Пятое время года

– Нет, спасибо.

Предложение насчет «переезжай» выглядело по меньшей мере странно: с чего бы это вдруг Швырковой взбрело в голову приглашать к себе жить однокурсницу, с которой у нее до сих пор не было никаких дружеских отношений? Привет – привет! Пока – пока! – не больше. Шальная мысль: а что если она элементарная лесбиянка и заманивает девочку Таню в свои порочные сети? – позабавила, но недолго. Чепуха! Собираясь на «большом сачке», девчонки часто обсуждают крутую-раскрутую троечницу Швыркову, однако о ее нетрадиционной сексуальной ориентации никто никогда и не заикался. Стало быть, причина крылась в другой плоскости.

– Объясни популярно, зачем я тебе понадобилась?

– Ну как зачем? Я одна боюсь.

После такого ответа напрашивались два предположения: либо девушка – полная шизе, либо дело попахивает криминалом. Чего здесь бояться? Центр города, домофон, консьержка.

Анжелка тем временем задумалась, тупо глядя в стакан с соком, и, точно как ненормальная, передернулась всем телом. Очередной глюк!

– Днем еще ничего, а ночью проснусь, прям ужасть! Короче, я когда маленькая была, мы на буровой в бараке жили. Мать с отцом на работу уйдут, а меня в комнате запирают. У нас там сосед был, алкаш. С ночной придет и давай мне в дверь дубасить! После на улицу выскочит, в окно колотит. Я реву, а он ржет, сволочь такая! А если, грит, отцу скажешь, я в другой раз дверь сломаю и тебя убью! С тех пор я дома одна ваще не могу.

В правдивость леденящего душу рассказа как-то не очень верилось: не может нормальный человек с такой легкостью делиться своими детскими страхами и переживаниями. Фактически с первым встречным. Не переставая кромсать колбасу. Единственное, что не вызывало сомнений, – это Анжелкино барачное детство…

– Раньше я здесь с хозяйкой квартиры вместе жила. Но она меня так достала, Людмила эта! Завистливая, жуть! Как бы дочка какого-то академика, кандидатка каких-то наук, а сама все мне в кошелек смотрит: а это сколько стоит, а это почем? – С завидным артистизмом изобразив тетку, которая сует нос в чужой кошелек, Анжелка презрительно фыркнула, и ее раскосые агатовые глазки, зло сощурившись, стали совсем как щелочки. – Я отцу сказала: пусть Людмила выкатывается, а то я институт бросаю и к матери обратно в Тюмень отваливаю! Короче, она на дачу к себе переехала. Теперь только два раза в неделю приходит. Убираться как бы! Шпионка такая! Отец ей знаешь какие деньги за квартиру плотит, а ей все мало! Жадина! Тут как бы полы моет, а летом в Ниццу на целый месяц ездиет. Или еще куда. В самых дорогих отелях ошивается! В общем, отец мне велел: найди себе подружку с института, пусть с тобой живет. Только приличную. Чтоб училась хорошо, не пила, не курила, не кололась.

– И твой выбор пал на меня?

– Да… а чего? Ты отличница. Нормальная, хорошая девчонка. Правда, давай переезжай ко мне? Пошли, я тебе квартиру покажу.

Лесть сделала свое дело: Швыркова больше не казалась чокнутой. В противном случае она не могла бы так адекватно оценивать окружающих. Кроме того, вряд ли Анжелка, с ее троечными способностями, была в состоянии сочинить столь реалистические истории – и про соседа-алкоголика, и про жадину хозяйку. Ничего Анжелка не привирала! Другой вопрос, что она была ужасно смешной, эта Швыркова Анжела, – с самым серьезным видом, будто экскурсовод в музее, водила по квартире и тоже, между прочим, не забывала упомянуть что почем и страну-производителя. В довершение продемонстрировала работу блестящих никелированных кранов, похожих на клювы экзотических птиц. Как будто кто-то сомневался, что в доме есть водопровод.

– Ты чего, Таньк, смеешься? Не нравится?

– Ой, что ты! Как может не нравиться? Здорово!

Все действительно было здорово, но ни магические ароматы дорогой парфюмерии, витавшие в чистейшей сиренево-голубой ванной, ни даже потрясающий компьютер с большим экраном, лазерным принтером и модемом, стоящий на письменном столе в так называемой «маленькой» комнате, которая и предназначалась квартирантке-охраннице, не могли изменить ее первоначального решения. Хотя жизнь с тетенькой с тех пор, как редкий счастливый вечер не приперается ее драгоценный Алик, утратила свою былую прелесть, перспектива существовать в чужих шикарных интерьерах и постоянно рефлексировать из-за материальной и душевной несовместимости все равно не прельщала. Однако это вовсе не значило, что нужно скрывать свои восторги, тем более они доставляли Анжелке несказанное удовольствие.

– Прямо «Семь дней»!.. – Анжелка не врубилась, и пришлось пояснить. – Интерьеры, как в журнале «Семь дней». Даже отпадней! Как говорится, Кобзон курит в углу!

