Восход и закат

Филипп тотчас же поехал к адвокату и действительно, нашел человека благородного и умного, который, рассмотрев дело в подробности, обещал мало, но принялся за него с усердием.

От адвоката Водемон, по условию, отправился к лорду Лильбурну. Бофоры были уже там. Филипп невольно попятился, когда увидал в поблекшем лице мистрисс Бофор черты, которые он впервые видел в самую мрачную эпоху своей жизни. Но, ласковое приветствие её показало, что она не узнает старого знакомца, так же, как и сэр Роберт. При взгляде на прекрасное и всё-еще детски нежное лицо девушки, которая некогда стояла подле него, сироты, на коленях и молила, чтобы выдали ему брата, в душе Филиппа промелькнуло много воспоминаний, много мыслей мрачных, горьких, но и несколько нежных, приятных. Камилла, с своей стороны, как ни была занята Спенсером, невольно заинтересовалась полковником Водемоном, в наружности, в обращении, в голосе которого было много привлекательного для женщин, особенно, когда они наперед уже наслышались о его подвигах храбрости в сражениях и на охоте за тиграми в Индии. Именно такое происшествие, – бой Водемона один на один с тигром, – было незадолго до его приходу рассказано ламам Лианкуром. Даже мистрисс Бофор пробудилась от обыкновенной своей апатии и смотрела на смуглое, гордое и прекрасное лицо Водемона с удивлением и страхом. Скоро, однако ж пробыли другие гости и за столом Филиппу не пришлось сесть близко Бофоров. Потом он подошел к Камилле и издалека завел разговор о предмете, который так занимал его, но ничего замечательного не выведал. Камилла не могла бы удовлетворить его любопытства, хотя бы и хотела. Но Филипп, на первый раз, был доволен и тем, что познакомился. За случаем продолжать разведки дело не стало: он тут же получил приглашение на дачу к сэр Роберту, в Бофор-Кур, куда ехал и лорд Лильбурн, с большей частью своих приятелей, отложив посещение Фернсида до другого разу.

До отъезда на дачу, Водемон отправился в предместье, навестить старика Симона и Фанни. Подошедши к дому, он услышал её приятный голос. Она пела простую, но нежную песню и Филипп, хотя знаток в искусстве, был сильно тронут сладостною гармонией и глубиной чувства. Он остановился под окном и кликнул ее по имени. Фанни, обрадованная, весело выглянула, приветствовала брата и побежала отворить двери.

– О! как ты долго не приходил, братец! Я выучила наизусть почти все песни из той книги, что ты подарил мне. В них высказано так много такого, что мне самой давно хотелось сказать… да я не умела!

Водемон улыбнулся, но вяло.

– Как странно, продолжала Фанни, в раздумье: как странно, что так много может заключаться в клочке бумаги!.. Ведь это же не что иное как бумага, сказала она потрепав лист раскрытой книги: но тут есть жизнь!

– Да! сказал Водемон мрачно, вовсе не вникая в нежную и глубокую мысль девушки, – она была занята поэзий, а он делом, правами и законами: – да! знаешь ли ты, что от простого клочка бумаги, если я найду его, может зависеть все мое счастье, богатство, все, что мне мило в жизни!

– От клочка бумаги? О! как, бы я желала найти эту бумагу! Водемон тяжко вздохнул. Фанни робко подошла к нему.

– Не вздыхай, братец! сказала она тихо: мне больно, когда ты вздыхаешь. Ты что-то переменился… ты несчастлив?

– Нет, Фанни, нет! Я некогда был очень счастлив.

– Был?.. где же? А я?..

Она остановилась. Тон её был грустный, упрекающий. Она остановилась и сама не знала, почему. Она не знала, но чувствовала, что сердце её как будто упало. Она молча пропустила его мимо себя, и он пошел наверх, в свою комнату. Она уныло проводила его глазами. Он совершенно против обычая оставил ее так поспешно.

На утро Водемон долго не выходил. Фанни уже не пела: ее не занимали песни, которые она так полюбила-было: она не успела ими выманить у брата никакой похвалы, ни даже улыбки поощрительной! Она в бездействии, в рассеяния сидела подле дряхлого, слепого старика, который с каждым днем становился молчаливее. Когда вошел Филипп, она едва оглянулась и прекрасные губки её надулись. Он не заметил. Сердце у бедной девушки прошло, но на глазах навернулись слезы.

Филипп действительно переменился. Лицо его было сурово, пасмурно; обращение рассеянно. Он сказал несколько слов старику, потом сел к окну, склонил голову на руку и задумался. Через несколько времена пошел к себе, наверх, и не выходил до вечера. Фанни, видя, что он вовсе не расположен начать разговор, несколько раз украдкой посматривала на его неподвижную фигуру и задумчивое лицо и наконец решилась подойти.

– Ты не здоров, братец? спросила она тихим, трепещущем голосом.

– Здоров, моя милая.

– Отчего ж не говоришь с твоей Фанни? Не хочешь ли прогуляться? Может-быть, и дедушка пойдет с вами.

– Нет, сегодня я не пойду. А если и пойду, так один.

