Корабль Тесея

Но странное дело, стоило нам не встретиться пару раз и не поболтать, как я понимал, что мне ее не хватает, энергетически не хватает. Что она меня зацепила. Проткнула и поддела, как спагетти вилкой. Хотя с чего бы это? Ведь она так сладострастно облизывалась и так жадно смотрела вовсе не в мою сторону, а на фетучини.

Глава 1

Крыша подвала

1

А теперь я хочу сказать самое главное. Я сижу в метро и собираю подаяние только потому, что хочу вернуть Мелиссу, имя которой звучит как милостыня. Что-то среднее между милостыней и мелочью. Не надо никого обманывать, мне подают не потому, что я хорошо играю или хорошо вывожу буквы, а потому что жалеют.

Когда Мелисса уходила, я был слишком горд, чтобы броситься за ней. Она собиралась покинуть меня насовсем, и я это чувствовал, понимал, но моя гордость не позволяла мне сделать несколько шагов вслед за ней. Мне не хватило сил протянуть руку, сказать пару ласковых слов.

– И ты позволишь мне вот так уйти? – спросила она, давая мне последнюю надежду. Целое чертово окно возможностей.

Я молчал.

– И ты не боишься за меня? – намекнула она на угрожающую ей опасность.

Я опять промолчал. Тогда промолчал. А теперь я хочу высказаться. Даже выкричаться.

Теперь я хочу расправиться со своей гордостью, растоптать, разорвать в пух и прах.

Человек начинается с желания и способности умереть за другого, хороший человек начинается с умения просить и прощать. Я сижу здесь в переходе, как последний пьяница, бомж и нищий, чтобы растоптать то чувство гордости, которое столкнуло меня с небес нашей любви на землю. Ибо ключ к возврату любви в сердце лежит лишь через милость и милосердие.

Что с ней стало? Может быть, она уехала в Египет, где вышла замуж за копта. Я пошел за ней в Эрмитаж, но мне сказали, что она уволилась. «Не сработалась с начальством», – шепнула смотрительница по большому секрету, ибо им строго-настрого было запрещено говорить кому-либо об этом конфликте и вообще высказываться по поводу Мелиссы.

Старенькая бабушка, потрепанная и облезлая, как здешние коты, пропахшая нафталином, почему-то проявила ко мне благосклонность. Видимо, потому, что «начальник присваивал все Мелиссины мысли и идеи». А потом, «чтобы изжить Мелиссу из музея и со света, ее и вовсе обвинили в каком-то страшном преступлении», «в воровстве загадочных папирусных манускриптов и каких-то ценных артефактов. Говорят, Ларца!», «слухами земля полнится».

– У нас ведь как, – доверительно шепнула она, – если тема принадлежит руководителю, пока тот не напишет о ней свои труды, все работают на него как проклятые, как рабы на строительстве пирамид. Я вот до сих пор поэтому кандидатскую не защитила.

– Странно это, – не соглашался я. – Я хорошо знаком с Мелиссой. Что-что, а украсть из музея, с ее трепетом и преклонением перед культурой, она не могла.

– Не знаю, не знаю, – нервно трясла головой старуха, – но вам лучше уходить. Вам, может быть, ничто не угрожает, если вы честны, – подмигнула бабуся. – Но меня могут и в сообщники записать.

2

И все. Никакой больше информации. Ни адреса, ни телефона. Страница Мелиссы заблокирована, телефон отключен. С ней никак больше нельзя было связаться. Чернота, пустота, забвение, одиночество.

Последнее, что она мне дала, были слова. Точнее, несколько слов «Последней поэмы», намотанных на магнитную ленту и оставленных в кассетнике: «Ты погляди, не осталось ли что-нибудь после меня». Это была забытая в магнитофоне песня на стихи Рабиндраната Тагора. Длинное имя, которое я потом пытался расшифровать, как и все, связанное с Мелиссой.

Сколько же загадок она мне оставила? Например, длинное прощальное письмо, которое я вновь и вновь переслушивал, отматывая обратно магнитную ленту карандашом, потому что кнопка перемотки на магнитофоне сломалась:

Если увидеть пытаешься издали,
Не разглядишь меня, не разглядишь меня, друг мой, прощай!

Что увидеть? Кругом сплошные загадки. Розеттский камень. Нельзя, что ли, было оставить хоть какой-нибудь ключ, а не химический карандаш в тумбочке, которым мне вновь и вновь приходится перематывать пленку на кассете.

