Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919-1920

Эти люди, не будучи лояльными ни белым, ни красным, жили в лесах или в поездах и воевали с красными, белыми и украинцами без разбора, обычно нападая по ночам, подъезжая близко к поездам и посылая в небо, чтобы осветить себе арену действий, цветные осветительные ракеты, захваченные в налетах на склады.

Чтобы справиться с положением, часть Добровольческой армии под командой генерала Май-Маевского в качестве базы использовала Ростов. Еще одна армия под германским контролем и на немецкие деньги наступала из Киева до тех пор, пока ей не удалось очистить от красных значительную территорию вокруг Воронежа. К несчастью, ею командовали самые страшные, вульгарные представители старого режима, и они лишь заменили тиранию и плохое управление большевиков на ту же систему под другим именем. Очень скоро местные симпатии настолько к ней охладели, что эта армия развалилась, а осколки ее влились в части Донской и Добровольческой армий.

В декабре Краснов, ныне атаман Войска Донского, согласился на передачу объединенного командования всеми антибольшевистскими силами в руки Деникину, и в феврале 1919 г. генерал Африкан Петрович Богаевский, всю Кубанскую кампанию воевавший под началом Корнилова и бывший очень популярным на Дону, стал атаманом, а генерал Сидорин – главнокомандующим.

В декабре 1918 г. появились первые признаки интереса, проявляемого союзниками к войне в Южной России, когда прибыла миссия во главе с генералом Пулом, а в апреле появилась британская миссия под руководством генерала Бриггса, включавшая среди своих офицеров и меня.

После выяснения кое-каких сведений о казаках моей первой обязанностью в Новочеркасске, как мне казалось, было обратиться к атаману Богаевскому. На следующий после приезда день я вместе с Ангусом Кемпбеллом вознамерился это осуществить. Нас встретил у дверей очень энергичный часовой Атаманского гвардейского полка, на голове которого была синяя казацкая шапка, а одет он был в обычную русскую серо-зеленую рубашку и синие бриджи с лампасами трехдюймовой ширины. В руке он держал кавалерийскую саблю, кривую, как серп, и явно острую, как бритва. Со своей саблей и бородатым лицом он выглядел весьма пугающе.

Адъютант проводил нас к канцлеру двора, а тот, в свою очередь, передал нас личному секретарю, пока, в конце концов, мы не вошли в маленькую гостиную, в которой атаман принимал своих гостей.

Богаевский был круглолицым человеком с небольшими усиками и очень дружеской улыбкой. Только оправившись от приступа тифа, которым заразился во время поездки на фронт, он был очень слаб, но сердечно нас приветствовал, – к моему большому удивлению, на французском, так что я мог вести беседу без помощи переводчика.

– Мы очень рады тому, что вы здесь, – произнес он. – Наша борьба станет намного легче теперь, когда прибыли вы.

Визит был коротким и формальным, но я тут же ощутил большую симпатию к нему. Несмотря на высокий ранг, бросалась в глаза его естественность и скромность.

Следующими после атамана лицами были главнокомандующий Сидорин и его начальник артиллерии Горелов, которого я себе представлял более внушительным, чем он оказался на самом деле, но теснейшие, водонепроницаемые отсеки, которые вечно вредили работе британского персонала во Франции, не выдерживали сравнения с теми, где трудился русский штаб. Помимо Горелова, Сидорина сопровождали его начальник штаба поляк генерал Кельчевский и его генерал-квартирмейстер Хислов. Эти четверо руководили всей деятельностью Донской армии. Атамана полагалось держать в курсе всех акций, но вскоре я пришел к выводу, что могущественный Сидорин делал все, что хотел, и советовался с более беззаботным Богаевским, когда ему это было удобно – что случалось не так часто. Тогда это не казалось необычным, потому что почти в каждом городе имелось свое командование и практически самостоятельные армии, некоторыми командовали генералы, а некоторыми – полковники. Никто из них, вероятно, не подчинялся никому свыше.

