Благодарность

В жизнь свою Ваня не испытал такого страха… Полутемная комната, нагоревшая свеча, этот гробик и сам Федор Федорович в халате, с такою странною речью.

– Вот, – начал опять Федор Федорович… – на этом месте она мне клялась прахом отца. Я не мог, Цветков… я не мог любить другой женщины… Она была мое дитя… На руках моих, Цветков!

Он снова закрыл руками лицо.

– Благодарю вас… вы, по крайней мере, любите ее страстно… А он! я не знаю, как он! Вот ведь и она клялась отцу… Бог меня наказал… я хотел быть отцом и мужем вместе…

– Полноте, полноте, Федор Федорыч!

Но Ангст не умолкая рыдал. Ваня взял его руки, отвел их от лица и, увидев потоки слез, разразился сам горьким плачем…

Он понял, в чем дело!

При виде плачущего Вани, немец задумался, потом примолвил, тихо отталкивая его от себя:

– Ступайте, Цветков… Благодарю вас, благодарю вас, что вы выучили немецкую поэзию… но вы не можете мне быть полезным… Вы произносите по-французски!

– Матушка, Федор Федорыч, матушка, голубчик!.. выслушайте меня…

– Нет, Цветков… Благодарю вас… вы ничем… Вы любите ее, но я все-таки… благодарю вас…

Он крепко, крепко пожал руку Цветкова, настойчиво, несмотря на сопротивление, вывел его за дверь кабинета и снова заперся в нем.

Он сдержал слово: не забыл услуги Цветкова и его немецкой поэзии.

И все содрогнулись, когда разбежалась весть, что он сошел с ума. Содрогнулся Вильгельм, содрогнулись легкомысленный Поль и ленивый отец его; – а Дашенька дней пять была совершенно холодна с молодым мужем, и на страстные объятия его отвечала слезами и отчаянными упреками самой себе. Губернатор сделал, говорят, строгий выговор самому Крутоярову, прямо заметив ему: «что лучше бы сынка посечь; да и старичку не мешало бы поменьше вдаваться в молодые и залихватские предприятия!» Помещик клялся и оправдывался целый час; приехав же домой; сделал неслыханную вещь – разбранил сына страшнейшим образом, грозился услать его на Кавказ и выгнать Вильгельма с женой из деревни, куда они удалились до приискания места в другом каком-нибудь городе. Поль все перенес очень кротко, – и молодые остались у них.