаевна по тогдашней моде брала на воспитание дочек богатых дворян и купцов, а в помощь себе заставляла свою шуструю и начитанную дочку Лизу учить их разным предметам, и та уже с 15 лет с великой скукой обучала разных девиц истории и географии. Об одной из них, очень глупой, ходило много анекдотов. Так, например, она говорила: «Какая хорошенькая опера „Почта“». Так называла она известную итальянскую оперу «Норма», название которой «Norma», написанное латинским шрифтом, она читала по-русски, не подозревая своей ошибки. В одно из своих посещений Трубицына Григорий Силыч, присутствуя на уроке, подсказывал глупой барышне всякий вздор, а она повторяла за ним всякое слово.

Бабушка Александра Николаевна была вообще тяжела на подъем. Она большей частью сидела дома и вообще не отличалась подвижностью. Детей своих, сколько знаю, она не столько учила, – сколько воспитывала. Подпав под влияние одной очень почтенной, но не особенно умной своей соседки, она переняла ее педагогический метод, сильно отзывавший немецким духом, в нем было и хорошее, и дурное. Воспитание было суровое, оно закаляло тело детей и вырабатывало их волю, развивало в них чувство долга. Мать требовала от них не только безусловного повиновения, что при ее уме и ровном характере не мешало, но еще и полной откровенности. По словам моей матери, она и сестры ее должны были-вести дневник, где записывали все свои мысли и проступки. Последнее, т. е. ведение дневника для матери, очень не нравилось свободолюбивой и особенно своеобразной Лизе, которая рано начала думать не так, как принято было в то время и как думали ее мать и сестры. Так, например, на вопрос матери, верит ли она в то, что причастие есть тело и кровь Христова, она прямо ответила: «Нет, не верю», – чем, разумеется, привела в ужас и мать, и сестер. Время от времени Карелины ездили в Москву, где, конечно, останавливались у каких-нибудь родственников или знакомых, причем им позволялось посещать оперу и театр. Лиза Карелина страстно любила театр и музыку и очень охотно бывала в семье хорошего знакомого Карелиных композитора Верстовского, который был женат на танцовщице, и не раз выражала то мнение, что артисты достойны такого же уважения, как и люди других профессий. Этот и другие подобные взгляды, считавшиеся по тому времени вольными, вызывали недовольство семьи. Все это было известно под общим названием «les tristes propensions de Lise», т. е. печальные <склонности> Лизы. Впоследствии, отчасти под влиянием Жорж Занд, эти tristes propensions еще больше развились.

Возвращаясь к бабушке Александре Николаевне, я скажу, что некоторая ее суровость не мешала ее детям относиться к ней с большой нежностью, что видно из их писем пятидесятых годов, сохранившихся у меня. Уважали ее в высшей степени. Что касается образования детей, то здесь сильно помог ей следующий случай: после особенно успешной экспедиции 1836 года к восточным и южным берегам Каспийского моря, закончившейся постройкой крепости Ново-Александровск, Григорию Силычу была пожалована царем Николаем I награда в 3000 р. и назначена пожизненная пенсия 800 р. в год. Тогда же предложено было принять всех его дочерей на казенный счет в институт, но Григорий Силыч отклонил последнее предложение, находя, так же, как и жена его, что лучше воспитывать детей дома, что, конечно, было очень разумно, особенно при наличии такой умной и просвещенной матери, какою была Александра Николаевна. Желая помочь при образовании дочерей, Григорий Силыч купил целую библиотеку по литературе, географии и истории на русском и французском языках. Часть их перешла впоследствии к нам. Это были прекрасно изданные книги в кожаных переплетах: «История открытия Америки», «Завоевание Мексики и Перу» Вашингтона Ирвинга в изящном, но неточном и бесцветном французском переводе Defocompres, также «Путешествие в Исландию», тоже на французском языке, и полное собрание сочинений Вальтер Скотта с английскими гравюрами на меди и прозаическим переводом баллад. Особенно любимый Александрой Николаевной Шиллер был в подлиннике и в двух разных изданиях: лирические стихи, баллады и поэмы в одном толстом томе in quarto[31 - В четвертую долю листа (лат.).], а драмы – во многих томах в переплетах желтой кожи с гравюрами. То и другое напечатано, разумеется, готическим шрифтом. Была, между прочим, и «Исповедь» Жан-Жака Руссо в подлиннике с прекрасным его портретом, и большущий том собрания стихов Ламартина, и многое другое, чего я не помню. Всеми этими богатствами особенно воспользовалась Лиза. По этим-то книгам она и выучилась своему прекрасному французскому языку, да и презираемому ею немецкому.