Сибиряк Сидорин был авиатором и штабным офицером Российской армии, и ему еще не исполнилось сорока. Это был крупный человек с коротко стриженной головой, шрамами на лице и грубыми чертами. Он был неразговорчив, но когда заговаривал, то делал это хриплым и властным голосом. В моменты спокойствия выражение его лица было скорее жестоким и зловещим, но когда он был доволен или приятно удивлен, оно загоралось необычной, мальчишеской улыбкой, и он тихо смеялся странно приятным и вызывающим доверие смехом, отчего трудно было испытывать неприязнь к нему. При нашей первой встрече он сдержанно приветствовал меня и начал ту же самую тему, что и все другие русские командиры.

– Британские орудия надо немедленно отправлять на фронт, – заявил он. – Уже нет времени для систематических тренировок.

Он хотел больше пушек и как можно быстрее, так что не мог бы я попросить миссию прислать их? Он был разочарован размером доли запасов, выделенной его армии, и попросил меня довести это до сведения штаба миссии.

Потом генерал Кельчевский сделал для меня краткий обзор ситуации на фронте и попросил меня зайти к нему еще раз после того, как я ознакомлюсь с работой училища, чтобы поделиться с ним своими мыслями о положении дел.

Всей моей деятельности в России суждено было быть тесно связанной с Сидориным и его штабом, и, хотя внешне наши отношения всегда были самыми сердечными, официально я скоро обнаружил, что при получении от них какой бы то ни было информации сталкиваюсь с величайшими трудностями. С начала и до конца было так, что Сидорин не обращал ни малейшего внимания на британского офицера, кроме разве что приглашений на обед, и только в крайних случаях обращался к нам за советом или помощью, когда дело касалось британских материалов, которые получали казаки. Поэтому возникла необходимость заставлять обращать на себя внимание, а иногда даже требовать внимания, когда я видел, что наше оборудование подвергается дурному обращению в руках его чересчур уверенных, но неквалифицированных офицеров.

Тем не менее было не принято для младшего британского офицера совать свой нос в сложную машину казачьей армии, и казаки, возможно, знали, что многие в штабе миссии не считают необходимым ни при каких обстоятельствах, чтобы я интересовался чем-то, выходящим за круг моих обязанностей инструктора.

Действительно, многие британские офицеры – как старшие, так и младшие, – похоже, проявляли небольшой интерес к тому, что происходило вне их среды, и были бесстыдно пренебрежительны ко всему, что делали русские, игнорируя возникавшие многочисленные возможности для оказания содействия. Они, видимо, были уже убеждены, что поддерживают проигранное дело. Из-за этого я не всегда мог действовать с уверенностью получить поддержку своих вышестоящих начальников, а ситуация не становилась легче от того, что Лэмкирк, этот русскоговорящий офицер, бежавший вместе с русскими, был старым другом Сидорина и сознательно отстранялся от дел, чтобы создать для нас проблемы.

Ситуация оставляла странную пустоту в общении и не способствовала плодотворной связи, и скоро я понял, что дела пойдут труднее, чем я когда-то воображал, вызвавшись добровольцем в Россию.

Однако, став известным армейскому штабу, Кемпбелл очень мудро предложил посетить епископа Новочеркасска, и тогда через день-два я зашел к нему. Это был почтенного вида человек в высоком шелковом головном уборе, с ниспадающими волосами и черной длинной бородой. На шее красивая цепь с драгоценными камнями и крестом. Он рассказал нам, как большевики оскверняли церкви во время оккупации города. Они воровали и крушили ценности, а алтари использовали для пьяных сборищ. Самому ему грозили смертью и подвергали всевозможным оскорблениям. Он дал мне икону Святого Сергия, благословение труду союзников и приглашение посетить собор и присутствовать на любой службе, какой пожелаю. На прощание он поцеловал меня. Я был потрясен, но потом узнал, что люди, которые следили за нами и оценивали каждый наш шаг, очень благоприятно оценили это посещение.

Свой последний визит вежливости я нанес генералу Попову – премьер-министру Донского круга. Попов был большим другом генерала Теренса Кейса из миссии, который, в свою очередь, был братом адмирала сэра Роджера Кейса – ученого, являвшего к тому же прекрасный образец офицера индийской армии, переведенного в политический департамент.

