Восход и закат

– Так вы думаете, что он намерен затеять тяжбу?.. Помилуйте! да как же это возможно?

– Мало ли что невозможно и становится возможным! Почему вы знаете, какими средствами он владеет? Остерегитесь! Впрочем, если Камилла ему понравилась…

– Как! Филиппу Мортону?.. этому бродяге… этому…

– Вы рассудите, что он ведь старший брат. Вы хотели же отдать Камиллу за младшего, с тем, чтобы некоторым образом подкупить его и заставить отказаться от дальнейших притязаний. Ну, подкупите старшего. Этот опаснее. Он может найти свидетелей, которых мать не умела отыскать; он, может-быть, уже нашел их; может-быть, нашел акты… почем знать?.. может не только затеять, но и выиграть тяжбу. Если же он полюбит Камиллу, то можно будет помириться.

У Бофора кровь застыла в жилах.

– Так вы думаете, что он может выиграть процесс? проговорил он с трепетом.

– Старайтесь предупредить эту возможность. Будьте уверены, что он не даром здесь. Он умен и решителен, проклятый. Если вы можете погубить эту собаку (Лильбурн, забыв подагру, топнул), сделайте это, повесьте его! (Тут он с болезненною гримасой потер ушибленную ногу.) Если же не можете… черт возьми! как режет!.. и если он может разорить вас, так примите его в свою семью, сделайте его тайну своей… Уф! не могу больше сидеть. Пойду, лягу. Ступайте к Камилле, узнайте, что он говорил ей.

Бофор, до крайности встревоженный, тотчас отправился к Камилле и хотя всячески старался казаться спокойным, однако ж перепугал ее своими расспросами, так, что она потом не только не могла исполнить отцовских советов, – обходиться с Водемоном ласковее, – но, напротив, стала холоднее и осторожнее, потому что ужаснулась перемены своих чувств к Спенсеру. Сэр Роберт не узнал от неё ничего положительного, кроме-того что между ней и Водемоном с самого начала знакомства, действительно бывали несколько раз разговоры о Мортонах, судьба которых по-видимому занимала его.

Во вторую или третью ночь после этого разговора с Бофором, Лильбурн, при раздевании, сказал своему камердинеру:

– Дикман! мое здоровье поправилось.

– В самом деле, милорд! Я никогда не имел удовольствия видеть вашу милость таким бодрым.

– Врешь. В прошлом году я был бодрее, в предпрошедшем бодрее нежели в прошлом, и так далее, до двадцать-первого году отроду. Но я говорю во о годах, а о неделях. Сегодня я здоровее нежели на прошедшей неделе. Я уже не чувствую подагры. Я теперь уже целый месяц отдыхал. Довольно. В мои года время дорого: надобно пользоваться каждою минутой. Притом, ты знаешь, я влюблен.

– Влюблены, милорд? Кажется, вы запретили мне говорить о…

– Болван! на мой черт было толковать об этом, когда я был весь закутан в фланель! Больной я никогда не бываю влюблен. Теперь же я здоров, или почти здоров. Завтра же едем в Лондон, а потом в Фернсид. Охоты не будет и гостей также никого, кроме той милашки… Молчи! Если ты так глуп, что не умеешь устроить такой безделицы, то я сам устрою.

На другой день лорд Лильбурн уехал. Это было сигналом к отъезду большей части гостей, потому что они были приглашены лордом. Водемон также собрался. Сэр Роберт, действуя по плану и совету зятя, упрашивал его остаться, осыпал ласками, вежливостями, так, что Водемон изумился, но не успел еще разгадать этой тайны, как с почты принесли несколько писем; между прочим, одно к сэру Роберту от Артура, который извещал, что вслед затем едет сам, а другое к Водемону, от адвоката. Водемон, объявив, что его призывает в Лондон важное дело, тотчас же уехал, несмотря на то, что даже Камилла, – конечно, по тайному приказанию отца, – просила его остаться.