Кстати скажу, что Лиза Карелина была ближе с отцом и бабушкой, чем с матерью. С отцом она была, что называется, запанибрата, чего никак уже нельзя было себе позволить с матерью. Когда Григорий Силыч приезжал в Трубицыно, они вместе шалили и потешали всю компанию. Приведу один эпизод, рассказанный мне матерью, который рисует облик Григория Силыча и его жены. Когда Лизе Карелиной было лет 12, мать наняла ей немку для разговоров. Немка была молодая, но глупая и сентиментальная. Так, например, поймав комара, она деликатно брала его двумя пальчиками за крылья и отпускала на волю со словами: «Du, Theirehen!» (Ах, ты, зверек!). Григорий Силыч вздумал подурачить немку, он сделал вид, что в нее влюблен: при встречах с нею прикладывал руку к сердцу, закатывая глаза, вздыхал и т. д. И, наконец, написал ей стихи следующего содержания:

Scharlotte meine Liebe,
Sie sind eine Diebe;
Sie haben mein Herz gestohlen,
Und daruns ieh war болен.
[32 - Милая Шарлотта,Вы воровка.Вы похитили мое сердце,И от этого я был болен.].

Послав эти вирши с дочерью Лизой, он ждал, что будет. Лиза вернулась с известием, что немка рассердилась и сказала: «Ihr Vater ist ein alberner Mensch!»[33 - Ваш отец глупый человек! (нем.).] «Тащи скорей лексикон, – сказал Лизе отец, – что значит „alberner“?» Найдя в лексиконе требуемое слово, он остался очень доволен, а немка пошла жаловаться к Александре Николаевне, приняв всерьез шутку Григория Силыча. Бабушка, как женщина умная, отлично поняла, в чем дело, и, кусая губы, чтобы не расхохотаться, приняла жалобу немки на безнравственность своего мужа, который в это время стоял в стороне с притворно-виноватым видом. Насколько я помню, немка отказалась от места.

Каждый приезд Григория Силыча в Трубицыно был для семьи настоящим праздником. Появляясь всегда неожиданно, он оживлял весь дом своими шутками, затеями и интересными рассказами о своих странствиях. Ему очень нравилась жизнь в семье и в деревне. Он наслаждался вкусной едой: грибами, ягодами, варениками и пр., но спустя некоторое время опять срывался с места и пускался в новое странствие. С годами его отлучки становились все более и более продолжительными. Был случай, когда он находился в отлучке целых шесть лет. Семья его, конечно, сильно страдала от этого положения: она была в вечной тревоге, часто подолгу не получая писем и даже не зная, жив ли Григорий Силыч, а, кроме того, приходилось страдать от безденежья, неразлучного с такой неправильной жизнью отца семейства. Александра Николаевна, которая с течением времени оценила мужа и сильно к нему привязалась, страдала, разумеется, больше всех и от беспокойства, и от ответственности за остальную семью. Она уговаривала мужа в письмах поберечь свое здоровье и отдохнуть в семейной обстановке, но это не помогало. Увлеченный все новыми и новыми проектами путешествий, Григорий Силыч и не думал беречь себя, подвергаясь опасностям и неудобствам далеких своих путешествий по диким местам в некультурных условиях. Последний раз приезжал он в Трубицыно в 1846 году. Считая с отлучками по делам в Москву, он пробыл в общей сложности дома шесть лет, после чего опять стосковался по кочевой жизни исследователя малознакомых стран. На этот раз он отправился в Уральские степи и на Индерское озеро. Уехал он летом 1852 года с тем, чтобы вернуться через полгода к своим, но они его больше не видели.