Блестящий лингвист с опытом самой волнующей политической и военной деятельности по всей Северной Индии, Персии, Аравии и России – где он пребывал всю революцию в самых загадочных ипостасях, – Кейс тут же очаровал меня так, что породил во мне нечто вроде преклонения перед героем, которое вообще-то полагается позабыть по окончании школы или после первого года полковой службы. К сожалению, по каким-то причинам, которые я не стал выяснять, он не испытывал любви к донским казакам и обвинял их в германофильстве, сепаратизме и даже в симпатиях к большевикам и плохих боевых качествах. Хотя раз или два я оказывался у него на плохом счету за свою открытую защиту казачества, мы все равно оставались добрыми друзьями. Но ни один из нас не сумел переубедить другого, и я часто испытывал стыд за то, что избрал линию поведения, находившуюся в прямой оппозиции к самому блестящему и самому опытному из всех британских офицеров, служивших в Южной России. Возможно, он сознательно волынил меня либо, возможно, держал в своей душе нечто такое, что мне знать не следовало, но он наверняка продолжал мыслить тем же образом еще долгое время после того, как покинул Россию. Это была потрясающая личность, которую русские очень высоко ценили. Абсолютно необычными были его симпатии к ним, потому что большинство офицеров, служивших в индийской армии, были антагонистами по той простой причине, что поколениями Россия считалась угрозой британцам на Востоке. Однако Кейс служил в качестве офицера связи в Российской армии в Румынии, и его слово каждым русским высокого офицерского ранга воспринималось как «британский закон», и он был повсеместно популярен. Постоянно находясь на фронте, он возвращался в штаб в Ростове только налетами.

Теперь, когда я заложил фундамент для своей работы, я воспользовался первой же возможностью принять одно из частных приглашений, которые получал. Обычно британские офицеры часто посещали одну семью по фамилии Абрамовы. Это были состоятельные банкиры. Мадам Абрамова немного говорила по-французски, а муж ее – только по-русски, но две их юные дочери прекрасно изъяснялись по-английски. На одной из вечеринок я встретил Мусю и Алекса Смагиных.

Алекс – мелкий аристократ, был полковником уланского полка императрицы. Это был добродушный, улыбчивый, дородный, краснолицый человек сорока пяти лет, полный добрых намерений, но ленивый, слишком любящий вино и фактически не что иное, как жизнерадостное ничтожество. Жена его Муся, однако, была совсем иного типа человеком. Среднего роста, с каштановыми волосами и огромными глазами, она была моложе Алекса, красива, имела хорошую фигуру и красивые изящные руки и, прежде всего, была потрясающей личностью. Она безупречно говорила по-английски, еще маленькой девочкой училась в Англии и в Смольном институте – ведущем учебном заведении для русских девочек в Петрограде. Она также говорила на японском, которому выучилась, работая медсестрой на Востоке во время Русско-японской войны.

Как и многие другие представители своего общества, они с Алексом решили уехать из Петрограда под влиянием калединского обещания безопасности и осенью 1917 г., перескакивая с поезда на поезд, направились на юг. Алекс, прежде преуспевающий офицер в первоклассном полку, теперь зависел от маленького жалованья, которое получал за свою должность при штабе Богаевского, но этого им хватало на то, чтобы покупать продукты, и в этом отношении они, возможно, были счастливее, чем многие другие люди. Однако они распродали почти все свое имущество и сейчас жили в очень маленьком домике с приходящей прислугой. Мне суждено было тесно подружиться с ними.

В тот самый вечер собралась большая компания, она включала графа Безобразова, старого офицера конной гвардии, его супругу, одну из красивейших женщин российского придворного общества, а также жену атамана госпожу Богаевскую и ее дочь от первого брака; госпожу Пашкову, пользовавшуюся лорнетом и идеальной английской подчеркнутой медлительностью речи; сына ее Алекса – еще одного офицера конной гвардии, учившегося в Кембридже, а ныне – одного из наших офицеров связи; Елену Абрамову – никакого отношения к другим Абрамовым (однофамилица); Алексиса Аладьина – представителя Трудовой партии в Первой думе, о котором меня заранее предупредили в штабе; чиновников из Донского правительства, а также Рештовского – штабного офицера и его красавицу супругу, женщину с белоснежными волосами и девичьими чертами лица, неброско, но элегантно одетую в черное, казалось, что она будто сошла с какой-то французской картины XVIII века. Она свободно говорила по-французски, и мне повезло, что я оказался рядом с ней за ужином.