– Мисс Бофор, сказал он на прощанье тихим, дрожащим голосом, когда она, просто для того, чтобы сказать что-нибудь, спросила его о причине поспешности: позвольте мне покуда умолчать об этом. После, быть-может, вы узнаете. Я оставляю вас и, как ни странно это кажется, не сожалею об этом, потому что предпринимаю путь, но которому быть-может скоро ворочусь, с правом высказать мысли и чувства, волнующие меня теперь.

Тут подошел сэр Роберт и разговор был прерван. Водемон раскланялся и уехал, но не прямо в Лондон, а на станцию, на половине дороги, где ожидал его адвокат с известиями о первых поисках. Из бумаг первого процесса он увидел, что просительница, жена сэр Филиппа Бофора, хотя постоянно настаивала на справедливости своих показаний и утверждала, что законный акт существует, однако ж признавалась, что никогда сама не видала этого акта и не знает, где он находится, и что она, вполне доверяя мужу, никогда об этом не спрашивала. Мистер Барлов рассудил, что этот акт должен был находится или у какого-нибудь доверенного лица, у какого-нибудь друга покойного, или хранится в доме, где он жил с женою. Надобно было узнать, нет ли в том доме каких-нибудь потаенных шкафов в стенах или нет ли какой-нибудь мебели с подобными ящиками. С этим намерением мистер Барлов отправился в Фернсид и, под видом любопытного путешественника, за несколько шиллингов, данных ключнице, осмотрел богатую дачу лорда. Он разведал, что павильон, в котором находился кабинет покойного, остался совершенно в том виде в каком был тогда, и что даже мебель вся тут, за исключением стульев и ковров, которые переменены недавно. Между прочей мебелью адвокату бросилось в глаза старинное бюро, с великолепною резьбой голландской работы, точно такое, какое ему самому недавно случилось купить с публичного торга, и в котором он нашел несколько потаенных ящиков. С этой минуты он был почти убежден, что акт должен храниться тут. Оставалось обдумать, каким образом завладеть этим бюро, или как обыскать его. Для советов этих он пригласил своего клиента. Филипп был так обрадован, что почти уже почитал дело решеным. Он сам вспоминал о существовании бюро и удивлялся, как это прежде никому не пришло в голову поискать там. Адвокат спросил также, может ли Филипп, в случае нужды, доказать подлинность собственного лица. Филипп отвечал, что это очень легко, потому что он может напомнить еще живым на мызе людям множество мелочных, но в подобном случае очень важных, обстоятельств своего детства. И это было принято в соображение. Наконец мистер Барлов объявил, что хочет сам съездить в Валлис, в то местечко, где, по показанию Катерины, она была венчана, с тем, чтобы лично удостовериться нет ли каких живых свидетелей. С этим они расстались. Адвокат уехал. Филипп также садился в карету, когда на станции остановился запряженный четверкою дормёз, в котором лежал на подушках и закрытый двумя теплыми плащами молодой человек, худой, бледной, изнуренный продолжительною болезнью. Приезжий как будто с завистью обратил впалые, мутные глаза на атлетическую, величественную, полную жизни и здоровья фигуру Филиппа, стоявшего подле скромного почтового экипажа. Тот, напротив, взглянул на больного с участием и прыгнул на свое место. Лошади тронулись, и карета исчезла в столбе пыли. Так, сами того не зная, еще раз встретились двоюродные братья, Артур и Филипп. Кто теперь смотрел на восход, кто на закат? У кого в жизни рассветало утро, у кого наступала ночь?

