Изощренное убийство

Фредерика Саксон подняла голову, словно желая что-то сказать, но промолчала и вернулась к своему занятию. Полуподвальный лифт площадью около четырех квадратных футов, управляемый канатным шкивом, использовался для транспортировки пищи из полуподвальной кухни в столовую на втором этаже, когда клиника еще была частным домом. Лифт так и не демонтировали. Иногда с его помощью медицинская документация доставлялась из полуподвального архива в кабинеты на втором и третьем этажах, но большую часть времени он стоял без дела. Никто не комментировал возможных причин, по которым полиция решила проверить лифт на отпечатки.

Миссис Шортхаус унесла две чашки, чтобы помыть. Через пять минут она вернулась.

– Мистер Лодер в общем кабинете, звонит председателю, чтобы рассказать об убийстве, я полагаю. В комитете по управлению лечебными учреждениями теперь будет о чем посудачить, это уж точно. Старшая сестра с одним полицейским проверяет по списку наличие всего белья и одежды. Похоже, пропал холщовый фартук из отделения творческой терапии. Ах да, еще кое-что. Выключают отопление. Хотят и котельную прочесать, как я полагаю. Очень мило со стороны полиции, должна сказать. Здесь будет чертовски холодно в понедельник.

И еще приехал похоронный автобус. «Скорую помощь» не вызывают, сами понимаете, ведь жертва мертва. Вероятно, вы слышали, как он приехал. Думаю, если немного раздвинуть занавески, то можно будет увидеть, как ее заносят внутрь.

Однако никому не хотелось отодвигать занавески, и когда за дверью послышались тихие, осторожные шаги носильщиков, никто не проронил ни слова. Фредерика Саксон отложила карандаш и склонила голову, словно читая молитву. Когда парадная дверь закрылась, по комнате тихим свистом разнесся вздох облегчения. На мгновение воцарилась тишина, и автобус уехал. Миссис Шортхаус была единственной, кто заговорил:

– Несчастная бедняжка! Знаете, я была уверена, что она продержится здесь максимум еще полгода. Как бы там ни было, никогда не думала, что она умрет раньше.

Дженнифер Придди сидела в стороне от остальных на краю кушетки для пациентов. Ее беседа со следователем оказалась неожиданно легкой. Правда, она сама толком не понимала, чего ожидала, но уж точно не встречи с таким мягким, тактичным человеком с приятным голосом. Он не повторял раз за разом слова сочувствия по поводу потрясения, которое она испытала, обнаружив тело. Он не улыбался ей. Не пытался держаться покровительственно или изображать понимание. Глядя на него, она думала, что он заинтересован лишь в том, чтобы как можно быстрее установить истину, и ожидал этого от остальных. Она поняла, что будет трудно солгать ему, и даже не пыталась сделать это. Было несложно вспомнить обо всем, что случилось. Суперинтендант подробно расспросил ее о минутах, что она провела в подвале с Питером. Этого следовало ожидать. Естественно, полицейский задумывался, не мог ли Питер убить мисс Болем после того, как вернулся после отправки почты, и до того, как она присоединилась к нему. Что ж, это было невозможно. Она спустилась вслед за ним почти сразу же, и мисс Шортхаус могла это подтвердить. Вероятно, злоумышленнику не потребовалось много времени, чтобы убить Энид – она попыталась отогнать прочь мысли об этом непредсказуемом, зверском, просчитанном акте насилия, – но как бы быстро все ни произошло, Питер не успел бы этого сделать.

Мисс Придди подумала о Питере. За размышлениями о нем проходила большая часть тех редких часов, что она проводила в уединении. Сегодня, однако, привычные милые грезы подернулись беспокойством. Рассердится ли он из-за того, что она так себя повела? Она со стыдом вспомнила, как издала жуткий крик через пару секунд после обнаружения тела и бросилась в объятия Питера. Разумеется, он отнесся к ней с добротой, проявил заботу, но он ведь всегда был добр и заботлив, когда не работал, и помнил о том, что она находится рядом. Она знала, что Питер ненавидит суету, а любое проявление любви его раздражает. Мисс Придди уже давно научилась мириться с тем, что их любовь – а она не сомневалась, что это любовь, – нужно принимать на его условиях. После нескольких минут, что они провели вместе в комнате медсестер, когда обнаружили тело мисс Болем, она перемолвилась с ним всего парой слов. Она терялась в догадках, не зная, что он чувствует сейчас. Дженнифер была уверена только в одном: она не сможет позировать ему сегодня вечером. И дело было даже не в том, что она испытывала стыд или чувство вины: Питер давно излечил ее от этих тяжких недугов, которые обычно идут рука об руку. Он, естественно, ожидает, что она придет в его маленькую квартирку, как они и договорились. В конце концов, у нее есть надежное алиби, а ее родители, несомненно, поверят в то, что она задержалась на вечерних занятиях. Питер не увидит веских причин, по которым они должны менять планы. Но она не могла согласиться на встречу! Не сегодня! И больше всего ее пугало даже не позирование, а то, что за этим последует. Она не сможет отвергнуть его. Она не захочет его отвергать. А сегодня, когда умерла Энид, она чувствовала, что не вынесет прикосновения к своему телу.