Первые представления, связанные с рукопожатиями со всеми присутствовавшими в комнате, были скорее тревожными, а так как я все еще не был достаточно знаком с «регламентом» русских ужинов, опасения что-то сделать или съесть не то полностью испортили первые минуты общения. Госпожа Рештовская, однако, быстро сняла с меня напряжение, и я скоро болтал на своем ужасном французском. Урожденная Романовская, госпожа Рештовская жила главным образом в Москве и, чтобы спастись от неминуемой смерти, была вынуждена бежать в казачьи края.

Мне удалось побеседовать со всеми другими гостями, говорившими по-английски или по-французски, и особенно с этим подозрительным Аладьиным. Очевидно, ему не хотелось покидать безопасное русло несущественной болтовни, но он был волевой, сильной личностью, хотя и склонен так растянуто и многословно обсуждать один и тот же вопрос, что сама проблема неизменно терялась из виду. Возможно, делалось это намеренно, но и тогда, и впоследствии я в разговорах с ним избрал метод ведения дискуссии конкретно по обсуждаемому вопросу, потому что понимал, что это пропащее дело, если позволить вовлечь себя в словесное фехтование с человеком его способностей. Мы стали хорошими друзьями, и я высоко ценил его, никогда не допуская ни малейшей душевной близости. Он всегда исповедовал сильнейшие англофильские симпатии и был связан со всякими благотворительными организациями, действовавшими на благо солдат или беженцев, но благодаря личной дружбе с атаманом, генералами Донской армии и фактически со всеми примечательными лицами он часто выступал в роли посредника между властями и инакомыслящими политическими организациями.

Он был на плохом счету в штабе миссии по причине своей связи с Первой думой и с германскими оккупационными войсками, с которыми, как мне говорили, был в очень дружеских отношениях. Кейс был особенно враждебно настроен по отношению к нему, и его отношение всегда можно было сформулировать так: «Держись от него подальше. Это одна из тех еще прогерманских свиней!»

Разговор носил ностальгический характер, и женщины вздыхали по красивым одеждам, которые теперь не только не достать, но они вообще за пределами финансовых возможностей. Возможно, Муся Смагина имела чуть больше, чем хотела изобразить, и хотя она и ее подруги иногда пытались заштопать одежду, у них это не всегда хорошо получалось. В прежние времена они всегда пользовались для этого услугами швей, но сейчас уже не могли себе этого позволить, поскольку им пришлось продать почти все, что имели, чтобы хотя бы прокормиться.

Все, однако, были удивительно оживленными, но иногда вдруг в разговоре возникали странные паузы, поспешно заполняемые мимолетной улыбкой, которая демонстрировала, как резко для большинства из гостей изменились обстоятельства. Их мысли были полны надежд и страхов, но все отчаянно старались не досаждать этим окружающим, а поэтому всегда тему для разговора меняли тостом «На Москву!» или «Быть в Москве к Рождеству!».

Большинство вечеринок представляли собой только чаепитие или ужины, где находился любитель-гитарист, который перемежал беседу аккордом и несколькими строчками из некоторых наиболее популярных русских цыганских или народных песен.

«Очи черные», которые мы все знали, были самыми популярными, как и «Песня о Стеньке Разине», симпатичная баллада, ставшая у британцев особенно известной. В ней рассказывается о делах известного донского казака XVII века, который захватил в набеге красивую персидскую княжну. Очарованный ею, он обнаружил, что позабыл о своей банде разбойников, поэтому, чтобы не упасть в глазах верных людей, он бросил свою любимую в Дон, где она и утонула.

Время от времени эти вечеринки проводились в небольших симпатичных ресторанах, украшенных гобеленами и коврами и, учитывая, что дело происходило в Новочеркасске, удивительным количеством разнородных изделий из серебра и платины. Там всегда было очень много офицеров с женщинами, причем большинство из них были старшими офицерами, у которых не было нехватки в свободном времени. Иногда танцевали мазурку или контрданс, но, хотя эти танцы были весьма привлекательными, мне они не очень по нраву. Тем не менее время от времени я танцевал польку или венский вальс, и мои партнерши всегда выказывали удовлетворение, хотя я был уверен, что должен научить кого-нибудь танцевать тустеп.

