Психика и сознание: два языка культуры. Книга 1. Капли океана

Что предпочтительнее?

Вопрос риторичен в силу того, что невозможно отвергать ни одно, ни другое. Анализ примиряет крайности – но (подчеркнем) не размывает ни нравственных, ни собственно художественных критериев.

Мыслитель ближе всех достигает представления об истинном положении вещей. Но плата за это – паралич жизненных сил, отстраненность от жизни, непонимание, одиночество.

Что лучше?

Ясно, что и здесь мы имеем дело не с вопросом добра – зла в контексте очевидной альтернативы, как в сказке, продукте мифологического сознания, а с вопросом выбора того, без чего тебе не обойтись. Причем, выбора, который часто в решающей степени не зависит от нас. Мы оказываемся заложниками и ситуации, и собственной одаренности как предрасположенности к тем или иным культурным колеям.

Духовная жизнь личности и общества пульсирует между двумя полюсами, сосредотачиваясь попеременно то на одном, то на другом. При этом она не утрачивает своей с разной степенью обозначенной доминанты, которая сказывается в том, на каких принципах организуется духовный мир, а не в сиюминутной активности того или иного полюса.

Так к чему же приводит непредвзятая экспертиза разума в плане предпочтения одной жизненной стратегии перед другой?

Прежде всего к самой экспертизе начинаешь относиться с опаской, ибо сражение разума с жизнью если и приведет к победе первого (то есть к смерти), то вряд ли вызовет особый восторг. Жить-то хочется. Сам же вердикт разума разочаровывающе прост: истина остается истиной, художник – художником, философ – философом, хороший человек – хорошим человеком, а невозможность (оставим, пожалуй, теоретическую возможность) соединения всех добродетелей без обязательного принесения в жертву некоторых из них – фатальной невозможностью. Человек остается человеком, жизнь – жизнью. Почти ничего нового. Но не так уж и мало: разум снимает как неразумную номинацию метафизиков «пальма абсолютного первенства в культуре».

* * *

Люди, воспитанные «при интеллекте», живущие под сенью разума, представляются «душам вожделеющим» (по Сократу) дикарями и варварами, тогда как в действительности все обстоит с точностью до наоборот.

Люди делятся на две культурные расы: на умных и всех остальных. «Души вожделеющие» жизнь готовы отдать за своих близких и родных – но они с места не сдвинутся и пальцем не шевельнут, чтобы вступиться за истину. Умные же имеют глупость и близких своих судить по законам порядочности и всегда остаются верны истине – потому они обречены на одиночество. Он тебе друг, брат, сват – но истина дороже? Вот и будь с истиной. Ближние не простят.

Люди, формирующие принципы своей жизнедеятельности «от вожделения», то есть от бессознательных, инстинктивно-эгоистических программ, просто не в состоянии осилить природу менталитета порядочных «рационалистов» – душ рефлектирующих. Последние и не делают секрета из принципов обусловленности своего поведения, и готовы поделиться проклятым экзистенциальным грузом. Но…

Но «вожделеющим», судящим по себе, не дано, просто роковым образом не дано оценить близких своих, иноплеменников из другой расы. Случается, что барьер, разделяющий «вожделеющих» и «рефлектирующих», бывает воздвигнут в одной семье. Более того: духовная пропасть чаще разделяет не континенты (хотя и континенты тоже), а именно близких. «Рефлектирующие» не ищут одиночества, они обречены на него. Если уж и считать такое одиночество знаком избранности – «рационалисты» тоже бывают не лишены слабости дешевого тщеславия – то в последнюю очередь. Прежде всего, такое одиночество – грубый крест судьбы, обрекающий умных на неуспех, некарьеру, неизвестность.

И все же последнее, что отдаст «умник», – свое одиночество.

Почему?

«Душам вожделеющим» этого не объяснишь…

* * *

Созидательна только психика. Ум сам по себе ничего не создаст. Интеллект творчески-созидательно продуктивен только как подчиняющаяся психике инстанция.

Все в мире создавалось и будет создаваться фанатиками, психоидеологически отмобилизованными ратоборцами.

Природа не терпит пустоты, а космос любит равновесие (и в микро– и в макромасштабе, и в духовном, и в материальном отношении; это – интуитивно ощущаемая посылка, исходящая из диалектически сведенной в точку ноосферы). Фанатики, ангажированные более или менее, уравновешиваются аналитиками.

Нельзя отдать и культуру, и мир в одни руки. Умные аналитики в качестве организаторов духовно-культурного пространства опасны не менее фанатиков.

Так в каждой личности (и обществе, и цивилизации) сосуществуют творящее и разрушающее начала, жизнь и смерть. Философски жизнь без смерти и смерть без жизни – это абсурд. Они выступают условием существования друг друга. Смерть (анализ, порядок, распад) точно так же стоит на страже жизни, как жизнь (синтез, хаос, катастрофа от переизбытка витальности) – на страже смерти.

