Изощренное убийство

– Это весьма неблагоразумно, не так ли? А как насчет пациентов?

– Они не ходят в полуподвал одни. Пациентов, которых лечат лизергиновой кислотой, всегда сопровождают, а за теми, кто посещает отделение творческой терапии, тоже всегда кто-то следит. Это отделение находится здесь не так давно. Тут плохое освещение, так что место не совсем подходящее. Отделение перевели сюда временно.

– А где же оно располагалось раньше?

– На четвертом этаже. Потом медкомиссия решила, что этот большой кабинет необходимо выделить под нужды дискуссионных групп по проблемам семьи, и миссис Баумгартен, терапевт, потеряла его. Она пыталась вернуть его обратно, но пациенты отделения консультаций по проблемам семьи утверждают, что им было бы психологически некомфортно встречаться в полуподвале.

– Кто руководит этим отделением?

– Доктор Штайнер и один из социальных работников – мисс Каллински. Это нечто вроде клуба, где разведенные и одинокие учат пациентов, как стать счастливыми, несмотря на то, что они состоят в браке. Не вижу никакой связи с убийством.

– Я тоже. Я спросил об этом, только чтобы удовлетворить свое любопытство и узнать, почему отделение творческой терапии располагается в столь неподходящем месте. Кстати, когда вы узнали о том, что сегодня Типпет не придет?

– Около девяти утра. Старик долго упрашивал персонал больницы Святого Луки позвонить нам и сообщить о случившемся. Так они и сделали. Я передал это мисс Болем и старшей сестре.

– Может, еще кому-нибудь?

– По-моему, я упомянул об этом в разговоре с Калли, когда он вернулся на вахту. У него почти весь день болел желудок.

– Мне об этом рассказали. Чем он болен?

– Калли? Мисс Болем заставила его лечь в больницу на обследование, но у него ничего не обнаружили. У него начинает болеть желудок, когда его кто-то расстраивает. Врачи в клинике говорят, что эти боли носят психосоматический характер.

– Что расстроило его сегодня утром?

– Это моя вина. Сегодня утром он появился здесь раньше меня и начал разбирать почту. Это моя работа. Я сказал ему, чтобы он занялся своими делами.

Дэлглиш терпеливо расспросил Нейгла обо всех событиях вечера. Его рассказ соответствовал рассказу мисс Придди, и, как и она, он не смог вспомнить, была ли дверь архива приоткрыта, когда он вернулся на полуподвальный этаж после отправки писем. Нейгл подтвердил, что проходил мимо двери, когда пошел спросить сестру Болем, было ли рассортировано белье. Обычно дверь в архив была закрыта, так как туда редко кто-либо заглядывал, и он подумал, что заметил бы, если бы она была открыта. Невозможность прояснить такой важный момент разочаровывала и раздражала Дэлглиша, но Нейгл стоял на своем. Он не заметил. Он не мог сказать наверняка. Он не заметил также, висел ли ключ от архива на доске в комнате дежурных. Это было легче понять. На доске двадцать два крючка, и большинством ключей постоянно пользовались, так что их не было на своих местах. Дэлглиш спросил:

– Вы осознаете, что тело мисс Болем, вероятнее всего, находилось в архиве, когда вы и мисс Придди вместе кормили кота? Вы осознаете, насколько важно вспомнить, была дверь открыта или заперта?

– Она была приоткрыта, когда Дженни Придди спустилась вниз позже. Она так говорит, а она никогда не лжет. Если дверь была закрыта, когда я вернулся после отправки почты, значит, скорее всего кто-то открыл ее в промежуток между шестью двадцатью пятью и семью часами. Я не понимаю, что здесь такого странного. Для меня было бы лучше, если бы я помнил, в каком состоянии находилась дверь, но я не помню. Я повесил пальто в шкафчик и сразу пошел спросить сестру Болем о чистом белье, а потом вернулся в комнату отдыха. С Дженни мы встретились внизу лестницы.

В его голосе не слышалось гнева, он звучал почти невозмутимо. Словно Нейгл хотел сказать: «Вот как все произошло. Нравится вам это или нет, но все произошло именно так». Он был слишком умен, чтобы не замечать нависшей над ним опасности. Возможно, он также был достаточно умен, чтобы понять: опасность будет минимальной для невиновного человека, который держит себя в руках и говорит правду.

Дэлглиш попросил его немедленно сообщить в полицию, если он вспомнит что-то еще, и отпустил.

