Против течения

Одинокая как перст, она всю свою нерастраченную страсть выплескивала в сочинения, где на каждой странице у нее «трепетали нежные груди» и «вздымались фаллосы». Леший рыдал от смеха, читая ее многословные описания эротических сцен, которые происходили то в разрушенном храме Изиды, под полуночной луной, то в чаще леса на «мягкой подстилке изумрудных мхов». Главный редактор просто умолял Марину не бросать этого автора – романы Семирадской шли нарасхват. А та, распахнув свои огромные глаза какого-то немыслимо лилового цвета (Линзы у нее, что ли? – думала Марина), вещала, слегка подвывая:

– А ведь я чувствую! Да, да! В вас что-то есть, Марина, что-то необычное, что-то тайное, что надо только освободить! Отпустите себя, как птицу из клетки.

«Боже ж ты мой, – вздыхала Марина, – вот наказание на мою голову! И ведь ничегошеньки не видит!» «Фрина» стала приходить чуть ли не каждый день, высматривая Лёшку, который развлекался вовсю: целовал ручку, играл глазами и поднимал бровь.

Тогда же снова возник один странный человек, впервые появившийся в жизни Марины еще до замужества. Еще жива была Вера Анатольевна, старшая коллега и подруга Марины, которая и показала ей рукопись этого сумасшедшего Засыпочкина. Потом, разбирая стол Веры Анатольевны после похорон, Марина нашла его рукопись – уже в компьютерной распечатке, и даже диск лежал в том же прозрачном файлике. Кто же ему набирал, неужели сама Вера Анатольевна? Марина унесла к себе текст, пробовала править, а потом забыла – отвлеклась на какие-то домашние заботы, и только спустя несколько лет снова наткнулась на этот безумный текст. Заглянула, вспомнив Веру Анатольевну, и вдруг увидела: сквозь бурелом нескладных фраз проступала великолепная проза, которую нужно было только освободить от всего лишнего. Она забрала рукопись с собой и потихоньку начала править – Лёшка сначала ругался, потом смирился: «Ну ладно, раз ты так увлеклась…» Когда Марина закончила работу, рукопись сократилась ровно вполовину. Стройная, прозрачная проза, маленький шедевр. Она не добавила ни одного слова, ничего своего. Только убрала лишние тире-многоточия, повторы, бесконечные «уже» и «еще», словно прошлась веником по захламленной комнате, выметая мусор, окурки, шелуху семечек и засохшие мандариновые корки. Дала посмотреть Лешему, тот удивился:

– Что это? Как здорово!

Показала авторский вариант для сравнения.

– Подожди… Так это ты сделала? Из такого бреда! – И посмотрел с уважением.

– Ты знаешь, странно: сама я ни строчки не могу написать, но вижу, как надо. Понимаю, что нужно сделать.

– Как это – ни строчки? Ты же стихи писала!

– Писала. И прозу писала. Но это все такое беспомощное было, плоское. Женская писанина. Как Вера Анатольевна говорила: сентиментальная порнография.

– Порнография? Что ж ты такое писала-то?

– Ишь, воодушевился! Да ничего «такого», просто чушь всякая про любовь. Грезы и слезы.

– Я бы почитал. А у тебя было так: ее грудь судорожно вздымалась? Или: он подошел к ней и…

– Лёшка, пусти! Да прекрати ты…

Марина отнесла рукопись в издательство, там тоже восхитились, было решено взять текст в работу, и процесс пошел. Издали маленькую книжечку, после того как Марина уволилась. Она волновалась, как автор примет ее правку, но вроде бы ничего, даже благодарил. И услышала о Засыпочкине лишь спустя несколько лет, когда зашла на работу – уже беременная Ванькой.

– Твой-то поклонник, Засыпочкин, – сказала Жужелица, – опять рукопись принес.

Эта вещь была хуже. Марина встретилась с автором. Пыталась показать ему, как поправить. Он смотрел, кивал, переделывал. Леший ревновал:

– Что ты с ним возишься?

– Лёш, мне его жалко.

– Жалко ей! Меня тебе не жалко?

– Ты что, ревнуешь, что ли? К нему? Ты мой зайчик!

– Увидишь, какой я зайчик…

Она понимала, что Засыпочкин особенный. В нем постоянно кипела какая-то посторонняя жизнь, но он прислушивался к Марине, хотя, разговаривая с ней, то и дело уходил в себя. Глаза стекленели, он хватал карандаш и писал в большой черной тетради, которую везде носил с собой. Марине он чем-то даже напоминал Лёшку – муж так же не замечал ничего вокруг, когда работал. Но у Лёшки получалось, а у Засыпочкина – нет. Марина сначала надеялась, что сможет помочь автору не только правкой рукописи, и пыталась как-то «поправить» его сумеречную душу, которую видела как некую неустойчивую конструкцию, похожую на архитектурные кошмары Ирвина Пикока: лестницы, ведущие в никуда, двери, открывающиеся в бездну, и небо под ногами[2 - Ирвин Пикок – английский художник-сюрреалист (род. в 1948).].

