Алжирская тетрадь

Отец носился по дому, безоговорочно выполняя распоряжения врача. Я сидел на кухне вместе с бабушкой, которая, закрыв глаза, не переставая молилась, мерно раскачиваясь из стороны в сторону. Тут же, рядом с печкой, сидели два конвоира, дымя самокрутками и время от времени перекидываясь друг с другом парой слов. Из соседней комнаты доносились истошные крики мамы и спокойный четкий голос доктора, говоривший, что и как ей делать в ту или иную минуту – вплоть до того, как дышать и когда тужиться.

Я сидел, вперив взгляд в стену, и не мог ни о чем думать. Я боялся, что мама умрет.

Не знаю, сколько времени это длилось. Наконец, ранним утром, когда первые лучи солнца пронзили блекло-серый небосвод, раздался заливистый детский плач.

– Девочка, – радостно сообщила доктор. – И такая красавица!

Неожиданно я услышал чьи-то судорожные, мучительные всхлипы. Повернув голову, сквозь приоткрытую дверь я увидел отца – его плечи невольно содрогались от рыданий.

– Ну, будет вам, – тепло сказала доктор, взяв отца за локоть. – Ведь все обошлось. И ребенок, и мать чувствуют себя хорошо.

– Спасибо, доктор, – глухим голосом сказал отец, беря себя в руки. – Как вас зовут?

– Татия, – ответила врач и тут же поправилась. – Татия Георгиевна Микеладзе.

– Я назову дочку вашим именем, – сказал отец. – Если бы не вы, она бы не родилась.

Отец завел нас с бабушкой в мамину комнату. Мама лежала на старой железной кровати, с искусанными от боли губами и светящимися от счастья глазами, и кормила грудью маленькое сморщенное розовое существо, завернутое в какую-то тряпицу. «Вот вам и красавица!» – усмехнувшись, подумал я про себя, но промолчал.

– Айналып кетейш[16 - Мой миленький! Мой ненаглядный!]! – восклицала бабушка, вытирая набежавшие на глаза слезы.

На полу стоял закопченный чайник и большой жестяной таз с кровавым последом и скрученной жгутом пуповиной. Мне стало не по себе. Я попятился назад, пока наконец не уперся спиной о стену. Не могу сказать, чтобы я искренне обрадовался появлению в моей жизни этого маленького писклявого человечка, присосавшегося к материной груди, но я был безмерно счастлив оттого, что мама осталась жива.

Бросив взгляд в окно, я увидел, как конвоиры уводили Татию Георгиевну обратно в лагерь. «Неужели эта женщина, которая только что спасла мою маму от смерти, на самом деле опасная преступница?» – подумал я. Это не укладывалось у меня в голове.

Глава 3

Белые камни

Осень выдалась на редкость холодная. Каждый день после школы я ходил в степь собирать кизяк[17 - Кизяк – высушенный или переработанный навоз, используемый в качестве топлива.], чтобы было чем отопить дом. Приходилось делать несколько ходок в день, чтобы набрать достаточно для обогрева дома и приготовления еды. Как-то раз я собрал совсем мало кизяка и решил пойти к озеру, куда сельский пастух приводил скот на водопой. На берегу я увидел заключенных женщин, окруженных конвоирами. Стоя по колено в ледяной воде, они заготавливали камыш – жали стебли, связывали их в снопы и складывали в огромные кучи на берегу. Движения их были четко выверены, а лица сосредоточены. Стоило кому-то замешкаться, как конвоиры подгоняли их и били прикладами.

Неожиданно я увидел знакомое лицо. Это была Татия Георгиевна! Она совсем похудела, осунулась, но я все равно узнал ее – по глазам! Невольно рука моя потянулась в карман, и я достал несколько кусочков курта[18 - Курт – сухой кисломолочный продукт.], которые захватил с собой из дома. Размахнувшись, я бросил курт к ее ногам.