Ты погляди, ты погляди, не осталось ли что-нибудь после меня.
Полночь забвенья на поздней окраине жизни твоей.

Я оглядываюсь: за окном действительно полночь, а на столе все еще лежат таблетки от бессонницы и депрессии, у кровати – тапочки, на подошвах которых написана очень смешная фраза, в ванной – мочалки. Я покупал на Сенном рынке две – лазоревую и салатовую. Два моих любимых цвета. Предложил ей выбрать. Может, она выбрала салатовую. Теперь у меня почему-то появилось желание выяснить. Я мылся все той же – лазоревой с оранжевой каймой, представляя, что я в Александрии. Береговая линия тридцать два километра. Пляжи, кафетерии, зонтики от солнца. Мочалка была длинной и пушистой, в нее можно было закутаться, как в махровое полотенце.

Знаю, когда-нибудь с дальнего берега, с давнего прошлого
Ветер весенний ночной принесет тебе вздох от меня.

Я ложусь на кровать, вдыхаю запах тела и волос на подушках и простынях, который с каждым часом, с каждой минутой, выветриваясь, становился все слабее. Словно вздох с другого берега.

Не вытерпев одиночества, я бросаюсь в ванную и вдыхаю аромат мочалки. Она пахнет ее мылом. Зарываюсь ноздрями в треугольники жесткого ворса, который мог впитать пот из ее пор, внюхиваюсь в обломки-обмылки, которые остались томиться в мыльницах, словно куски мачт в утлых лодочках.

Это не сон, это не сон,
Это вся правда моя, это истина.

Какой уж тут сон. Она сварила это мыло сама, каким-то историческим способом, попутно рассказывая, что в древних египетских папирусах есть рецепты производства мыла, мол, животные и растительные жиры следовало нагревать и смешивать вместе с щелочными солями с берегов Нила и ароматными маслами с берегов Евфрата.

Мелисса частенько экспериментировала на кухне. В домашних условиях варила мыло и шоколад, делала свечи и фигурки. Некоторые остались в кухонном шкафчике.

Ветер ли старое имя развеял,
Нет мне дороги в мой брошенный край.

Почему ей нет дороги назад? Чего она так боялась? Чего опасалась? Видно было, что Мелисса собиралась быстро и в спешке не взяла много вещей: хромированные ложки, ситечко от бабушки, фамильная брошь и прочие украшения-безделушки. В шкафу остались брошенными множество ее теплых зимних вещей: сапоги, дубленка с меховым воротником, шерстяной пуловер, длинный мягкий шарф…

Вспыхнет ли, примет ли облик безвестного
Образа, будто случайного,
Примет ли облик безвестного образа,
Будто случайного.

Иногда я открывал шкаф и смотрел на эту ее дубленку на вешалке в сумерках, словно на силуэт человека в дверном проеме…

Это было невыносимо. Я снова зарывался в запах, как пес, желающий взять след, нырял в память, скрывался с головой в воспоминаниях. В воспоминание, в котором мне три года и мать вдруг берет и уезжает к родне, не предупредив нас с братом, и я ношусь по комнате с криком. А за окном тучи норовят спрятать от меня луну.

3

Я думал о другом Ниле, о Ниле Невского, который однажды уносил ее тело все дальше от меня вниз по течению. Уносил безвозвратно прочь, как труп покойницы, труп утопленницы с картин прерафаэлитов, которых она так обожала.

Я уплываю, и время несет меня с края на край,
С берега к берегу, с отмели к отмели… друг мой, прощай.

Из ванной я возвращаюсь в комнату и с разбегу кидаюсь на постель. Матрас раскачивается под моим телом, словно лодка. Подушка захлестывает меня тяжелой волной, одеяло, словно водоросли, спутывает ноги и руки, когда я в бешенстве и бессилии перекатываюсь по простыням, которые пахнут теперь уже не столько остатками запахов Мелиссы, сколько уже какой-то влажной тиной.

Жива ли Мелисса? Что с ней стало? Может, ее убил бывший дружок, а тело пустил по течению на корм рыбам?

Смерть побеждающий вечный закон —
Это любовь моя. Это любовь моя.

Почему Мелисса не отвечает ни на одно из моих длинных и проникновенных писем? Почему удалила себя из сетей и поменяла все телефоны? Почему не оставила мне хотя бы зацепку? Хоть какую-нибудь связующую нас нить?

Не может быть Мелисса со мной такой жестокой. Она бы обязательно откликнулась. Дала бы о себе знать.

Это любовь моя. Это любовь моя.