* * *

Эти дни и недели, которые приносили с собою столе важные перемены в судьбе Филиппа, не даром протекли и для Фанни. Она постоянно была занята мыслью о средствах к образованию себя, чтобы сделаться достойною внимания брата, чтобы заслужить его одобрение и заставить его говорить по больше. Она на другой же день по отъезде Фанни, отправилась в учительнице, у которой прежде, и распоряжению брата, и завещанию отца, брала уроки, но довольно безуспешно, вероятно, потому, что мудрые воспитатели, проницательные знатоки природы человеческой, с первого взгляду признали ее слабоумною и не хотели поискать средств к развитию незрелого ума, который, однако ж нередко изумлял их неожиданными проблесками, да только не тогда, когда они старались расшевелить его своей книжной ученостью. Теперь у неё самой родилась потребность знания; она по собственному побуждению начала учиться, стала проводить с учительницей, недалекою, но доброю женщиной, целые дни, и оказывала изумительно быстрые успехи. Она стала гораздо рассудительнее, спокойнее, перестала ребячиться, но сохранила всю прелесть невинности. Что пробудило её дремавший дух?..

Однажды вечером, на возвратном пути от учительницы, она была остановлена на том самом месте, где уже выдержала нападение с помощью неожиданно подоспевшего избавителя.

– Надеюсь, что вы не будете так жестоки ко мне как были к моему посланному, сказал незнакомец, схватив ее за руку: видите, как я люблю вас, я сам пришел за вами.

Фанни задрожала всем телом и отчаянно вскрикнула.

– Тише, тише! что вы кричите? Поедемте со мной. Здесь моя карета… я и вам подарю карету… дом прислугу. Вы будете знатною дамой.

– Пустите! пустите! кричала Фанни, стараясь вырваться.

– Берегитесь, милорд! шепнул кучер с козел кареты, стоявшей за углом: кто-то идет; не полицейский ли?..

Услышав это, Фанни пуще прежнего закричала: «Помогите!» И в туже минуту она была через голову завернута в плащ, поднята и посажена в карету, которая помчалась во всю лошадиную прыть. Похититель сел подле своей добычи и всячески старался утешить ее, успокаивал, улещал уверениями, обещаниями, клятвами, что он желает ей только добра, что она не понимает своего счастья, которому позавидовала бы половина девушек в городе. На все это Фанни отвечала только рыданиями и мольбами выпустить ее. Через час карета остановилась у загородного дому. Фанни была насильно вытащена из кареты и внесена в комнату. Тут, видя, что девушка ничего не хочет слушать, похититель сдал ее на руки молодой женщине и тайно отдал несколько приказаний, а сам ушел.

– Успокойтесь, мисс! говорила ключница; я вас уверяю, вы не будете раскаиваться, что приехали сюда. Лорд Лильбурн не обидит вас. Он ни к чему не станет принуждать вас против ваших желаний. Это не в его характере: он предобрейший и прекраснейший человек. А уж как богат!.. Он, просто, не знает, куда деньги девать.

Ключница с полчаса продолжала говорить в этом тоне. Фанни на все отвечала только слезами и просьбами выпустить ее на свободу. Принесли роскошный ужин. Она его не тронула. Видя, что упросить ключницу невозможно, она села в кресла и, от утомления, начала дремать. Ей указали особую комнату, в которую из той, где она сидела, вела узенькая деревянная лестница. Фанни испугалась и этого предложения. Насилу ключница уговорила ее, и то тем только, что в той комнате она может запереться одна, а сюда, в кабинет, может во всякое время войти милорд. Испуганная, измученная девушка ушла в указанную комнату и действительно, заперлась на замок и задвижку, потом подошла к окну и старалась отворять его, чтобы как-нибудь найти возможность к побегу. Но усилия эти были напрасны, тем больше, что окно было высоко от земли и соскочить никакой возможности. Наконец она невольно прилегла на великолепную постель и уснула.

