Корабль Тесея

– Мне хоть не ври! Тебе удобно наблюдать за пьесой из твоего кресла-качалки, – указал я смотрящему за переходом на его инвалидную коляску, – неплохо устроился.

– А тебе-то че трудного? – ухмыльнулся Радий. – Тоже мне, возомнил себя поэтом на минималках.

Радий был прав. Еще со школы, с первых заученных стихов, я научился вставать в позу: Бодлер, Верлен, Рембо… Проклятые поэты, неистовые романтики. Да, иногда я думаю, что я какой-нибудь «отверженный». Я сравниваю себя с бедолагой Рембо, с этим уличным певцом, вкусившим страданий и боли поболее моих, и мне от этого сравнения становится легче. У отверженных, изгнанных, обреченных, проклятых своя гордость. Отчуждение творчества от жизни. Экзистенциальная трагедия. Декаданс.

5

В столовой я продолжаю наблюдать за людьми: за веселыми, вечно смеющимися подростками, за школьниками и студентами, за стариками, с трудом сгибающими колени, за озабоченными жизнью и сумками мамашами, за влюбленными, устроившими в Питер романтический тур. Как бы мне хотелось написать их портреты. Но я не художник, я могу написать лишь имена, которые, впрочем, тоже пользуются спросом.

Иногда я задаю себе вопрос, почему люди так хотят, чтобы их имена были написаны еще на каком-нибудь непонятном им языке доморощенным каллиграфом вроде меня?

Они все равно не знают букв и иероглифов, не умеют читать. Но они готовы платить деньги, чтобы получить свое имя на абракадабрском. Я думаю, это как с фотокарточками. Хочется запечатлеться еще в одном измерении. Еще в одной стране. Смотрите: я был в Барселоне или в Палермо. Я тоже здесь был. Смотрите: за моей спиной Миланский собор. А вот и Тадж-Махал. Какой смысл фотографироваться на фоне городов, которые тебе не по карману и в которых ты проездом? Или на фоне картин, которые написал не ты?

Наверное, в нас так проявляются жажда бытия или ген грамматики. Иначе откуда у людей такое уважение к написанному? А еще наше желание казаться, а не быть. Казаться чем-то большим, чем есть на самом деле. Пусть не большим, хотя бы загадочным.

Да и мы со Сфинксом, по сути, такие же. Показушники. В Столовой номер один мы заказываем почти одно и то же, чтобы не вылезти за рамки бюджета двести рублей. Но стоит рядом показаться симпатичной мордашке, как ослиный хвост пистолетом.

Я смотрю, как Сфинкс раскрывает пасть осла и закидывает в него большой бургер.

– Какие же мы с тобой все-таки ничтожества, – говорю я ему.

– Чего это? – перемалывает он челюстями бургер. Кажется, его ослиные зубы работают как жернова. Аппетит у него отменный.

– Да вот просто пришло в голову, что мы ничтожества и что больше всего мы думаем о еде. Причем о такой паршивой еде, которую приличные люди не то что есть, даже думать о ней не могут. Иначе их тут же вырвет.

– Все люди думают о еде в той или иной мере. И бедные, и богатые.

– Вот. Потому что человек всего лишь биологическая машина, которой нужно топливо. И ее можно запрограммировать как угодно, внушить что угодно.

Я молчу, думая, что мы действительно биологический механизм, робот. И о том, что однажды, когда мы износимся, у нас для сохранения энергии отключатся сначала воспроизводительная функция, а потом и двигательная.

– Знаешь что? – Сфинкс приближается ко мне почти вплотную. – Я вот хожу по Питеру в обличье осла и иногда думаю, что я и есть осел. Даже повадки ослиные стал перенимать, смех там и все такое.

– А как же кентавр? – вопрошаю я. – Мы же решили, что ты – кентавр.