– Что это ты тут вытворяешь, стервец[19 - Стервец – негодяй, мерзавец (прост, бран.).]? – проревел подоспевший конвоир, свирепо вращая глазами, и скрутил мне ухо так, что слезы брызнули из глаз.

– Отставить, Микулич, – остановил его другой, что был постарше. – Не видишь, что ли, мальчик бросает камни во врагов народа? Так им и надо!

Конвоир злобно выругался, но все-таки отпустил меня. Тем временем Татия Георгиевна опустилась на корточки, словно завязывая развязавшийся шнурок, быстро подобрала кусочки курта и незаметно спрятала их в карман.

– Стройся! – раздалась команда.

Женщины, взвалив на себя тяжелые вязанки камыша, послушно выстроились в шеренгу и по команде направились в лагерь. Проходя мимо, Татия Георгиевна мельком взглянула на меня и беззвучно пошевелила губами, но я ее понял. Она сказала: «Спасибо».

После того случая я стал тайком брать из дома еду и прятать ее в камышовых зарослях. Зачем я это делал? Не знаю. Мне казалось, что так надо, хоть мы и сами питались очень скудно. Как-то раз, поймав меня с поличным, мать принялась ругаться на чем свет стоит, но неожиданно за меня вступилась бабушка.

– Не ругай его, Айбике, это же ??дайы сада?а[20 - Подаяние ради Бога.], – сказала она. – Как не дать голодному, когда мы сами пережили ашаршылы?[21 - Голодомор в Казахстане в 1932—33 гг., вызванный конфискацией скота у казахов.]? Докторша-то худющая как вобла, в чем только душа держится! Видать, плохо кормят их там… Я и сама тогда, незаметно от всех, насыпала ей в карманы курт, чтобы отблагодарить за помощь.

Мать не стала спорить с бабушкой, только строго-настрого наказала мне, чтоб я больше не таскал еду без ее ведома и ни в коем случае не попадался на глаза конвоирам – не то отцу попадет из-за меня на работе.

Глава 4

Сельский фельдшер

Это случилось следующей весной. Маленькой Татие исполнилось полгода, она уже научилась самостоятельно сидеть и даже переворачиваться. Мама давно вышла на работу, и за маленькой Татией приглядывали мы с бабушкой, точнее, бабушка, а я ей помогал.

Как-то раз, вернувшись с работы, отец сказал, что мамину «докторшу» – Татию Георгиевну – освободили из заключения. Радость была омрачена тем, что ей выдали «тридцать девятый паспорт»[22 - «Тридцать девятый паспорт» – паспорт, выдававшийся бывшим заключенным, с которым им запрещалось жить в 39 городах Советского Союза.], с которым она не имела права жить и находиться в тридцати девяти городах Советского Союза. Разумеется, с таким «волчьим билетом» она не могла вернуться ни к себе домой в Ленинград, ни в родной город Тбилиси, где жила ее мама, ни в Ташкент, где в то время находилась ее сестра. Так что после освобождения ей было некуда податься: муж все еще отбывал срок в Карлаге[23 - Карлаг (Карагандинский исправительно-трудовой лагерь) – один из крупнейших исправительно-трудовых лагерей СССР в 1930–1959 годах, расположенный в Карагандинской области, состоял в системе ГУЛАГ НКВД СССР.], детей после ее ареста отдали в детдом, и они были неизвестно где, а квартиру и все имущество конфисковали. Поэтому, когда ей предложили работу сельским фельдшером в нашем селе, она без раздумий согласилась. Во-первых, это недалеко от Карлага, где сидел ее муж. Во-вторых, бывшим заключенным было очень сложно трудоустроиться, а тут она могла работать по специальности. И так как Татие Георгиевне негде было остановиться, родители, посовещавшись, предложили ей пожить в нашей пристройке.