Потом вызвали старшую сестру Эмброуз. Она медленно прошествовала в кабинет, закованная в броню из белого льна, воинственная, как линейный корабль. Нагрудник ее фартука, накрахмаленный, жесткий, как фанера, изгибался по линии груди внушительных размеров, на которой, подобно военным орденам, сияли нашивки медсестры. Ее седые волосы с обеих сторон выбивались из-под глубоко надвинутой на лоб шапочки, которая венчала бескомпромиссно уродливое лицо. На ее щеках играл яркий румянец; Дэлглиш подумал, что ей с трудом удается скрывать негодование и недоверие к нему. Он старался быть мягким, но она отвечала на его вопросы, демонстрируя сильнейшее неодобрение.

Она коротко подтвердила, что в последний раз видела мисс Болем, когда та шла по коридору к лестнице, ведущей на полуподвальный этаж, примерно в двадцать минут седьмого. Они не разговаривали, и заведующая административно-хозяйственной частью выглядела как обычно. Старшая сестра Эмброуз вернулась в кабинет ЭШТ, прежде чем мисс Болем скрылась из виду, и находилась там с доктором Ингрэм до тех пор, пока не нашли тело. На вопрос Дэлглиша, был ли доктор Бейгли рядом с ними все это время, старшая сестра Эмброуз предложила ему спросить об этом самого доктора. Дэлглиш спокойно заметил, что именно это он и собирался сделать. Он знал, что старшая сестра могла бы дать ему массу полезных сведений о клинике, если бы захотела, но, если не считать нескольких вопросов о ее личных отношениях с мисс Болем, из ответов на которые он ничего для себя не вынес, он не стал давить на нее. Дэлглиш подумал, что она, вероятно, потрясена смертью мисс Болем и просчитанной до мелочей жестокостью убийства больше, чем все, кого он уже опросил.

Как иногда бывает с молчаливыми и лишенными воображения людьми, перенесенное потрясение способствовало приступу дурного настроения. Старшая сестра была очень сердита: на Дэлглиша – за то, что по долгу службы он имел право задавать дерзкие и нескромные вопросы, на себя – за то, что не могла скрыть своих чувств, и даже на жертву, которая вовлекла весь персонал клиники в это дикое разбирательство. Дэлглиш уже сталкивался с подобным поведением и знал, что нет смысла пытаться принудить такого свидетеля к сотрудничеству. Возможно, позже ему и удастся вызвать сестру Эмброуз на более доверительный разговор; сейчас же он бы только потерял время, стараясь выудить у нее больше сведений, чем она готова была дать. По крайней мере один раскрытый ею факт имел решающее значение: мисс Болем была еще жива и двигалась по направлению к лестнице в полуподвал примерно в двадцать минут седьмого. В семь часов ее нашли мертвой.

Эти роковые сорок минут были крайне важны, и если кто-нибудь из сотрудников клиники мог предоставить алиби на этот отрезок времени, то их можно было бы исключить из списка подозреваемых. На первый взгляд дело казалось не особенно трудным. Дэлглиш не верил, что посторонний человек каким-то образом проник в клинику и затаился там в ожидании мисс Болем. Убийца, очевидно, до сих пор находится в здании.

Теперь задача состояла в тщательном допросе, методичной проверке алиби всех и каждого и поисках мотива. Дэлглиш решил поговорить с человеком, который, казалось, обладал нерушимым алиби и должен был сформулировать объективное стороннее мнение о клинике и ее многочисленных обитателях. Адам поблагодарил старшую сестру Эмброуз за помощь (ее глаза сверкнули за стеклами очков в стальной оправе, так что он понял: его ирония не осталась незамеченной) и попросил констебля у двери пригласить в кабинет мистера Лодера.

Глава 2

Дэлглишу впервые представилась возможность рассмотреть секретаря комитета вблизи. Он увидел плотно сбитого, круглощекого мужчину с кротким взглядом из-под тяжелых квадратных очков, который в своем ладно скроенном твидовом костюме был больше похож на деревенского доктора или адвоката из маленького городка, чем на бюрократа. Он был полностью расслаблен и держался как человек, уверенный в своей власти, который не желал, чтобы его торопили, и всегда оставлял что-нибудь интересное про запас. А у него, подумал Дэлглиш, ум куда более тонкий, чем может показаться, если судить исключительно по внешнему виду.

Лодер сел напротив Дэлглиша, подвинул стул вперед, чтобы ему было удобнее, и, не извинившись и не спросив разрешения, достал трубку из одного кармана и начал искать кисет в другом. Кивнув в сторону сержанта Мартина, державшего раскрытый блокнот, он заговорил медленно и с легким североанглийским акцентом:

– Реджинальд Ивен Лодер. Дата рождения – 21 апреля 1905 года. Место проживания: Эссекс, Чигвелл, Мейкпис-авеню, дом 42. Род занятий: секретарь Восточно-Центрального комитета по управлению лечебными учреждениями. Ну что ж, суперинтендант, теперь скажите, что вас интересует?