Однажды я подсунул Сфинксу «Кентавра» Апдайка. Книга, которую я купил в букинисте «Искатель». Знаковое для меня место и слово. Я уже тогда ходил и чего-то искал. А рядом с «Искателем» было кафе «Вольф и Беранже», в которое заехал Пушкин, прежде чем отправиться на дуэль. Выпил, перекусил, а потом бац: пуля пробивает мочевой пузырь, моча попадает в кровь. Перитонит, заражение крови и адские боли. А если бы он не выпил тогда воды, был бы выше всего мирского…

– Да, решили, что кентавр, – соглашается Сфинкс. – Только, кроме нас, меня так никто не воспринимает. Не хотят слушать, что я говорю. А кентавр все же был учителем. Учителем! А я осел, и точка.

– Брось самоуничижение, Сфинкс. Иногда ты носишь костюм льва, Сфинкс. Что за лев этот тигр!

– Вот потому, что меня никто не слушает и не воспринимает всерьез, я и ощущаю себя ничтожеством.

6

Она говорила мне: «Ты ничтожество, ты не потянешь отношения со мной и не вытянешь семью. Ты бестолковый и растрачиваешь свою жизнь зря. У тебя не хватит усидчивости, не хватит работоспособности. Ты потакаешь своим слабостям».

И потому я каждое утро встаю и спускаюсь в метро и работаю как одержимый. Я вывожу один и тот же иероглиф или один харф множество раз. Нахожу его в телефоне и перерисовываю, доводя до совершенства.

Так я тренируюсь. Неистовство охватывает меня. Я выбиваюсь из сил. Но я дал обет. Обет трудолюбия и усердия. И потому я пишу из последних сил на этих тонких бумажках.

Потом я пытаюсь сложить из букв твое имя, Мелисса. Если салфетки заканчиваются, я вывожу имя «Мелисса» на обрывках бесплатных газет, на рекламках, которые раздаются в переходах, на длинных чеках, которые нахожу у мусорки.

С обратной стороны чеки чистые. Рыба семга – 800 грамм. Рис Жасмин – 75 рублей. Крабовые палочки, щупальца каракатицы… И корявая подпись покупателя. Будто это они, каракатицы, писали здесь каракули, выплескивая свои чернила.

Половину из написанных мною имен и текстов я потом не могу разобрать сам, еще часть теряю или раздаю как милостыню торговкам семечками под кульки. Но я совершенствуюсь. Совершенствую свое мастерство каллиграфа.

Главное, каждый день работать. Алистер уверял, что если написать имя в совершенстве, то носитель этого имени обязательно предстанет перед тобой. Предстанет, даже если ему придется для этого восстать из мертвых.

В другой умной книжке было написано про правило десяти тысяч часов. Мол, чтобы стать профессионалом, нужно потратить такое количество времени. Нехитрым способом я посчитал, что это 10 лет работы по 10 часов в день. Но мне нужно быстрее.

Поэтому теперь я заставляю себя каждое утро вставать. Теперь я встаю, как другие, рано поутру и иду в метро. Я хочу быть вместе с другими людьми, я хочу быть такими же, потому что уже люблю их. Не так, как тебя, Мелисса, но все же люблю.

Пусть меня пока не берут на другую работу – кому нужен шалопай-бездельник, не добившийся в жизни толком ничего и нигде? – я все равно буду стараться. Буду пахать за себя и за того парня.

7

Когда мы были вместе, я не старался облегчить ее непростое существование. Я не дорожил ни ее временем, ни ею. Часто после ссор и скандалов я не обращал внимания на ее истерики и слезы, уходил из дома в спортзал. Или бродил по городу до утра, до первых зорь, пока Мелисса либо не забеспокоится, либо не успокоится.

Я не считал нужным работать над собой и зарабатывать достойные деньги. Я почти не работал, точнее, работал чуть-чуть, сначала в ЖЭКе, потом охранником в магазине. Сутки через трое, чтобы в остальное время пытаться дотянуться до нее, чтобы достичь ее уровня, чтобы иметь силы доставать ее после работы…

Думаю, подсознательно она считала меня эксплуататором и нахлебником. Потому что внешне я ничего не делал для нас. Я не интересовался ее жизнью и ее проблемами. Все ее интересы были мне чужды. Но повторяю – это только внешне. Напоказ.

