Отчаянный корпус

Храповицкий подпрыгнул от радости и потащил российского Овидия к Безбородко.

– Смею представить пиита нашего бала, гордым обличьем он римским собратам подобный, а изнутри – точный Тредь-як… яковский.

– Ваше сиятельство, явите милость отогнать от меня своего болтливого дурака, – попросил Шешковский, – тако бо сладость будет обретена, не токмо сердце, но душа спасена.

– Чашу ему! – восторженно крикнул Безбородко и бросился обнимать старика. Тот что-то растроганно бормотал в графских объятиях, а когда страсти утихли, смиренно попросил уволить его от пития по причине нездоровья.

– Будь по-вашему, – неожиданно быстро согласился Безбородко, – но в ответ вы должны сочинить оду нашему балу, каковую затем прочесть в присутствии гостей и государыни.

Шешковский поклонился и выдал неожиданный экспромт:

Чтоб просьбу выполнить, придется с кожи лезть —
Не можно спеть о всем, что тута знатно есть…

– Тогда скажи, но так, чтоб можно произнесть, – тут же высунулся Храповицкий.

Граф поддержал:

– Вы уж потщитесь поскладнее, не то государыня осердится.

Приятели весело переглянулись: Шешковского удалось отстранить от исполнения обязанностей его зловредной службы, и теперь участники бала могли вести себя вполне естественно.

Тем временем в одной из дальних комнат огромного дома шли репетиции назначенных к представлению сцен. Дмитревский, статный старик благородной внешности, сидел в кресле и наблюдал за молодыми партнерами. Игралась сцена обольщения. Нащокин в новеньком офицерском мундире, удачно пригодившемся для театрального костюма, с необыкновенным пылом произносил свой монолог:

О, свет очей, сердечная отрада!
Когда я зрю, как ты проходишь мимо,
Касаясь лебединою рукой
Корявой, дряхлой старческой десницы,
То можно ль видеть большее кощунство?
Ведь это все одно, что юну розу
Поставить в старый, битый черепок,
Что гибкую лозу заставить виться
Между замшелых каменных руин.
Живому разуму, основам мирозданья
Противуречит эта несовместность!

На щеках Аннушки полыхал румянец и приметно вздымалась грудь, когда она обрывала домогательства:

Под вашим языком лежит аспиден яд,
Мне невозможно слушать эти речи,
Союз согласный или несовместность —
На все на свете божье изволенье,
Не в наших силах изменить его!

Дмитревский с неожиданным проворством поднялся из кресла, превратившись в статного, нестарого человека, и заговорил звучным голосом:

– Поменьше пыла, юные друзья! Этак можно до срока выпустить весь пар. Вы, сударь, слишком благородны, что не соответствует отзыву о вас этой особы, помните? «Болван, напудрен, распещрен, болтал не знаю что, жеманился, кривлялся». Надобно оправдывать такие слова. А ты, душа моя, чересчур волнительна, ровно девка на выданье. Полыхаешь маковым цветом, глазенками сверкаешь. Кто поверит, что ты его сейчас отвергнешь? Помните о представляемых лицах и не переносите на них собственную страсть.

Аннушка вовсе вспыхнула огнем, а за ней загорелся и Нащокин. Не обращая внимания на их смущение, Дмитревский по-стариковски заперхал и с трудом опустился в кресло. Он как бы показывал молодым артистам свои удивительные превращения, но его советов хватило не надолго. Поблуждав окольными тропинками, они снова вышли на привычную стезю и дали волю темпераменту. К счастью, наставник более не вмешивался, ибо погрузился в сон. Нащокин поначалу косился на него осторожным взглядом, но, видя, как тот подергивается и всхлипывает запавшим ртом, совсем перестал стесняться.

– Милая Аннушка, нет сил более таиться! Денно и нощно пребываю в помышлении о тебе, потому как люблю до глубины сердца. Ответь наконец, могу ли я надеяться?

Девушка потупила взор, голос ее дрогнул.

– Как вы можете, Павел Васильевич, над сиротою смеяться? Думаете, коли некому заступиться…

– Ты люба мне с первого взгляда, но до сих пор я не мог объясниться по стесненности своего состояния. Теперь, с производством в офицеры, предлагаю тебе законным образом руку и сердце. Ужели есть в том насмешка, можно ли так говорить?

– Но что-то ведь нужно сказать, – еще тише прошептала Аннушка, – не след же мне сразу пасть в твои объятия.

Нащокин в радостном порыве бросился к девушке, и она доверчиво склонила голову ему на грудь.