Когда она вернулась в общий кабинет после беседы со следователем, к ней подсел доктор Штайнер и проявил доброту и участие. Доктор Штайнер всегда был добрым. Было легко критиковать его за бездействие и смеяться над его странными пациентами, но он действительно переживал за людей, в то время как доктор Бейгли, который так много работал и изматывал себя бесконечными приемами, на самом деле людей не любил, а только хотел этому научиться. Дженни сама толком не понимала, почему была в этом уверена. Ведь раньше она никогда об этом не думала. Сегодня вечером, однако, когда первый шок после обнаружения тела прошел, ее мысли были неестественно ясными. И не только мысли. Все ее ощущения странным образом обострились. Осязаемые предметы вокруг нее: ситец, покрывающий кушетку, красное одеяло, сложенное у ее изножья, разнообразные насыщенные оттенки зеленого и золотого, которыми переливались хризантемы на письменном столе, – все казалось ей более четким, ярким и более реальным, чем обычно. Она видела, как изогнулась рука мисс Саксон, которую та положила на стол и обвила вокруг книги, и как поблескивают маленькие волоски на ее предплечье в свете настольной лампы. Дженнифер стало интересно, всегда ли Питер видит бурлящую вокруг него жизнь с такой удивительной отчетливостью, так, будто ты только что родился в незнакомом мире, который еще пестрит чистыми яркими красками дней сотворения. Наверное, именно так воспринимает окружающее художник.

«Наверное, это влияние бренди», – подумала Дженнифер и рассмеялась. Тут она вспомнила, как полчаса назад услышала недовольное бормотание старшей сестры Эмброуз: «Чем этот Нейгл напоил Придди? Бедная девчушка почти пьяна». Но она не была пьяна и на самом деле слабо верила в то, что виной такому настроению было именно бренди.

Доктор Штайнер придвинул стул ближе к ней и на одно мгновение положил руку ей на плечо. Без долгих размышлений мисс Придди сказала:

– Она была добра ко мне, а я ее не любила.

Она уже не испытывала ни сожаления, ни чувства вины по поводу случившегося. Это была лишь констатация факта.

– Вы не должны об этом беспокоиться, – мягко сказал он и погладил ее по колену.

Она не возражала против поглаживания. Питер сказал бы: «Похотливый старый козел! Скажи, чтобы убрал свои лапы». Однако Питер был бы не прав. Дженни знала, что поступок – проявление доброты. В какой-то момент ей захотелось склонить голову к его голове, чтобы дать ему знать – она все понимает. У него были маленькие и удивительно чистые для мужчины руки, совсем не такие, как руки Питера с длинными, костлявыми пальцами, заляпанными краской. Она заметила, как курчавые волосы выбиваются из-под манжет рубашки доктора, увидела черную поросль на запястье. На мизинце у Штайнера была золотая печатка, тяжелая, как кастет.

– Ваши чувства вполне естественны, – произнес он. – Когда кто-то умирает, мы всегда думаем, что могли бы быть добрее к этому человеку и лучше к нему относиться. С этим ничего не поделаешь. Не следует притворяться, когда речь идет о чувствах. Если мы сможем их понять, то со временем научимся принимать их и жить с ними.

Но Дженнифер Придди уже его не слушала, потому что дверь тихо открылась и в комнату вошел Питер Нейгл.

Заскучав на стойке дежурных и устав от обмена банальными фразами с необщительным полицейским, которого там оставили, Нейгл решил сменить обстановку и отправился в общий кабинет. Хотя формально его уже опросили, ему еще не позволили покинуть клинику. Секретарь Лодер явно ожидал, что он останется здесь до тех пор, пока здание можно будет запереть на ночь, а в понедельник утром вновь появится, чтобы открыть его. Судя по тому, как развивались события, можно было заключить, что ему придется проторчать в клинике по крайней мере еще пару часов. А ведь утром он планировал пораньше вернуться домой и поработать над картиной. Теперь не было никакого смысла думать об этом. Возможно, уже перевалит за полночь, когда все как-то разрешится и ему позволят уйти. Но даже если они с Дженни смогут поехать вместе в Пимлико, она не будет позировать ему сегодня вечером. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы догадаться об этом. Она не устремилась к нему, когда он вошел в помещение, и он был благодарен ей хотя бы за эту сдержанность. Однако она бросила на него свой застенчивый, неопределенный взгляд, не то заговорщический, не то полный мольбы. Так она просила его о понимании и выражала сожаление.