Помню, как отец привел Татию Георгиевну к нам домой – с собой у нее был крохотный узелок личных вещей и стопка потрепанных книжек. Накануне мама прибрала ее комнату. Мебели в ней было не так много, только самые необходимые предметы: железная кровать, тяжелый деревянный сундук, обитый железом (мамино приданое!), и старое мутное зеркальце со сколотым уголком. Вместо шкафа из стены торчали три ржавых гвоздя, на которые вешалась одежда. На маленьком зарешеченном окошке болталась выцветшая тряпица, заменявшая шторы. Единственным украшением в комнате был старый коричневый ковер, местами побитый молью, тоже из маминого приданого. Татия Георгиевна нерешительно вошла в комнату и опустила узелочек на сундук. Достав из нагрудного кармашка маленькую помятую фотокарточку, она аккуратно прикрепила ее к зеркалу.

– Кто это? – спросила мама.

– Мой муж, – тяжело вздохнув, ответила Татия Георгиевна. – Когда меня забирали из дома, я потихоньку спрятала его фотокарточку в туфлю. С тех пор не расстаюсь с ней.

Когда Татия Георгиевна ушла на работу, я заглянул в ее комнату. На подоконнике лежали книги, заботливо обернутые в газету. Личные вещи были сложены аккуратной стопкой на сундуке. На гвоздике рядом с дверью висело чистое вафельное полотенце. К краю зеркала была прикреплена маленькая черно-белая фотокарточка, местами сильно потрескавшаяся. С нее задумчиво смотрел светловолосый мужчина в строгом черном фраке и белоснежной рубашке, с черной бабочкой на шее. У него было узкое бледное лицо, усыпанное веснушками, большие, с грустинкой глаза, брови вразлет, тонкие губы, дрогнувшие в легкой полуулыбке, и задумчивый, несколько отстраненный взгляд. Как выяснилось, Юрий Борисович Горелик, муж Татии Георгиевны, был известным дирижером, выступал в свое время с лучшими оркестрами СССР[24 - Союз Советских Социалистических Республик, сокращенно СССР, – государство в Евразии, существовавшее с 1922 года по 1991 год.]. Его забрали прямо во время концерта – осудили на восемь лет по обвинению в шпионаже и сослали в Карлаг, в Казахстан. Вскоре после того Татию Георгиевну, как члена семьи изменника Родины[25 - Член семьи изменника Родины (сокр. ЧСИР) – формулировка ст. 58-1 в УК РСФСР 1926 года, Закона СССР «О членах семьи изменников Родины» от 30 марта 1935 года и ряда иных советских нормативных актов.], приговорили к пяти годам заключения без права переписки и отправили в АЛЖИР, тоже в Казахстан. После ареста родителей дети оказались в детприемнике[26 - Детприемник – учреждение для приема и дальнейшего распределения безнадзорных детей и подростков.], откуда их распределили в разные детдома. Родственники хотели было забрать детей, но им не позволили.

Оказавшись на свободе, Татия Георгиевна первым делом принялась разыскивать детей, писала в разные учреждения, чтобы узнать об их судьбе, но все было тщетно – всякий раз на ее запросы приходили письма-отказы. О судьбе мужа она узнала еще в лагере, причем совершенно случайно – один из лагерных охранников, которого перевели из Карлага, опознал его по фотокарточке. Как только разрешили переписку, Татия Георгиевна написала мужу и получила от него весточку. С тех пор раз в месяц ей приходили письма – чаще писать ему не разрешали. Общались они с большой осторожностью, зная, что их письма тщательно проверяются, и любое опрометчивое слово может усугубить их и без того непростое положение.