Внутренне я старался дотянуться до Мелиссы. Даже на работе охранником я старался читать книги, которые украдкой брал у нее. Да, я одновременно тянулся к Мелиссе и боялся копировать ее, боялся стать ее тенью-подражателем. Из гордости я боялся показать, как пристально слежу за ней, как сильно от нее завишу и в ней нуждаюсь.

«Если у нее изящное белое тело царицы, благородной дамы, – рассуждал я, – то я буду накачанным, как евнух-раб». А потому после работы я сутками пропадал в спортзале, тратя все время на развитие тела.

Что я о ней знал? То, что она училась в «кульке» где-то в Сибири, затем перевелась в магистратуру университета в Питере. Получила диплом искусствоведа и музейного работника, попутно какой-то грант, может быть, лицензию, и устроилась работать экскурсоводом в питерское экскурсионное бюро. Позже, чтобы иметь возможность писать диссертацию, в отдел первобытной культуры Эрмитажа младшим научным сотрудником. Попутно Мелисса нашла себе научного руководителя, связанного с Эрмитажем и историческим факультетом, поступила в аспирантуру Института истории.

Она была очень сильно увлечена Древним Востоком. Бредила им по ночам, писала статьи о Древнем Египте, готовила доклады для выступлений на конференциях и в каких-то там египетских обществах. Она утверждала, что есть люди, выкачивающие нашу энергию. Что все люди связаны между собой энергетическими ниточками. Живые и мертвые тоже связаны. Бред, конечно, но интересно.

Я стал читать все научные сборники о Египте, которые были в доме. Я хотел говорить с ней на равных. Тогда же я узнал о своих двойниках Ка и Ба. Оказывается, у каждого из нас есть двойник. Ба или Ка. Когда-то она мне рассказала об этом.

– Бяка! – глумился я. – Бяка твоя египтология!

8

А еще она частенько говорила, что она Хатшепсут или, может быть, Нефертити, что она когда-то была женой фараона. А сейчас она реинкарнация единственной женщины-фараона Хатшепсут или Нефертити, считай богини. Что ей часто снятся подтверждающие это сны. Очень странная девушка. Все ее слова я воспринимал за бред. Да и ее саму поначалу воспринимал как некое наваждение, мираж. Точнее, недоразумение, загадку, ребус, который интересно было бы разгадать, выхватить из потока предсуществования, расшифровать как некое послание, заполнить как сканворд, а потом положить на полку к прочим прочитанным и понятым книгам.

Позже я проследил путь нашего сближения, вычислил, что связало, спутало нас по рукам и ногам. Этот путь тянется по всем струнным, от виолончели в театре до арфы уличных музыкантов, он тянется серебряными нитями дождя, под который мы попали и который закутал нас в тонкий кокон уличной нежности, он соединил нас длиннотами итальянской паутинки, которую мы, проголодавшись, проглатывали в нашем любимом кафе «Голодная пасть и сытная паста».

– Есть спагетти, а есть макароны «паутинка», – шепнула Мелисса, когда я разглядывал даже не название, а ценник блюд, которые официант посоветовал выбрать на первое. – В Италии паста считается первым, как у нас суп.

– Напервый-второйрассчитайсь! – ухмыльнулся я, а сам подумал, что эта девочка еще научит меня разной ерунде, даст мне возможность вместе с ней вырасти до нового кулинарного уровня, забьет мне голову названиями всяких блюд из поваренной книги. От риса к ризотто. От макарон к пасте болоньезе, от вермишели к спагетти.

Я иронизировал, подливал в бокалы томатный сок, он же кровь сеньора Помидора, и красное вино, а сам думал о Маяковском, который в этом же самом кафе когда-то ответил Северянину: «Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду».

Вечно мне в голову в самый неподходящий момент лезет всякая пошлость и ерунда. Да такая, что я не удерживаюсь и тут же утыкаюсь носом в меню, чтобы посмотреть, есть ли у них ананасовый сок.