Прожил Карелин еще 20 лет, но путешествие в Уральские степи было последним. Сведения о последних годах его жизни очень скудны. Известно только, что он жил постоянно в захолустном городе Гурьеве вблизи устья Волги, много работал, делал интересные наблюдения над полетом птиц, приводил в порядок свои коллекции и дневники и приготовил к печати свои записки, которые составили 12 томов, но все это погибло во время пожара. Сам он был в то время в параличе, без ног, его вынесли на руках из горящего дома друзья его казаки, после чего он вскоре скончался. То, что он не вернулся к своим и прожил столько лет в одиночестве, вдали от любимой семьи, приводило в недоумение его биографов, но интимные письма, находящиеся у меня в руках, вполне объясняют это загадочное обстоятельство. В письме от 27 февраля 1845 года он пишет Николаю Александровичу Мансурову, его личному другу, близкому всей семье Карелиных[34 - Н. А. Мансуров был дядя зятя Григория Силыча Николая Эверсмана, женатого на его второй дочери Надежде Григорьевне.]: «Добрейший, единственный друг мой, Николай Александрович! Много раз собирался я написать тебе или к жене о причинах, задерживающих меня в Сибири…»

Причин этих было три, но мы остановимся только на второй, которая, по словам самого Григория Силыча, была самая важная: «Второе. Я имел здесь связь, от которой родилась девочка, как две капли воды похожая на Лизу. Этого ребенка люблю я без памяти, словом, как остальных детей моих. Мать ее – бедная девка, которой родители люди беспутные, а отец вдобавок горчайший пьяница. Она живет у меня в квартире… Надобно купить им домик рублей в 300 и оставить на пропитание рублей по 25 в месяц… Доселе я еще ничего не мог и не в состоянии был сделать…» Говоря о дочери, Григорий Силыч пишет: «Милое, кроткое это создание привязано ко мне безмерно, и хотя я найду силы с ним расстаться, но скорее сам буду питаться черствым хлебом, нежели бросить бедное дитя без помощи…» «Хотя я благоговею перед ангельскими свойствами жены моей, но она женщина и при болезненном состоянии своем легко может огорчиться и вознегодовать на мою слабость. Отдаю, друг, на твою волю, не прочитать этого письма, но открыть ей истину, и быть за меня ходатаем. Я ее не стою…».

Вследствие болезни Мансурова это письмо попало в руки Александры Николаевны, которая отнеслась к измене мужа вполне снисходительно, чем доказала и большой ум, и доброту, и широту взглядов, редкую в женщине, особенно того времени. В ответ на письмо ее Григорий Силыч пишет из Семипалатинска от 6 марта 1848 года: «Милый, бесценный мой друг Саша! Последнее письмо твое преисполнило меня сердечным умилением. Ты светлый Ангел доброты, мой Ангел хранитель. Как! Ты через мои ошибки и нерадение лишилась почти единственной помощи и ты же еще утешаешь и поддерживаешь меня!.. За низость считаю оправдываться, я виновен безотчетно…»

Получив известие о помолвке своей дочери Александры Григорьевны с Михаилом Ильичом Коваленским, Григорий Силыч писал, что на свадьбу ее приехать не может, и только после рождения ее первого ребенка в 1846 году вернулся к своим. Тогда-то и прожил он в семье целых шесть лет, после уехал в свое последнее путешествие, по возвращении из которого поселился в Гурьеве. Оттуда он несколько раз писал жене, что собирается к ней, но ряд неудач в делах и невозможность устроить, как он хотел, свою незаконную семью, помешали ему исполнить свое намерение, а катастрофа, уничтожившая плоды его многолетних трудов, вероятно, ускорила его смерть.

Не знаю, когда именно узнала Александра Николаевна о смерти мужа. Много испытаний пришлось ей перенести на своем веку. Быть женой столь замечательного и вместе с тем страстно увлекающегося человека, каким был Григорий Силыч Карелин, дело нелегкое. При всей его горячей любви к семье, он был слишком широк и разносторонен, чтобы довольствоваться только семейной жизнью. Всего сильнее влекло его к науке, исследование и всестороннее изучение новых стран было его настоящим призванием. Такому человеку лучше было совсем не иметь семьи, но жена его, наиболее настрадавшаяся от его скитальческой жизни, была женщина сильная духом. Характер ее только закалился от испытаний. Она отличалась редкой выдержкой, ни малейших следов озлобленности в ней не замечалось. Натура у нее была благородная, она держала себя с большим достоинством, но никаких мелких черт не проявляла. В нашей семье бабушка Александра Николаевна оставила самые лучшие воспоминания. С матерью нашей она была в наилучших отношениях, они часто раскладывали вместе пасьянсы и дружески разговаривали. Мамаечка особенно любила нашу семью. Ее нигде так не ласкали, как у нас, и за это она платила большой привязанностью. Не будучи мелочной и не требуя церемонной почтительности, она, однако, не прощала обид. Было время, когда плохие средства заставили ее поселиться в семье ее <…> дочери Александры Григорьевны Коваленской, жившей тогда в своем имении Дедове близ станции Крюково Николаевской ж. д. Мамаечка взялась учить ее детей, но отношение к ней самой хозяйки, ее внуков, было такое сухое и холодное, что она на всю жизнь сохранила неприязнь к дому Коваленских и иначе не выражалась, как «дочь моя Александра Григорьевна». Исключение составляла старшая внучка Александра Михайловна, в замужестве Марконет, которая была хороша с Мамаечкой и охотно бывала в Трубицыне, с остальными членами семьи отношения были натянуты.