Прежний фельдшер изрядно пил и из рук вон плохо работал, за что его в конце концов и прогнали. Поэтому, чтобы приступить к выполнению обязанностей, Татие Георгиевне пришлось навести в медпункте порядок. Она побелила стены, все как следует отмыла, выписала из города необходимые медицинские инструменты и лекарства, привела в порядок картотеку, организовала медосмотр в школе и детском садике, стала «вести» беременных и новорожденных, поставила на учет стариков и людей с хроническими заболеваниями, сделала школьникам плановые прививки. И так как медсестры не было, ей приходилось все делать самой. Поэтому дел у Татии Георгиевны всегда было невпроворот, и она частенько задерживалась на работе. Ее могли вызвать в выходные и праздники и даже посреди ночи, если кому-то требовалась неотложная медицинская помощь. Услышав стук в окошко, она быстро собиралась и спешила на помощь к больному. Несколько раз, в экстренных случаях, чтобы спасти человеческую жизнь, ей пришлось делать хирургическую операцию, и все прошло успешно. Это потом мы узнали, что до лагеря Татия Георгиевна работала хирургом в Ленинграде и даже готовилась защитить научную диссертацию…

Осенью того же года Татие Георгиевне удалось отыскать дочку. Как оказалось, детям, отобранным у осужденных родителей, часто присваивали новые имена и фамилии, вот почему потом было сложно отыскать их. В случае с девочкой повезло, что у нее осталась прежняя фамилия, ей поменяли только имя – грузинское имя «Нино» записали как русское «Нина». Девочка находилась в Новосибирском детдоме. Преодолев кучу бюрократических препон, Татия Георгиевна выхлопотала-таки разрешение поехать за дочкой.

– Знаешь, а ведь вы ровесники с Нино, – улыбнувшись, сказала она мне перед самым отъездом. – Надеюсь, вы с ней подружитесь.

Мы с отцом проводили Татию Георгиевну до железнодорожной станции. Она вся светилась от счастья, ожидая скорую встречу с дочерью.

– Пап, а правда, что Татия Георгиевна – жена врага народа? – спросил я, глядя вслед уходящему поезду.

– Время рассудит, – уклончиво ответил отец и, скрутив самокрутку, затянулся едким дымом.

Глава 5

Нино

Татия Георгиевна вернулась обратно через неделю. Пропуск, который ей с таким трудом удалось получить, был ровно на семь дней, и задержись она дольше положенного, ее снова могли осудить. Вместе с ней приехала высокая, худенькая, как тростинка, девочка в легком прохудившемся пальтишке, из которого она явно выросла. У девочки было узкое бледное лицо, усыпанное золотыми веснушками, высокий открытый лоб, тонкие четко очерченные губы и необыкновенно живые серые глаза, в которых поблескивали веселые искорки. На голове у нее была старая вязаная шапка, из-под которой выбивалась густая копна коротко остриженных волнистых волос цвета спелой пшеницы.

– А это точно ваша дочка? – пошутил отец. – Совсем на вас не похожа…

– Она вся в отца, еврея-ашкенази[27 - Ашкеназы – субэтническая группа евреев, сформировавшаяся в Центральной Европе.], – засмеялась Татия Георгиевна. – А вот сын, тот на меня похож – настоящий грузин! Привезу – сами увидите.

Я сделал вид, что мне нет никакого дела до Нино, а сам продолжал украдкой разглядывать ее. У нее были узкие белые ладони и длинные тонкие пальцы. В правой руке девочка держала видавший виды, потертый черный футляр. За спиной у нее болтался школьный ранец. Высокую тонкую шею небрежно повязывал лохматый шерстяной шарф. Вроде девочка как девочка, но что-то было в ней такое… Не знаю, как выразить это. Словом, она производила впечатление необыкновенной легкости и воздушности, как будто за спиной у нее были крылья.

Поскольку в селе была только одна школа, а мы с Нино были ровесниками, нам предстояло учиться в одном классе. Предвидя это, я встал с утра пораньше и, схватив школьную сумку, со всех ног побежал в школу – не хотел, чтобы мальчишки засмеяли меня, увидев вместе с девчонкой!

– Куда ты, сынок? Ты ведь ничего не поел! – крикнула мне мама, но я сделал вид, что не услышал ее.

Краем глаза я увидел Нино – она выскочила следом за мной на улицу и теперь спешно застегивала на ходу пальто, стараясь не отставать от меня.

– И эта туда же! – мама раздосадовано всплеснула руками, глядя вслед Нино. – Что с вами делать?!