Эти абстрактные полюса мироздания – в каждом из нас в виде психики-созидателя и интеллекта-аналитика.

Понимать – это всего лишь понимать.

А жить – это всего лишь жить.

Божественен лишь редчайший сплав психики и интеллекта. Но божественное плохо стыкуется с земным…

* * *

Для того, чтобы любить или ненавидеть людей, – надо как минимум сравняться с ними. Ненависть, как и любовь, – это непосредственное эмоциональное отношение, и, как всякая неуправляемая, стихийная психологическая реакция, она в определенном смысле является симптомом жизни.

Однако если человек культивирует «философскую психологию», то он становится неспособным к безотчетным и достаточно продолжительным «порывам души». Философская психология – это совершенно особая регуляция, где чувство изначально заражено гибельным по отношению к себе свойством: еще не набрав силу, оно уже «знает», что чувство пройдет. И живет такое чувство в режиме «интеллектуальной эмоции»: не «буря и натиск» его девиз, а «укрощение строптивого».

Философская психология в известной мере является результатом укрощенной жизни, управляемой психики. Ни ненависть, ни любовь в «чистом виде» не могут быть рождены в философской душе.

Пожалеть таких людей?

Но безотчетная, «дурная» жалость есть отношение людей, которым чужда философская психология и которые с точки зрения последней, сами заслуживают мудрой жалости.

* * *

Для интеллекта смерть – всего лишь неизбежный акт природного цикла, который должен вызвать разумное смирение в силу своей фатальной предопределенности. Проблемы смерти для интеллекта – нет.

Для психики смерть – это беспредельный ужас, тотальная истерика, отчаянное безальтернативное неприятие и протест. Для психики, которая и есть форма жизни, точнее, непосредственное бытие жизни, проблема смерти – неразрешима (поэтому и появилось иллюзорное, идеологическое разрешение: «смертию смерть поправ»).

Для человека смерть – это проблема разумного и неразумного отношения – проблема, придающая смысл жизни.

* * *

Идеологи изощряются в поисках все более совершенной защиты жизни, а не в поисках истины. Их истина – жизнь.

Мысль изощряется именно в постижении истины и потому нажила себе могущественного и непобедимого врага: идеологию.

Все на свете противоречиво. Мысль выступает условием совершенства идеологий (новая истина порождает новую идеологию, которая приспосабливается, адаптирует истину к жизни, не считаясь с искажениями), а идеологии в какой-то степени гуманизируют мысль.

Получается, что жизнь, породив себе защитницу-идеологию, породила и ее могильщика – сознание – в конечном счете для того, чтобы беспредельно совершенствовать защиту. Ничто так не стимулирует жизнь, как присутствие истины-смерти.

* * *

Свобода как таковая, как условный абсолют, положенный в основу реального отношения, проявляется в одном, а именно: свобода возможна только как свобода от иллюзий; все остальные отношения, составляющие комплекс свободы, есть несвободные аспекты свободы (ограничения рамками осознанной необходимости оставляют свободу только в границах несвободы).

Поэтизируется же всегда «абсолютный» компонент свободы, свобода отождествляется с психической свободой (так называемой волей), понимается как свобода не считаться с необходимостью, что является, по существу, самой заурядной иллюзией, т. е. грубой несвободой.

В основе поэтизируемого стремления к свободе всегда обнаруживается скрытая зависимость от капризов подсознания.

* * *

Над людьми тяготеет два проклятия, порожденных человеческим сознанием: проклятие идеологической одномерности и проклятие философско-рациональной многомерности. В первом случае человек мыкает горе от глупости (но это еще с полгоря), во втором человека постигает горе от ума (горе безысходное). «Идеолог» видит мир с одной стороны, он несомненно прав – и это дает ему силы, веру и надежду. «Философ» видит мир с разных сторон, он понимает, что не правы все, даже те, кто несомненно прав. Где уж тут взяться вере и надежде?

И тем не менее идеолог и философ не спешат разойтись. Они завороженно всматриваются друг в друга: первый в надежде, что философ сумеет объяснить всем раз и навсегда его несомненную правоту, второй – боится верить своим глазам, видя перед собой почти счастливого человека и втайне завидуя его способности жить скудоумными мифами.

Как ни кощунственно звучит, хочешь быть счастливым – будь в меру умным. Меру же всегда определяет социум, выбраковывающий дураков и умников с равной безжалостностью. Идеолог, тянущийся к философу, полагая, что ум принесет еще больше счастья, окончательное счастье – вот идеал счастливца. Он (счастливец) почти избегает проклятия, находясь на пути от одного проклятия к другому.

Да продлится этот путь сколь можно дольше.