Выраженьица из арсенала тети Жени привели Швыркову в полный экстаз – взвизгнув, крошка с хохотом повалилась в испанское кожаное кресло за «две тысячи у.е.»:

– Ха-ха-ха!.. Так чего, договорились? Переезжаешь ко мне?

– Ты извини, Анжел, вряд ли. Боюсь, тетка обидится.

На улице было еще совсем светло. Времени вполне хватало, чтобы навестить бабушкин переулок: бродить в сумерках по чужому, в сущности, городу – удовольствие ниже среднего, однако с учетом всех сегодняшних неожиданно сильных современных впечатлений мысль о возможном свидании с прошлым показалась нелепой. Зачем лишние стрессы? Наверняка старичок переулок тоже изменился до неузнаваемости: помолодел, обуржуазился, опростился. Пусть теплые детские воспоминания таковыми и останутся! В одну реку нельзя войти дважды.

Невесть откуда налетевший ветер погремел железом на крыше, раскачал верхушки голых, статичных тополей и, сорвавшись вниз, подтолкнул в спину – иди, иди, смелее! Современная девочка, а ностальгируешь по прошлому, как какая-нибудь дряхлая старушенция! Смешно, честное слово! Можно подумать, тебе сто лет в обед!

Гераклит оказался прав – на пустыре, где когда-то носилась детвора из окрестных коммуналок и валялись в лопухах бездомные собаки, полным ходом шла стройка: подъемные краны, иноязычные рабочие в касках, ослепляющая сварка, клацанье динозавроподобных машин и ноябрьская грязь из глины и вчерашнего снега. Выбравшись из топкого болота и еле протиснувшись в последней подворотне между «мерсами», «ауди» и «лексусами», она долго стучала ботинками по тротуару и отряхивалась: что ни говори, страшновато встретиться после долгой разлуки! В конце концов все-таки оторвала рассеянный взгляд от пятнышек глины на джинсах и не поверила своим глазам: по-воскресному пустынный, туманный, он был прежним, милый сердцу переулок!

Время словно застыло здесь, остановилось. Дома-пенсионеры, особнячки и церковь, еще крепче прижавшись к друг другу, не пустили в свою симпатичную стариковскую компанию стильную молодежь в островерхих немосковских шляпах. С мемориальных досок смотрели знакомые исторические лица – задумчивые, с едва заметной загадочной улыбкой, обращенной в себя, как и положено великим.

На старинном сером доме нет мемориальной доски. Но ведь есть память! И, кстати, без тех невеликих, которые жили здесь когда-то, история этого города тоже была бы неполной. Уж кому-кому, а студентке исторического факультета это доподлинно известно!

Два окна на третьем этаже, с переплетами, напоминающими голые, декадансные, пальмы, и фонарик-эркер сразу же воскресили в памяти трогательную картинку: бабушка с внучкой стоят напротив старинного дома, и внучка чуть не плачет: почему бабушка говорит «неловко»? Почему она не хочет открыть дверь в подъезд и подняться по лесенке? Ведь там так интересно! На третьем этаже медленно раздвинется занавес, бархатный, тяжелый, с золотыми кистями, и появятся любимые персонажи – прабабушки и прадедушки: ласковые, добрые, очень-очень умные, серьезные и, конечно, веселые. Будут там и другие артисты – не очень умные и поэтому ужасно смешные.

Сейчас-то понятно, почему они так ни разу и не зашли: бабушка старалась уберечь внучку от разочарований, а тогда все тайные догадки на сей счет сводились опять-таки к чародейству – наверное, бабушка боится, что может снова стать маленькой, как только зайдет в свой старый дом. При этой мысли и самой делалось страшновато: если бабушка станет девочкой, в кого же тогда превратится она, Танечка?

Теперь вряд ли уже когда-нибудь посчастливится очутиться в «волшебной» квартире, а жаль! Очень не помешало бы дополнить бабушкины рассказы о славном житье-бытье московских предков, то бишь историю семьи, визуальными впечатлениями. Тем более что и разочарование уже не грозит: если между рамами громоздятся банки с компотом и квашеной капустой, на одном подоконнике сохнет ободранный столетник, а на другом ядовито-розово цветет филлокактус, то лишь совсем маленькая девочка может подумать, что за тюлевыми занавесками происходят всякие чудеса в решете…

Дорожка следов за спиной выглядела на белом тротуаре четкой, ровной, словно ее проложила вполне уверенная в себе особа… С чего бы это вдруг?

Сгущались сумерки, колкий крупчатый снег, так внезапно посыпавший из низкого, сырого неба, превратился в густую метель. Метель накрыла белыми чехлами машины, стоящие вдоль тротуара, задрапировала все приметы дня сегодняшнего. Разгулявшись, обожгла лицо своим по-зимнему ледяным дыханием, и возникло странное ощущение, будто все это уже когда-то было и по заснеженному переулку бредет вовсе не она, Таня, а другая девочка. Вернее, девушка. Девушка в беличьей шубке, чей романтический образ запечатлен в устной семейной хронике.

Ощущение дежавю не покидало, напротив, с каждым новым завихрением снежинок делалось только отчетливей. Может быть, потому, что опять охватило чувство страшного одиночества, а уж руки и ноги мерзнут одинаково во все времена…

Часть первая

Глава первая

1

Старенькая шубка уже совсем не греет, а ноги так просто закоченели в драных ботинках с калошами. Утром яркое солнце грозилось теплом и капелью, но к вечеру снова закружила вьюга. Колючая ледяная крупа забивается под платок, режет по лицу, и все время приходится бежать, то загораживаясь воротником, то прикрывая глаза варежкой.

– Ой! – Не заметив в темной метели какого-то зазевавшегося военного, она, сумасшедшая, чуть не сшибла его с ног. – Простите меня, пожалуйста!

Военный не рассердился, наоборот, весело рассмеялся и с шутливой неохотой опустил невольно обхватившие ее руки:

– Да ничего-ничего, девушка, не смущайтесь! Даже приятно. Вы, поди, местная? А я у вас тут заблудился. – Предупредительно распахнув дверь, он вошел в парадное следом, поставил на чистую ступеньку чемоданчик, отряхнул кожаной перчаткой снег с шинели и погон, на которых блестели большие, майорские, звездочки, и вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. – Вот, поглядите-ка на адрес. Уже битый час брожу, никак отыскать не могу.

Хотелось сначала скинуть мокрый, весь в снегу, платок и встряхнуть – иначе не высохнет до утра, однако под внимательным взглядом сероглазого майора вновь охватило смущение, и, сунув в карман сырые варежки, она торопливо развернула протянутый листок – аккуратно вырванную страничку из тетради «в клеточку». Адрес, записанный красивым мужским почерком, был знаком и, что удивительно, фамилия девушки тоже.

– Так вы ищите Лию? Я ее знаю. Мы с ней учились в одной школе.

– Да что вы? Как же мне повезло-то! А то ведь я прям замучился искать! – С радостным облегчением вздохнув, майор снял фуражку – волосы у него были светлыми, густыми – и вытер широкой ладонью капельки пота со лба. – Меня друг просил ей посылку передать. С фронта. Я в Москве в командировке.

– Пойдемте, я вас провожу.

В соседнем дворе, где противный ветрище не мог разгуляться, вьюга не казалась такой уж страшной, но, продрогшая до костей, она опять побежала. Веселый майор еле поспевал и, когда завернули за угол, пересекли пустырь и еще раз повернули, засмеялся сзади:

– Теперь понятно, отчего я-то не нашел!

В деревянном двухэтажном доме слабо светились два окошка. Из других, черных, торчали трубы «буржуек», которыми и отапливались жители этой несчастной развалюшки все суровые военные зимы. Коричневая ободранная дверь сердито хлопнула. В темноте с трудом удалось различить ступеньки ведущей на второй этаж шаткой деревянной лестницы без перил, должно быть, и сгоревших в ненасытных «буржуйках» вместе со спиленными во дворе старыми милыми липами, скамеечками из сада, газетами довоенного времени и прекрасными, любимыми книжками. Ненадежные ступеньки заскрипели, майор тут же подхватил под локоть, и, уже в который раз почувствовав себя очень неловко от его пристального внимания, она ужасно покраснела.

Наверху была точно такая же, клокастая, сто лет назад обитая дерматином дверь. На стук никто не отзывался невыносимо долго, а за спиной, совсем близко, так что слышалось его ровное, теплое дыхание, стоял интересный майор, поэтому когда из-за двери послышался кашель и простуженный старческий голос: «Кто там?» – она от волнения крикнула: «Здравствуйте! Лия Роскина дома? Откройте, пожалуйста!» – кажется, слишком уж громко и настойчиво.

– Сичас-сичас… – Заскрежетала железная щеколда. Малюсенький сгорбленный старичок в телогрейке, накинутой на плечи, приветливо закивал головой в серой буденовке: – Кхе-кхе! Заходьте, заходьте… кхе-кхе… счас Лиичку будем звать, – и прошаркал в глубь узкого коридора, только возле входной двери тускло освещенного слабой электрической лампочкой.

Пахло коптящей керосинкой. Хотя запах был отнюдь не аппетитный, очень захотелось есть. Дома ждал суп из картошки и кусок хлеба, о котором она мечтала весь бесконечно длинный, двенадцатичасовой, рабочий день, и сейчас, вспомнив снова, сглотнула слюну.

В конце коридора дважды мелькнул клочок света. Невысокая то ли старушка, то ли девушка сделала несколько быстрых шагов и в недоумении остановилась:

– Вы ко мне, товарищи?

– Здравствуйте, Лия. Я – Нина. Вы не помните меня? Мы с вами учились в одной школе.