– Боюсь, многое, – ответил Дэлглиш. – Прежде всего хотелось бы знать, есть ли у вас хоть какие-нибудь соображения по поводу того, кто мог убить мисс Болем?

Секретарь взял курительную трубку в рот и, опершись локтями на стол, с удовлетворением принялся созерцать раскаленную чашечку.

– Хотел бы я, чтобы они у меня действительно были. Тогда я пришел бы к вам намного раньше и рассказал обо всем без всякого страха. Но нет. Здесь я ничем не могу вам помочь.

– У мисс Болем не было врагов, насколько вам известно?

– Врагов? Знаете, суперинтендант, это слишком сильное слово. В ее окружении были люди, которым она не особенно нравилась, так же как и в моем, и, несомненно, в вашем. Но мы же не боимся, что нас могут убить. Нет, я не сказал бы, что у нее были враги. Имейте в виду, я ничего не знаю о ее личной жизни. Это не мое дело.

– Вы могли бы что-нибудь рассказать о клинике Стина и должности, которую занимала мисс Болем? Разумеется, я знаком с репутацией клиники, но был бы вам очень признателен, если бы вы нарисовали мне ясную и четкую картину того, что здесь происходит.

– Ясную и четкую картину того, что здесь происходит?

Возможно, это была лишь игра воображения, но Дэлглишу показалось, что губы секретаря на мгновение исказила судорога.

– Думаю, главный врач мог бы проинформировать вас об этом лучше, чем я, то есть с медицинской точки зрения, разумеется. Но я могу рассказать о клинике в общих чертах. Учреждение было основано в годы между Первой и Второй мировыми войнами семьей некоего Хаймана Штайна. Говорят, старик страдал от импотенции, потом прошел небольшой курс психотерапии и впоследствии стал отцом пятерых детей. Доведя его до бедности, все они начали процветать и, когда он умер, обеспечили клинику солидной финансовой поддержкой в память о нем. В конце концов, они тоже были кое-чем обязаны этому месту. Все сыновья сменили фамилию на Стин – по вполне понятной причине, как я полагаю, – и увековечили ее в названии клиники. Я часто задаюсь вопросом, что подумал бы об этом старый Хайман.

– Клиника получает много пожертвований?

– Раньше – да, но не сейчас. Организация получала пожертвования вплоть до даты вступления в силу Акта 1946 года[7 - Под Актом 1946 года имеется в виду акт учреждения Национальной службы здравоохранения, который вступил в силу 5 июля 1948 г., что стало фактической датой образования НСЗ. До учреждения НСЗ медицина в Великобритании была платной. Клиники существовали главным образом за счет пожертвований.]. Раньше тоже поступали кое-какие средства, но в небольших количествах. Мало кто жаждет отписать деньги учреждению, которое подчиняется правительству. До 1948 года, как и многие другие подобные заведения, клиника отнюдь не испытывала недостатка в финансах. Сотрудники сами закупали хорошее оборудование и аппаратуру. Поэтому комитету пришлось нелегко, когда перед ним встала задача обеспечивать клинику так, как там привыкли.

– Клиникой сложно управлять? Думаю, здесь можно столкнуться с разными личностными проблемами.

– Не сложнее, чем любой маленькой организацией. Личностные проблемы возникают везде. Я бы в любом случае предпочел иметь дело с неприятным психиатром, чем с неприятным хирургом. Вот они – настоящие примадонны.

– Вам казалось, мисс Болем – хороший администратор?

– Ну… она знала свое дело. Мне не поступало никаких жалоб. Полагаю, она была резковата. В конце концов, министерские директивы не имеют силы закона, поэтому нет смысла относиться к ним так, словно их записали под диктовку всемогущего Господа Бога. Сомневаюсь, что мисс Болем могла бы пойти дальше и преступить границы дозволенного. Говорю вам: она была компетентным, последовательным и исключительно добросовестным работником. Не помню, чтобы она когда-либо отправляла нам неточный отчет.

«Бедная женщина!» – подумал Дэлглиш, потрясенный унылой обезличенностью этой официальной эпитафии. Он спросил:

– Ее здесь любили? Остальные сотрудники, например?

– Ну, знаете, суперинтендант, об этом вам лучше спросить у них. Не вижу никаких причин, по которым они могли бы ее не любить.

– Не оказывали ли на вас давления в лечебно-медицинской комиссии, чтобы вы поспособствовали ее смещению с должности в клинике?

Кроткие серые глаза потухли и потеряли всякую выразительность. На мгновение повисла пауза, затем секретарь спокойно ответил:

– Официально ко мне не поступали запросы такого рода.

– А неофициально?