На утро лорд Лильбурн пошел в кабинет и, чтобы умилостивить строптивую красавицу, хотел подарить ей кое-каких золотых вещиц, которых у него всегда был порядочный запас. Он послал ключницу на верх, к своей пленнице, а сам отворил бюро, чтобы отыскать топазовую брошку, которая, как он полагал, непременно должна ослепить девушку. Он забыл, куда положил ее, и долго выдвигал ящик за ящиком понапрасну. Одно из гнезд или отделений бюро было глубже других Лильбурн засунул туда руку, обшаривая все углы и наткнулся на что-то острое, металлическое, так, что оцарапал себе палец и невольно вскрикнул, дернув руку назад. В то же время он почувствовав, что дно отделения подалось вперед. Он вытащил дощечку и открыл потаенный ящик, которого прежде не видывал. В ящике лежала какая-то бумага. Он развернул ее. Это было свидетельство о бракосочетании Филиппа Бофора с Катериною Мортон, формально совершенном приходским священником Калебом Прайсом, в присутствии двух свидетелей, и по требованию Бофора, выписанное из книги, за болезнью Прайса, священником другого прихода, Джонсом. Документ был справлен по всем формам закона. Лорд Лильбурн оторопел и с изумлением смотрел на свою находку. В эту самую минуту тихонько, на цыпочках, подошла ключница и сказала:

– Милорд! она скоро придет. Она не знает, что вы здесь.

– Хорошо, хорошо… ступай!

Едва ключница успела выйти, как к крыльцу с громом подъехала карета и в кабинет вбежал сэр Роберт.

Уходя, ключница сказала Фанни, что внизу, в кабинете, никого нет, для того, чтобы успокоить ее и заставить выйти. Бедная девушка всё-еще не теряла надежды выбраться как-нибудь на свободу. Она, обождав с минуту и облегчив грудь глубоким вздохом, начала осторожно спускаться с лестницы. Только-что хотела отворить нижнюю дверь, как с противоположной стороны вошел Бофор. Фанни испугалась и отскочила. К этому испугу прибавилось еще, изумление, когда она вдруг услышала имя, с которым были связаны все её мысли. Лильбурн, увидев Бофора, бледного, расстроенного, запыхавшегося, догадался, что привести его в такое положение могло только что-нибудь необычайное, и, сам только-что озадаченный неожиданною находкой, встретил тестя восклицанием:

– Что с вами?.. Верно, вести о Водемоне… о Филипп? Что случилось? Говорите!

Услышав это имя Фанни невольно просунула голову в дверь, но тотчас же отдернула и, держась за ручку, с сильным напряжением стала прислушиваться.

– Да! да… Водемон… Филипп, говорил сэр Роберт, опускаясь в кресла и отирая пот со лба: я пришел посоветоваться с вами. Артур приехал.

– Ну, так что ж?

– Я имел неосторожность открыть ему свои подозрения насчет Водемона и его намерений. Артур, – больной, раздражительный, – с ума сошел, взбеленился: хочет это всего отказаться, чтобы не допустить до процесса; хочет, чтобы мы признали Филиппа наследником! Что мне делать? Я хотел посоветоваться с сыном, а он вооружается против меня же! Но это не главное. Сегодня я узнал, что Водемон, на прощанье, сказал Камилле несколько слов таких, в которых заключается явный намек, что он надеется доказать свои права, и которые пугают меня. Отправляясь сюда, я осведомлялся о его занятиях и узнал, что он несколько раз уже советовался с адвокатом Барловом о каком-то важном деле. Неужто он затеет тяжбу? И каким образом? на каком основании? Неужто он может выиграть ее? Я не хочу поступить на бесчестно, ни низко. Но я убежден, что брака не было… это невозможно!

– Был, Бофор, был брак! сказал лорд Лильбурн, почти радуясь мукам тестя: вот, у меня бумага, за которую Филипп Водемон отдал бы правую руку. Я сейчас только нашел ее в этом ящике. От этой бумаги, Роберт… от этой бумаги зависит будущая судьба, благосостояние, богатство, знатность Филиппа Водемона и ваше разорение.