Чтобы рассчитаться за угощение, надо было отдать целые катушки бумажных денег, большая часть которых была в значительной степени обесценена. Тут были рубли Керенского, рубли Романова и деникинские рубли, и все это напечатано различными правительствами, но в большинстве своем эти ассигнации были столь обесцененными, что становилось сложно разменять их, и люди уже стали предпочитать этому бартер.

Ужин стоил примерно 160 рублей, но, если до войны рубль шел по курсу 10 к 1 английскому фунту, то с тех пор курс подскакивал до 40, а потом до 80 и, наконец, до 165, требовалась огромная куча, чтобы уплатить по счету, особенно если устраивалась вечеринка. В этих ресторанах напитки были чуть крепче чая из самовара, и ностальгия вместе с крымским вином продолжали работать друг на друга по порочному кругу, так что тосты – причем всегда включавшие «На Москву!» – выпивались все быстрее и быстрее, а музыка от бренчащих балалаек и украшенных лентами аккордеонов становилась все громче и назойливей. И неизменно более молодые участники вечеринки в конце концов теряли контроль над собой.

Как-то в одном из небольших ресторанчиков, опекаемых обществом беженцев, тосты, которые провозглашались за царя, за британцев, за Деникина и прочих, становились все шумней и истеричней, пока один из ораторов, перебравший «Абрау-Дюрсо» – царского шампанского, не рухнул на стол, посреди шквала аплодисментов с грохотом сбрасывая на пол посуду и стекло.

Никто и пальцем не пошевелил, когда он медленно сполз со стула и исчез из вида.

Моя соседка по дому княгиня Чебышева радостно улыбалась.

– Как восхитительно, – гордо произнесла она, – видеть, как кто-то так блистательно напился, что не может подняться. Это ради такого доброго дела!

Глава 4

Со дня моего приезда я всегда ощущал всемирно известное русское гостеприимство. В этой стране существует традиция, согласно которой если гостя перед отъездом не напоили вином, то, значит, его приняли с недостаточным почетом, и я определенно покидал многие приемы еле держась на ногах.

«Как жаль, что правительство дома не в состоянии понять, – говорил Кейс, – как часто я напиваюсь, чтобы хоть что-то вообще получилось».

На каждой вечеринке, которую я посещал, я всегда чувствовал, что за мной ухаживает самый лучший хозяин в мире, который из кожи вон лезет, чтобы оказать мне честь. В этом русские превзошли всех, они даже на мелководье постараются утонуть, чтобы доставить вам удовольствие. Всегда предлагалось самое лучшее, и мне пришлось проявлять огромный такт. Как и Кейс, я понял, что, если я не готов пить столько же, сколько и мои компаньоны, я вряд ли заслужу у них уважение или добьюсь нужного сотрудничества в работе, а потому взял за правило стараться изо всех сил на первой встрече вести себя так, как требуют обычаи, а потом, доказав свои способности, находить оправдания в последующих случаях. А иначе я мог вообще никогда не приходить в себя.

Кроме частных вечеринок нас также приглашали на немыслимое количество официальных банкетов, первый и самый впечатляющий из которых был устроен для нас атаманом и штабом Донской армии в зале атаманского дворца, буквально рядом с комнатой, где застрелился Каледин.

Охрана была взята из казачьего полка личной охраны усопшего царя, остатки которой были влиты в Донскую казачью армию, и, когда мы появились, какое-то время продолжали подъезжать экипажи. Гости в ослепительных мундирах, усеянных наградами и блистающих драгоценностями, эполетами, бриллиантовыми эфесами сабель и начищенными до блеска сапогами, когда мы вошли в зал, с любопытством уставились на наши однообразные цвета хаки куртки и отсутствие какой-либо рисовки с нашей стороны. На банкете присутствовало примерно сто пятьдесят генералов, штабных и полковых офицеров, некоторые из них были выходцами из самых высоких кругов московского и петроградского общества; члены Думы; правительственные чиновники и высокие церковные особы с самим епископом православной церкви – тоже в полном облачении! – чтобы произнести благословение.