Умерла бабушка в 1888 году у себя в Трубицыне, когда маленькому Саше Блоку было лет 8. Живя у нас по зимам, в обеих казенных квартирах в университете, а потом и на частных, она знала его с первого момента рождения и очень любила его. В нашей семье она особенно любила старшую внучку Катю, которая родилась в Трубицыне и платила ей тем же, любя ее больше родной матери. В собрании стихов сестре Екатерины Андреевны есть стихотворение «Родной», посвященное бабушке. Приведу его целиком.

Родной

Ничего нет в целом мире
Старше неба голубого,
Старше звезд в ночном эфире,
Старше солнца золотого.
Но красой непроходящей
Наполняет мирозданье
Солнца свет животворящий,
Звезд алмазное сиянье.
Так и ты, звезда родная,
Дольше всех душе светила;
Но стареясь, догорая,
Свет свой ясный сохранила.
Свет любви неугасимый,
Как небесных звезд сиянье,
Пережил в душе родимой
Жизни долгое страданье.

    (1888)
Дата, которой помечено это стихотворенье, и есть год смерти бабушки Александры Николаевны, на что указывает одна семейная запись. Мамаечка любила нас всех, сестер Бекетовых, по-разному, сообразно нашим характерам. Самые непринужденные и близкие отношения были у нее с внучкой Асей (Александрой Андреевной), потому что та была с ней особенно ласкова и внимательна. В ректорском доме у них были смежные комнаты, а потому наша Мамаечка часто звала эту внучку «соседишка». После рождения Саши Блока эта дружба еще окрепла. Со мной у бабушки были очень хорошие, хотя и не такие близкие отношения: я была не такая ласковая и изъявительная, как Ася. Мамаечка называла меня «малость» или «малик» и с необыкновенным добродушием смеялась над моей рассеянностью. Посылает меня, бывало, в Гостиный двор с разными поручениями для своих рукоделий, а я все куплю шиворот-навыворот, а она только засмеется и скажет: «Ах, эта Малость! Опять все перепутала», – с таким видом, точно я что хорошее сделала. С сестрой Софьей Андреевной у Мамаечки были самые далекие отношения, вероятно, потому, что та была с ней несколько церемонна и слишком сдержанна. У меня сохранилось несколько писем бабушки из Трубицына. Приведу несколько отрывков, дающих понятие о ней самой и о ее отношении к нашей семье.

«25 апреля 1882 г.

Посылаю на почту и загадываю: кто меня больше любит, тот ко мне прежде напишет. После того жду и боюсь, что ни одного письма не будет, – но тогда, мои милые, я уже гаданью не поверю, потому что все ваше баловство так ясно доказывает противное, что лучше я все грехи сложу на Петербургскую почту…

Погода здесь восхитительная… Сегодня опять яркое солнце и все кругом зелено… Вчера прилетел соловей середи двора в цветник и защелкал и раскатился на все лады, согласись, что ведь это стоит ваших концертов, и даже Сашурка мой сказал бы: ах! ах![35 - Маленькому Саше Блоку было в то время полтора года.]

Вот этого последнего возгласа мне все время не достает, и каждый день целую только башмачишко с его толстой лапки. Пожалуйста, пишите мне про всякую новую его затею…»

«10 августа 1882 года.

Поздравляю тебя, родная моя Малость, с получением капитала. Я воображаю, как эта новинка должна быть приятна, уже не говоря о том, как она полезна в нашем состоянии. Не знаю, как тебя благодарить, мой милый дитенок, за твои милые, подробные письма. Пожалуйста, продолжай осведомлять меня с той же любезностью обо всех наших. Негодный Котенок (сестра моя Катя) совсем перестала писать мне и вся надежда на тебя».

«30 сентября 1883 года.