Бофор вскочил, взглянул на бумагу, уронил ее и снова упал на стул. Лильбурн хладнокровно положил бумагу в бюро и, подошедши к тестю, сказал с улыбкой:

– Бумага эта покуда у меня. Я не уничтожу её, я не имею права уничтожить ее. Но если я отдам ее вам, вы можете сделать с ней, что хотите.

– О! Лильбурн! пощадите! пощадите!.. Я желал быть честным человеком… я… я…

Бофор зарыдал. Лильбурн посмотрел на него с презрением, с насмешкой и изумлением.

– Не бойтесь, что я после этого переменю свое мнение о вас, а другой ведь никто не узнает. Меня не опасайтесь: я сам имею основание ненавидеть и бояться этого Филиппа Водемона. Он знал человека, моего злейшего врага… он владеет тайною, которая касается моего прошедшего… быть-может, и настоящего… но я смеюсь над ним, покуда он безыменный, нищий бродяга… Я затрепетал бы, если б он мог заговорить со мною как Филипп Бофор. Видите, как я откровенен с вами! Слушайте же; вот мой совет. Возьмите эту бумагу, уничтожьте ее, потеряйте, сделайте, что хотите, лишь бы она не попала в руки Филиппу. А на него подайте донос, докажите, что он вор, мошенник, сообщник Виллиама Гавтрея, фальшивый монетчик. Это доказать не трудно. Он будет повешен, и дело с концом… Не хотите этого, ну, так просто оставьте его: пусть он будет тем, что есть, бродящим французом, Водемоном, а эту бумагу всё-таки возьмите, ступайте домой, потеряйте ее, или скажите мне, что вы никогда не видали, не получали её. Возьмите, говорят вам, потеряйте, потеряйте ее! Потом приходите посоветоваться со мной об остальном.

Цепенея от ужаса, пораженный словно громом, слабый человек вытаращил глаза на спокойное лицо совершенно полного злодея так, как, по словам старинной басни, мог бы смотреть на лукавого, который предлагал ему все мирские блага и вечную погибель души. До сих пор он еще не видывал Лильбурна в настоящем его свете. Он содрогнулся, увидев так неожиданно всю черноту ей сердца.

– Я не могу уничтожить… не могу! пробормотал Роберт: и если б я решился сделать это… из любви к Артуру… не говорите, пожалуйста, о доносах… мести… я… я…

– А доходы, которыми вы пользовались, покуда владели имением? Ведь вы должны будете возвратить истраченное. Откуда же вы возьмете? Их не мало было. Сгниете в долговой тюрьме. Нет, не уничтожайте этого документа, нет!

Бофор с отчаянным напряжением сил встал и подошел к бюро. Фанни притаила дыхание. Из всего разговора она удержала в ум только слова Лильбурна: «от этой бумаги зависит вся судьба Филиппа Водемона!» Судьба Филиппа!.. её Филиппа! Тут она вспомнила, что Филипп сам говорил: «от одного такого клочка бумаги, если бы я нашел его, зависит все мое состояние, мое счастье, все, что мне мило на свет!» Роберт Бофор открыл бюро, взял бумагу, поспешно еще-раз пробежал ее глазами, неровными шагами подошел к камину и, отвернувшись, бросил в огонь. В то же мгновение что-то белое, – Бофору показалось, будто это было привидение, – мелькнуло мимо его и схватило бумагу с горящих угольев. На полмгновения наступила тишина. Потом глухой стон ужасу и изумления вырвался из груди Бофора. Лильбурн также вскрикнул; Фанни захохотала. Она выпрямилась во весь рост и обращая блестящий, торжествующий взор то на-того, то на другого, прижала бумагу к груди. Оба слишком оторопели, для того чтоб принять какую-нибудь меру. Лильбурн первый опомнился и поспешил к девушке. Она уклонилась и бросилась к главной двери. Он за ней и схватил ее за руку;

– Глупенькая! отдай бумагу!

– Нет! не отдам иначе как с жизнью!