Первые полчаса или около этого ушли на поедание «закусок» – что было едой само по себе, – стоя вокруг большого стола в отдельной комнате. В эту комнату были допущены только самые важные гости, и на каждое дружеское приветствие полагалось отвечать вездесущей рюмкой водки. На столе была икра всех сортов, редиска и масло, горячие ломтики нежной баранины с капустой и морковью, почки, блины и горячая картошка, политая белым соусом.

Весь вступительный период рядом со мной постоянно находился граф дю Чайла, познакомивший меня сначала с одним, а потом и другим увешанным наградами генералом или полковником с орденами во всю грудь и лязгающей саблей. Я думал, что не пройду через это, но наконец атаман подал всем сигнал перейти, и мы потянулись в банкетный зал, где на двух столах, протянувшихся во всю длину комнаты, был накрыт обед. Я оказался по левую руку от атамана, который сидел во главе одного из столов, справа от него находился Сидорин, а по мою левую руку сидел Ангус Кемпбелл на случай, если понадобится что-нибудь переводить. Других британских офицеров рассадили по всему залу, и у каждого под рукой имелся переводчик. В конце зала для хорового исполнения молитвы располагался казачий хор из собора, состоявший примерно из шестидесяти мужчин и женщин в длинных синих стихарях с серебряными кушаками и каймой. Без какого-либо оркестрового сопровождения они исполнили старинные русские народные песни, казачьи мелодии и мотивы народных танцев, которые они пели с потрясающей энергией и при изумительном чувстве ритма.

Мысль о необходимости отвечать на официальные тосты при таких впечатляющих обстоятельствах совершенно портила мне аппетит, и я с трудом улавливал вкус еды, которую стали подносить. Потом я вспомнил, что никто не поймет ни слова из того, что я произнесу, пока это не будет переведено Кемпбеллом, и мне показалось, что из нас двоих у него – самая худшая работа. Атаман начал вступительное слово с приветствия и закончил тостом за здоровье короля Георга и британской миссии. Этот тост был встречен бурным энтузиазмом, и при этом в знак уважения извлекались сабли, и ими салютовали, а также было очень много одобрительных возгласов и аплодисментов, длившихся в течение нескольких минут. Я с волнением поднялся со своего места для ответного тоста, стоя в этом огромном зале дворца казачьего атамана со стенами, увешанными портретами предыдущих донских атаманов, и этой величественной хрустальной, ослепительно сияющей люстрой. Обведя взором длинный стол, я увидел всевозможные мундиры, генералов штаба, казаков с Кавказа и Терека, бывших императорских офицеров-кавалергардов, офицеров фронтовых полков, священников, британцев в их куртках-хаки и в самом дальнем конце – хор в сине-серебряных одеждах.

Все взгляды были устремлены на меня, и что за странной показалась мне эта череда голов, когда я взглянул на нее! Коротко подстриженные волосы, увенчивающие лица с черными и коричневыми бородами, выражающими нечто вроде симпатизирующего терпения к выходкам нескольких полных энтузиазма представителей Британии, которые в самом деле полагали, что смогут реорганизовать и перевооружить Вооруженные Силы Юга России за какие-то несколько недель. Большинство этих людей при старом режиме находились на больших командных и официальных постах и не были казаками, и среди них всех все еще жило ощущение – многие были офицерами уланского полка императрицы или кавалергардов, – что казаки были ниже их по достоинствам, пограничная охрана империи, которая призвана делать грязную работу для столицы. Первоначально эти офицеры лишь присоединились к донским крестьянам из-за ненависти к красным либо из-за того, что они устраивали против большевиков в Москве или Санкт-Петербурге, и все еще существовал какой-то элемент снобизма. Скромный командир батареи вроде меня обычно не удостаивался ими особого почета.

Мне подумалось, что Ангус Кемпбелл чувствует себя еще более нервозно, чем я, так как он говорил весьма тихо, его перевод, возможно, вообще не был слышен. Я не касался вопросов монархии или политики и того, что Донская армия отрезана от Вооруженных Сил Юга России, но наши совместные с Кемпбеллом усилия были восприняты с радостным оживлением и новыми тостами за здоровье. Исполнили британский национальный гимн, гимн донских казаков и конечно же «Долог путь до Типперери», а за этим последовали речи епископа, генерала Коновалова, первоклассного кавалерийского генерала из 2-й дивизии, и других, которые желали сказать что-то доброе о нас. Между речами хор пел русские песни.