– Отсебятину несете, – закряхтел Дмитревский из своего кресла, – в пиесе нет такой сцены.

Аннушка подбежала и поцеловала его.

– Иван Афанасьевич, миленький, ведь вы мне как батюшка. Я так счастлива! Мне до сей поры только на сцене лебезили, а по-настоящему – первый раз. Что говорить и как повести, не знаю. Научите, миленький.

Старый артист ласково потрепал ее по щеке и вздохнул.

– Эх, голубушка! Старику ли наставлять, когда вы все так безыскусно разыграли? Тут и мне поучиться не грех, кабы времечко не ушло. А совет один: не терзайтесь сомнениями, не тушите в себе пожар. Молодость – божественный дар, праздник жизни – на то и дана, чтобы любить. Не приносите в жертву своей любви унылые рассуждения и холодные расчеты. Слушайте токмо музыку согласных сердец, зрите токмо огнь пылающих душ!

Тихо начав свою речь, Дмитревский все более воодушевлялся, крепнул голосом и под конец превратился в пылкого молодого человека. Нет, он не красовался и не играл на публику, просто лицедейство сделалось его второй (а может быть, первой) натурой, пригодной для всякого случая. Окончив монолог, он почти мгновенно вернулся в исходное состояние и вполне по-стариковски пробурчал, что сейчас не след взвинчивать себя посторонними сценами.

Императрица приехала к самому концу ужина не без умысла: вечерами она привыкла обходиться стаканом простой воды и томиться за обильным столом не желала. Чтобы не нарушать шумного застолья, она захотела познакомиться с последними приобретениями хозяина и была препровождена в парадную графскую спальню, украшенную картинами Верне. Екатерина слабо разбиралась в живописи, но считала, что положение обязывает ее не только проявлять интерес, но и по примеру просвещенных европейских монархов создавать собственные коллекции. Точно так же обстояло дело и с музыкой. Здесь наивысшим достижением, по ее собственному признанию, было умение различать соло каждой из девяти дворцовых собак, выступающих в общем хоре. Однако те же соображения заставляли ее присутствовать на утомительных музыкальных концертах. Там она предавалась собственным размышлениям, а чтобы не попасть впросак, наказала Платону Зубову подавать знак к началу аплодисментов. К счастью, влияние фаворита этим ограничилось и на художнические вкусы императрицы не распространялись, ибо наилучшей картиной тот считал золотой империал с ее профилем.

Екатерина осталась довольно равнодушной к морским пейзажам художника и заинтересовалась лишь одной картиной, изображавшей развалины в устье реки. Она призналась графу, что подобные виды будят фантазию, заставляют воображать, какие величественные замки высились ранее на месте показанных руин, и тут же получила картину в подарок. Затем любезный хозяин пригласил высокую гостью в картинную галерею. Благодаря цепкой памяти и живому языку, он оказался хорошим гидом, хотя и несколько утомительным в подробностях. Желая окончить экскурсию, Екатерина выразила желание посмотреть на гостей и особенно на Шешковского. Однако того, на удивление, долго не могли сыскать. Виденный многими в начале ужина, он потом как сквозь землю провалился. «Но не съеден же он», – изволила пошутить императрица.

– Съеден! – радостно воскликнул невесть откуда взявшийся Храповицкий. – Вернее, поглощен.

– Кем же?

– Седьмой музой, матушка.

– Это…

– Совершенно верно, Полигимнией – оду для нашего бала сочиняет.

Императрица улыбнулась, в этом виде искусства она чувствовала себя наиболее уверенно. Наконец Шешковского отыскали в каких-то глухих покоях. Его наряд и отрешенно задумчивый вид произвели должное впечатление. С трудом сохраняя серьезность, императрица выразила радость по случаю рождения нового поэта и захотела ознакомиться с его сочинением. Шешковский растерянно пробормотал, что за малостью времени еще не сподобился создать нечто, достойное высочайшего внимания.

– Не бойтесь, сударь, – успокоила Екатерина, – мы не намерены мешать вашей музе, но, может быть, имея кое-какой опыт в сочинительстве, будем полезны советами. Поделитесь своими замышлениями.

Шешковский наморщил лоб, зашевелил губами – чувствовалось, что в голове его происходит напряженная работа мысли, потом стал старательно прочищать горло. Екатерина подозвала лакея с подносом и указала на бокал с вином:

– Выпейте, Степан Иванович, это придаст звучность вашему голосу.

Тот, не смея ослушаться, схватил и единым махом осушил бокал. Лицо его тотчас же залоснилось, листочки лаврового венка прилипли к лбу.