– Куда же? Разве ты не хочешь гулять с Фанни? Я ведь ни куда не выходила без тебя… даже на могилу не ходила. С цветами я посылала Сару… но…

Водемон вскочил. Воспоминание о могиле пробудило его от мечтательности. Фанни, детская привязанность которой прежде радовала и утешала его, теперь мешала ему; он чувствовал потребность совершенного уединения, которое составляет атмосферу зарождающейся страсти. Он пробормотал какую-то едва внятную отговорку, ушел и не возвращался до полуночи. Фанни не спала, пока не услышала последних шагов его по лестнице, последнего шороху в его комнате, и, когда уснула, грезы её были беспокойны, мучительны.

Утром, отправившись в город, Водемон получил записку от лорда Лильбурна, с повторением приглашения на дачу. Первое чувство Филиппа, по прочтении этой записки, было восхищение. «Я увижу ее! я буду под одного кровлей с ней… Под какою же кровлей? Я буду гостем там, где мог бы быть хозяином!.. буду гостем Роберта Бофора!» Эта мысль встревожила его еще больше, когда он вспомнил, что собирается повести войну, самую убийственную войну в жизни общественной, – войну судебную, войну за имя, честь и собственность, – против того самого Роберта Бофора. Мог ли же он пользоваться его гостеприимством? «Но как же! воскликнул он, поспешно ходя из угла в угол; неужто, потому, что я хочу доказать свои законные права… неужто потому я должен изгнать из своих мыслей, удалить от глаз такой прекрасный, милый образ… ее, которая, будучи ребенком, вмести со мною стояла на коленях перед этим жестоким человеком? Разве ненависть такая могучая страсть, что не может дать Места ни одному лучу любви?.. Любви!.. Какое слово! Мне должно остеречься.» В сильном волнении, в борьбе с самим собой, он отворял окно и жадно вдыхал воздух. И в эту минуту… судьба, видно, хотела разом покончить его борьбу, победят нерешимость… по улице, на которую выходили его окна, проехала открытая карета. в ней сидели мистрисс Бофор и Камилла. Дамы заметили его. Мистрисс Бофор кивнула головой с обыкновенною своей Флегматическою улыбкой. Камилла покраснела. Филипп, почти не переводя духу, смотрел вслед, пока карета не исчезла из виду; потом затворив окно сел, чтобы собраться с мыслями. Наконец он вскочил я благородное, торжественное выражение оживило его лицо. «Да! воскликнул он: если я вступлю в дом этого человека, если я отведаю его хлеба я вила, то должен буду отказаться… не от справедливости и законного достояния… ни от того, чего требует честь и доброе имя моей матери… но от всего, что касается ненависти и мести! Когда я вступлю в этот дом и если Провидение даст мне средства воротить мои права… тогда пусть она… невинная – будет ангелом хранителем стоять на границе, где правосудие переходит в кару! Притом, разве это обман отыскать брата Сиднея? А этого я могу достигнуть только посредством сближения с ними… И, наконец… Я видел ее и уже не могу ненавидеть за отца.»

Он тотчас же отправил к Лильбурну ответ, в котором принимал приглашение.

Быстрота, с какою зреет любовь, зависит не столько от времени, протекшего с посева, сколько от свежести почвы. Молодой человек, который живет обыкновенною светскою жизнью и больше измельчает нежели истощает свое чувство быстро сменяющимися минутными впечатлениями, не в состоянии понять страсти с первого взгляду. Молодость пылка только тогда, когда сердце молодо.

Водемон прожил целый месяц в Бофор-Куре. Это житье, – на коне, с ружьем в руках, день на скачке, другой на охоте, – было совершенно по его характеру. Тут он мог вполне показать себя. И действительно, самые опытные охотники, самые искусные наездники с изумлением пересказывали его невероятные подвиги почти при каждом возвращения из парка. В доме Водемон обыкновенно был молчалив и очень осторожен в обращении с Камиллой, так, что никто не замечал его чувствований. А Камилла?.. Достоверно не известно, что она чувствовала. Полковник кажется, больше ослеплял, пугал, нежели привлекал ее. Она не скрывала, что он интересует ее. Но если бы кто-нибудь спросил, меньше ли прежнего она любит нежного поэта Спенсера, сердце её с негодованием отвергло бы подозрение в легкомыслии. Приязнь лорда Лильбурна к Водемону скоро охладела. С-тех-пор как он был уже не нужен Филиппу, тот отказался от игры или ограничивался очень незначительными проигрышами. Потеряв надежду разорить приятеля, лорд Лильбурн уже не находил в нем нечего интересного и между ними, уже в первые две недели пребывания на даче, родилась принужденность и даже колкость в обращении.

– Месье Водемон! вы что-то не так храбры в висте как на охоте, сказал однажды лорд, подошедши к Филиппу, который стоял один у окна.

– В поле я охотник, а в картах – дичь, сухо отвечал Водемон.

– Что вы хотите этим сказать? довольно надменно спросил Лильбурн.

Водемон в ту минуту был в одном из тех неприятных состояний духа, когда чувство несообразного положения, вид похитителя в его собственном доме, в его имении, и воспоминание о претерпленных притеснениях поглощали более дружелюбные мысли, внушенные роковою страстью. Притом, тон лорда Лидьбурна оскорбил его и усилил и без того глубокое отвращение.