От этих попыток у Марины сильно кружилась голова, а толку было мало: стоило ей привнести немного упорядоченности, как он переставал писать совсем и срывался в глухой запой. Она решила, что такое сложное внутреннее устройство есть признак гениальности, а она своим вмешательством только все портит. Но гениальность постепенно иссякала – новый текст, что он принес, совсем никуда не годился. Марина посмотрела и ужаснулась: безумие. Кое-где светились фрагменты прекрасной прозы, но их поглощал совершенно бессвязный бред. Он как приемник, вдруг поняла Марина. Просто приемник, который ловит волны и записывает все подряд. Пишет под диктовку, не понимая половины текста. Испорченный телефон.

Марина постаралась потихоньку отдалиться от него, да и на самом деле было не до Засыпочкина: рождение Ваньки, переезд на другую квартиру. И откуда Засыпочкин узнал новый телефон? Марина подозревала, что от той же Жужелицы – не зря она с такой злобной радостью рассказывала, как бедный автор разыскивает Марину, надеясь на ее помощь. Засыпочкин стал звонить, а Марина не знала, как от него отделаться. Никакие слова не помогали, он их просто не слышал, твердя одно и то же:

– Ты должна мне помочь, обязана. Только ты. Ты моя муза, и все.

Однажды он попал на Лёшку и после этого стал говорить совсем уже гнусные вещи.

Марина бросала трубку. Лёшка ярился, и справедливо, а она не знала, как это прекратить. Думала, может, увидеться с ним еще раз? И попробовать по-своему, раз он слов не понимает?

Встретились на бульваре, днем, когда много людей – инстинктивно она боялась быть с ним наедине. И не зря, как оказалось. Первый раз за время владения даром Марина столкнулась с человеком, на которого ее сила не действовала. Казалось, безумие защищает его броней – что она ни пыталась делать, все стекало, не проникая вглубь, как вода стекает с гладкой, маслянистой поверхности. Тогда Марина впервые испугалась по-настоящему: он был ей не по силам. Она пообещала, что будет работать с рукописью, и ушла. Бегом побежала, только бы скорей уйти от пугающего взгляда прищуренных прозрачных глаз.

«Что же делать?! – думала она. – Придется рассказать Лёшке!» С этим тоже были проблемы. Они словно вращались на разных орбитах, пересекаясь лишь изредка. Лёшка поймал волну – имя его стало модным, картины шли нарасхват, он сам мог выбирать заказчиков. Сразу после выставки Валерия мощным рывком втащила его на самый верх, сделав художником с мировым именем: с первого тура сразу на третий, как говорил Леший, который не сразу опомнился от столь головокружительного подъема. Он сразу стал больше работать за границей, чем дома, и два раза уезжал надолго: в Лондоне делал декорации к оперному спектаклю, в Германии писал большую фреску.

Сначала Марина еще ходила с ним на всякие тусовки, потом им надоело: оба не любили светскую суету, к тому же на них сразу начинали охоту журналисты, надеясь выжать из Лешего хоть пару слов – он избегал давать интервью. Ах, такой загадочный художник! Да и пара эффектная – на фоне высокого Алексея, яркого брюнета, Марина казалась очень хрупкой и пикантной со своей стильной стрижкой и необычного, «лунного» цвета волосами: она так и не отрастила снова длинные, как в юности, волосы. Чем дольше она жила с Алексеем, тем больше расходилась с ним, не совпадала во времени. «Мы с ним живем параллельно, – думала Марина. – А может, и все так живут? Прошла первая горячка чувств, все устоялось, у каждого – своя жизнь. А где же наша жизнь – общая? Время-то идет…»

Однажды Засыпочкин явился, когда Марина была совершенно одна в квартире. Выследил, поняла она. Дождался, пока дети с няней уйдут гулять. А Леший еще два дня назад уехал к Валерии под Кострому. Позвонили в дверь – Марина подумала, что это няня вернулась. Но увидев, кто пришел, попыталась тут же закрыть дверь. Однако Засыпочкин не дал – просто отодвинул Марину и пошел по квартире, заглядывая во все комнаты. Марина поняла, что не справится с ним, пусть он и мельче: в нем кипела свирепая сила, питаемая безумием. Позвонить в милицию! Опоздала – он резким движением ножа перерезал провод. Увидев нож, она похолодела и покорно пошла за ним в комнату – его маленькая жесткая рука так крепко держала ее запястье, что вырываться было бесполезно. Он толкнул Марину в кресло. «Что же делать? Тянуть время? Лёшка обещал сегодня приехать, но позже! Столько я не выдержу. Дети вернутся! Боже, что делать?» – думала Марина в панике. Засыпочкин с холодным любопытством рассматривал ее своими совершенно прозрачными глазами.

– Послушайте! Что вы хотите? Я же сказала – все сделаю. Вы принесли рукопись?

– Рукопись? – Он усмехнулся. – Так вот что тебе надо, сука? Рукопись? Это я написал, я!

– Конечно, вы…

– Гладкая какая! Хорошо живешь, да?

