Благодарность

– Но вы боролись, Николай Николаич! Вы победили жестокость рока…

– Боролся? С судьбою-то? С чего ж ты это взял? – воскликнул отставной секретарь, презрительно отворачиваясь от него – Нет, не боролся, совсем не боролся, – отрывисто прибавил он.

Оба молчали.

– А как ты думаешь, брал я взятки, или нет? – спросил он, несколько погодя, Федора Федоровича.

Ангст не знал, что сказать.

– Молчи, молчи, брат… так и надо; сказал бы, что не брал, так я, у! как бы рассердился. Люблю правду! брал, брал, душа моя… как еще подчас и дурно брал…

Этакая бесхарактерность какая-то была… а не то, чтоб я зол был, или совсем бесчестен.

Кабы дома жить было по краснее, не брал бы…

И старик понурил свою седую голову…

– А теперь бок болит, да и болит… с тех пор, как от должности отставили. А ты знаешь, за что меня отставили?

– За что?

– За то, что я… Да вот, как дело было. Был процесс у помещика Лукутина с Поповой, помещицей, еще от мужа остался не кончен. Его-то статья была поправее…

Да богат, негодяй, был… Ходит, рожа, с цепью, бывало, мародер этакой! Он мне тысячку в руку… Я и того… Вдруг, брат, от Поповой-то записка. Я к ней… Просит, говорит, я не пожалею денег, сколько могу. Дом в деревне маленький у нее, да все так чисто, хорошо, сама, знаешь – этакое что-то приятное в лице, а уж лет тридцать на лицо, бледная, в чорном шолковом капоте. Деток двое, просто ангелы. Я больше для детей… говорит, и повела меня в садик гулять. Я, признаться, забыл тогда, что есть Марья Карловна на свете. Кофеем прежде напоила и повела в сад. И заплакала, как стала о детях говорить. Я сейчас: не тревожьтесь, сударыня! Я за правым делом не постою, Да в ее сторону и повернул оказию-то. Ну вот Лукутин в высшую инстанцию, да меня за неправости с места долой. Хорошо, что из-под суда-то избавили… А все-таки это значит, брат Федор, чувство у меня было! Вот ты, Федор, – продолжал Васильев после короткой задумчивости; – ты как-то здоров, Бог с тобою… Лицо у тебя цветущее, сердце доброе… честный малый… Жена с тобою не пропадет; довольна будет, хоть бы даже совсем тебя не любила. Не в Москву же мне дочь везти! А здесь, что и есть на примете молодежи – все или дрянь, или богач. Куда мне с ней? Вот, хоть бы тот, Чикровский… знаешь Евлампия Иваныча сынишка-то? хвалят, что честен, на теплом местечке сидит, взяток не берет… не хочет грешить, зачем? честен… Да уж лучше бы он брал!.. Взятка взятке рознь… Взяток не берет, да и денег у него зато никогда нет. Все на перчатки и галстухи тратит; к начальнику ездит. Это, говорит, для карьеры полезно! а какая карьера? Видел я, как его у начальника-то принимают: с дверей, да со стенок пыль спиной сметает, шевельнуться не смеет… Так-то, брат Федор!

Незадолго перед смертью Николай Николаевич, лежа на диване, подозвал к себе дочь, которая тогда недавно только кончила пансионский курс.

– Дашенька, поди-ка сюда, – сказал он слабым голосом. – Надоел тебе старик, что ли? Все скрыпит, да скрыпит, а?

Даша заплакала и стала цаловать руки у отца.

– А ведь и ты добрая, Дашечка? Добрая девчоночка… удружи-ка отцу!..

– Что прикажете, папенька?

– Что тут приказывать? знаешь, ведь я скоро умру, друг, так опекуном-то у тебя Федор Федорыч будет. Вы мой-то домишко продадите, а капиталец-то в банчик, не в тот банчик – в штосик, а в Опекунский, душа… Да и заживете. Будешь жить у Федора, Даша?

– Зачем вы это говорите…

– Затем… полно, что тут. Все мы смертны. Только я спрашиваю: будешь ли ты с ним жить и во всем ему повиноваться?

– Буду, папенька…

– Эка дочь-то! Ну и люби его… Я, Дашенька, не говорю – тебе замуж за него непременно, потому что клятвой связывать тебя не хочу. А если б пошла за него, кости стариковские порадовались бы. Вышла бы за него… зажила бы чистенько, покойно. А старикашку в землю, в гроб… да хорошенько его землей, землей…

Дашенька вышла вся в слезах из комнаты и встретила в гостиной Федора Федоровича. Увидев ее слезы, Федор Федорович покраснел и взял ее за руку.

– О чем вы плачете, Дарья Николаевна?

– Подите к папеньке, – отвечала она.

– Федор, – сказал старик, – Даша-то будет у тебя жить… Ты ею займись, голубчик, за другого ли отдай, сам ли возьми, если друг другу понравитесь.

Немец затрепетал.

– Только ты… Ведь я, впрочем, на тебя надеюсь, ты благородный человек.

Через две недели Васильев скончался. Еще раз, перед смертью, он попросил дочь, чтоб вышла за Ангста. Федор Федорович сделал все так, как было угодно покойнику: продал дом его, положил деньги в Опекунский совет и взял Дашу к себе. Вот что он ей говорил в тот вечер, когда она перебралась к нему со всеми своими вещами:

– Дарья Николаевна, это будет все ваше… в моем доме!.. Если вам не нравится мой кабинет, я вас переведу в гостиную, она в углу дома и имеет две двери…

– Мне все равно, Федор Федорыч; вы и так для меня слишком добры, – отвечала Дашенька, которую по временам мучило сознание своей холодности к этому человеку с тех пор, как просьба отца сделала его чем-то вроде жениха. Федор Федорович улыбнулся и молча покачал ногою.

– Дарья Николаевна, позвольте поцаловать вашу Руку.

Дашенька подала руку, и немец крепко поцаловал ее.

Вы знаете, – сказал он наконец, – желание вашего батюшки… о нашем соединении, о нашем браке; но желал бы знать мнение и ваше об этом… имеете ли вы ко мне какое-нибудь чувство?

– Я никогда не пойду против последней воли отца!

Федор Федорович еще потряс ногою.

– Но вы сами, Дарья Николаевна, что вы чувствуете?

– Я очень привязана к вам и полагаю, что буду с вами счастлива… вы были так дружны с отцом моим, вы так любили его и так добры ко мне…

– Я люблю вас! – сказал немец, и подбородок его дергался от душевной полноты и волнения.

Дашенька пожала ему руку и, почувствовав сама в эту минуту какое-то теплое движение в душе, смутилась, встала и хотела выйти вон.

Федор Федорович остановил ее.

– Дарья Николаевна, скажите мне прямо: угодно вам быть моею?

– Я буду вашею женой, Федор Федорыч… – отвечала она и поспешно ушла.

– Как она скрытна! – подумал Ангст, весело улыбаясь и глядя на дверь, за которой она скрылась; – в этом отношении я ее совсем понимаю; чувство так трудно высказать!

Вошедший Цветков вызвал его из задумчивости. Он был убежден в ее взаимности.

А, это вы! – воскликнул немец.

– Что вы все задумавшись стоите, Федор Федорыч? – спросил Цветков.

Немец лукаво улыбнулся.

– Подите сюда, – сказал он, уводя Цветкова в залу, я имею нечто вам сообщить.