– Лорд Лильбурн! сказал он пасмурно: если б вы родились бедняком, вы составили бы себе порядочное имение. Вы так счастливо играете!

– Как мне понимать это, месье Водемон?

– Как хотите! отвечал Водемон холодно, но с пламенеющим взором, и отворотился.

Лильбурн призадумался. «Гм!.. он подозревайте меня!.. Поэтому я не могу привязаться к нему… Гласность одного подозрения уже опасна… Надобно поискать другого.»

На другой день лорд Лильбурн, который не мог принимать участия в охоте, по причине припадка подагры и боли в раненом боку, потребовал пистолетов и отправился в сад, чтобы для развлечения стрелять в цель. Он упражнялся в этом несколько дней, сряду, и, когда наметил руку, стал приглашать и других к этой потехе.

– Посмотрите, сэр Роберт, какие я делаю удивительные успехи! сказал он однажды обращаясь к тестю, в присутствии многих гостей, насадив третью пулю к-ряду в перчатку прибитую к дереву: посмотрите! прибавил он, попав в цель в четвертый раз и обратив холодные, блестящие глаза с улыбкой на Филиппа: вы, месье Водемон, говорят, искусно стреляете из ружья. Покажите-ка нам, каково вы владеете пистолетом?

– Извольте. Вы целитесь, милорд, а это ни к чему не ведет в английской дуэли. Позвольте.

Он подошел к дереву, оторвал от перчатки один палец, прикрепил его отдельно и, воротившись на место, мгновенно обернулся и, по-видимому, вовсе не глядя, выстрелил. Палец упал.

Лильбурн призадумался.

– Это удивительно! вскричали присутствующие хором: откуда у вас такая уловка?.. Потому что это не что иное как уловка! Как можно так стрелять!

– Я жил несколько лет в стране, где по необходимости упражнялся ежедневно… где искусство владеть оружием составляет необходимую потребность каждого… в стране, где человеку очень часто приходится бороться с дикими зверями. В образованных краях человек сам заменяет диких зверей, но за ним не охотятся. Лорд Лильбурн, прибавил он с презрительною улыбкой: вам надобно побольше упражняться.

Но Лильбурн не послушался совета. Он прекратил свои утренние занятия и уже не думал о дуэли с Водемоном. Воротившись в покои и ушедши с тестем в библиотеку, где тот обыкновенно занимался делами, Лильбурн бросился в кресла перед камином и с судорожными порывами стал ворочать щипцами в огне.

– Бофор! сказал он наконец с досадой: мне очень жаль, что я просил вас пригласить этого Водемона. Он очень неприятный, грубый человек.

Бофор уронил счетную книгу, которою занялся-было.

– Лильбурн! Я не видал спокойной минуты с-тех-пор как этот человек живет у меня в доме! Так как он ваш гость, то я ничего не говорил… однако ж… вы не заметили… неужто вы не заметили, как он похож на эти старые фамильные портреты? Чем больше я смотрю на него, тем больше мне кажется… Одним словом, прибавил он, едва переводя дух: если бы он был не Водемон, если бы история его не была так известна… я мог бы подумать… мог бы присягнуть, что под моей кровлей спит Филипп Мортон!

– Га! воскликнул Лильбурн с важностью, которой Бофор испугался, потому что ждал от зятя сарказмов насчет своих опасений: сходство его с портретами поразило и меня… и не только меня, даже Марсдена, который заметил и сказал это в присутствии Водемона. Теперь я вспомнил, что Водемон при этом изменился в лице и не отвечал. Стойте! стойте!.. молчите… дайте мне подумать!.. дайте мне подумать! Этот Филипп!.. да!.. да!.. я и Артур, мы видели его в Париже… с… с Гавтреем!

– С Гавтреем?…. Это имя того мошенника, с которым он, говорят…

– Да!.. да, да!.. теперь я понимаю значение тех взглядов… тех выражений, бормотал Лильбурн сквозь зубы: но, если этот человек действительно Филипп Мортон, то что же привело его сюда? Чего он хочет? Не затевает ли он чего? прибавил он вслух.

– Я его сегодня же выгоню из дому! вскричал сэр Роберт.

– Нет, нет… только наблюдайте за ним. Теперь я догадываюсь… его привлекает ваша дочь. Выведайте у неё, да только осторожно; скажите, чтобы она не отнимала у него надежды; узнайте, не говорил ли он с ней о Мортонах. Га!.. ведь он говорил об этих Мортонах и со мною, но только вообще… я уже не помню, что это было. Гм!.. Это человек умный и отважный!.. Наблюдайте за ним, стерегите его, говорю я вам. Когда воротится Артур?

– Он всё-еще жалуется на плохое здоровье. Теперь он должен быть в Париже и скоро может быть здесь… Боже мой! ему никак не должно встречаться с этим человеком.

– Делайте, что я вам говорю. Старайтесь посредством дочери выведать его намерения. Он покуда еще ничего не может сделать против вас, однако ж…