Марина смотрела с ужасом, а он был спокоен, даже весел. Худое, давно не бритое лицо, щеки запали и нос заострился, на узких губах кривая усмешка. Она видела, что его призрачная душевная конструкция превратилась в руины, как после землетрясения: стальная арматура разума больше не держала рассыпающиеся в песок перекрытия и стены.

– Хорошо-о живешь. А ты знаешь, как я живу? Знаешь? Ты знаешь, тварь, как я устал от такой жизни?

– Послушайте, хотите, я вам помогу? Вы устали. Конечно, вам надо отдохнуть. Вы работаете? Нет? Хотите, я деньгами помогу?

– Деньгами? Ты что думаешь, я ради денег? Ради денег? Да я гений! Вы все – что вы понимаете! Денег… Ты знаешь, что это такое, сочинять, а? – Он придвинулся совсем близко, брызгая слюной, и Марина вжалась в спинку кресла. – Ты знаешь, каково это? Когда ты день и ночь все думаешь, думаешь, думаешь? Ешь – думаешь, пьешь – думаешь, срешь – думаешь, спишь – и то думаешь? Когда у тебя в голове все время кино идет – цветное, широкоформатное? Звуковое? Говорят, и говорят, и говорят! Речи произносят! И каждый пристает – запиши, блин, меня запиши, и вот его запиши, и выключить нельзя, и записывать не успеваешь, и ничего не успеваешь, жить не успеваешь, только пишешь и пишешь, а потом тварь вроде тебя говорит – сыро, поработать надо! Я работаю, я так работаю, что скоро голова треснет…

Он долго не понимал, чем отличается от других людей. Ему казалось, у всех так – у каждого в голове идет постоянное бормотание, мельтешение образов, бесконечная, как в муравейнике, суета мыслей, от которой нельзя избавиться и во сне: просыпался посреди ночи и думал, думал, думал. Потом, прочтя «Театральный роман» Булгакова, узнал себя в Максудове и подумал: да, да, это все так. Я тоже такой. Я – гений. Вообще, читая Булгакова, он постоянно ловил себя на мысли, что читает свое, собственное, им самим написанное – так в раннем детстве он старательно переписывал поразившее его лермонтовское «Бородино»: был в полной уверенности, что сочиняет сам.

Ночью ему порой снилась великолепная, блистательная проза. Однако утром, проснувшись, он мог вспомнить из нее только жалкие обрывки. Он приладился везде иметь с собой толстую тетрадь, чтобы сразу записывать, но записывать было трудно – рука не поспевала за мыслью, текст получался косноязычный. И только когда он прочел то, что поправила Марина, окончательно уверился, что гений. Иногда он безумно уставал от барахтанья в этом нескончаемом потоке слов и уходил в запой – только так можно было выключить звук. Потом опять все начиналось снова: он все так же нес свою мучительную службу, переводя все сущее в слова. Вот и сейчас он смотрел на Марину, а видел россыпь слов, предложений, абзацев, из которых, как из пазлов, складывалась эта женщина, сжавшаяся в кресле, бледная, с паникой в глазах:

– Но я же обещала, что помогу.

– Помогу? Поможет она. Ты думаешь, я не понимаю? Одну рукопись украла, и другую хочешь, да? Тварь.

– Послушайте! Что вы говорите такое! Книга же вышла с вашим авторством! Вы же сами хотели, чтобы я… помогла вам… с новой рукописью…

– Я хотел? Это ты хотела! Это ты мне звонила все время! Ты и твой мужик! Что, нет его? А то бы посмотрел, как я сейчас тебя оприходую, сука!

Марина по-настоящему испугалась. Она стала осторожно сгибать ноги в коленях, чтобы ударить его, если он накинется, и вдруг ей показалось – кто-то еще есть в квартире. Леший!

– Отойди от нее. Быстро.

Засыпочкин оглянулся на спокойный Лёшкин голос, и Марина, сгруппировавшись, изо всех сил ударила безумца ногами в живот. Засыпочкин отлетел в сторону, ударился головой о ножку дивана, но тут же, как монстр из фильма ужасов, снова стал подниматься. И Леший выстрелил. Из старого деревенского ружья, которое так и лежало все это время у него в сейфе. Вселенная завертелась в разноцветной карусели, и Марина полетела во тьму. Летела она в стае каких-то черных горластых птиц, похожих на ворон, – они толкали ее своими телами и кружились по спирали, постепенно опускаясь. Птицы были пыльные и какие-то трухлявые, как поеденные молью чучела – то одна, то другая теряла вдруг перья и махала уже совсем облезлыми крыльями. Марину затошнило от отвращения, и она начала пробиваться вверх, отталкиваясь от этих безумных ворон – вверх, к свету, к солнцу! Она пробилась и полетела сама, раскинув руки и чувствуя за спиной мерные движения собственных крыльев, а воронье все падало и падало вниз – беспорядочно кружащимися черными листьями…

Марина очнулась в постели. Лёшка положил ладонь ей на лоб: