Крым

– Кстати, я просил вас, Леонид Яковлевич, навести о нем справки.

– Я навел. Могу зачитать резюме.

Двулистиков извлек свой неизменный блокнотик с золотой ручкой, вставленной в кожаную петельку.

– Верхоустин Игорь Петрович. 1963 года рождения. Русский. Имеет в роду священников. Окончил филологический факультет университета. Участвовал в фольклорных экспедициях на Север, где записывал русские песни. Работал на археологических раскопках в Новгороде, где искал берестяные грамоты. Уехал в Америку и стажировался в Йельском университете на факультете социальной психологии. Вернувшись в Москву, работал в аппарате ЦК КПСС в идеологическом отделе. Участвовал в написании «Слова к народу», которое называли манифестом ГКЧП. После ареста путчистов уехал в Мексику, где участвовал в конгрессе колдунов. Вернувшись в Россию, работал в пиар-агентстве, выполняя задания банков и корпораций. Прочитал несколько лекций в Академии ФСБ и в МИДе. Сейчас вольный художник, помогает устроителям выставок современного искусства.

Двулистиков закончил читать, сохраняя позу полупоклона.

– Странный пушкинист, – произнес Лемехов, поднося ко рту чашечку кофе. И в этот момент в зал ожидания вошел Верхоустин, в плаще со следами дождя, с кожаным баулом на колесиках. На бледном лице странно, неправдоподобно светились васильковые глаза.

– Слава богу, не опоздал. Шофер такси не сразу нашел дорогу. Не часто летаю правительственными рейсами. – Он пожимал Лемехову руку, и пожатье его было мягким, осторожным, словно он боялся боли.

Пригласили на посадку. Щеголеватый командир корабля перед трапом рапортовал Лемехову. Журналисты с аппаратурой и чиновники с портфелями разместились в основном салоне. А Лемехов и Верхоустин заняли место в переднем отсеке, украшенном кожей и дорогим деревом. Милая стюардесса постелила на столик крахмальную скатерть. Самолет разбежался, звонко взлетел. Аэродром отпрянул вниз, и открылись темно-золотые осенние леса с затуманенными синими елями, тусклый блеск воды. Все померкло, погрузилось в клубящиеся тучи, плеснувшие в иллюминатор длинные брызги. А потом сверкнуло солнце, и вся угрюмая холодная осень и гнетущий сумрак остались внизу, за непроглядной пеленой. Самолет летел в прозрачном звоне, окруженный лазурью. На белом крыле переливался лучистый свет.

Стюардесса расставляла тарелки и хрусталь. Раскладывала приборы. Ставила блюда с черной и красной икрой, с ломтями рыбы и балыка. Наливала французский коньяк в хрустальные рюмки.

– Ну что ж, за Александра Сергеевича Пушкина? – шутливо произнес Лемехов, чокаясь с Верхоустиным.

– «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» – ответил в тон ему Верхоустин.

Они молчали, наслаждаясь легчайшим опьянением, будто кто-то провел перед глазами нежной рукой, и все стало ярче, отчетливей.

– Мы сейчас взлетали, и я подумал, какая мучительная красота в этих осенних русских лесах, в сырых полях, – произнес Верхоустин. – Словно твоя душа навеки покидает любимую землю. У нашего знаменитого художника Распевцева есть портрет Раушенбаха в период его болезни. Великий физик в больничном халате, с огромными измученными глазами летит над осенними рощами, седыми озерами, вьющимися дорогами. Расстается навек с этой прекрасной землей. Распевцев словно знал, что Раушенбах скоро умрет, и сделал его прощальный портрет.

Васильковые глаза Верхоустина были мечтательны и печальны. А Лемехов вдруг вспомнил свой недавний визит к президенту. Как в библиотеку служителя внесли портрет в золотой раме, где Лабазов красовался на фоне Медного всадника. И его лицо было исполнено надменного величия.

– Я только что видел картину Распевцева, на которой изображен президент. Слава богу, его глаза не были измученными и больными.

– Я тоже не верю слухам о его нездоровье. Хотя в одной компании, в узком кругу, я слышал, что будто бы по воле президента создается тайный проект под названием «Бессмертие». Президент якобы серьезно болен и ищет эликсир долголетия и бальзам бессмертия. К проекту привлечены лучшие биохимики, врачи, генетики, молекулярные биологи, специалисты по пересадке органов. Там работают создатели искусственного интеллекта, психологи, специалисты по образам. В проект приглашены богословы, шаманы, последователи Николая Федорова, знатоки волшебных технологий. Финансируют проект наши виднейшие олигархи. Кстати, об этом проекте рассказывал Семен Владимирович Братков, который, похоже, и сам участвует в его финансировании.

У Лемехова дрогнуло сердце. Верхоустин со своими младенчески-синими глазами опять назвал человека, побывавшего в кремлевской библиотеке. Это могло быть совпадением, но это совпадение испугало.

– Бессмертие нужно человеку, который осуществляет какой-нибудь громадный, длящийся бесконечно замысел. – Лемехов не обнаружил испуга. – Одной жизни такому человеку не хватит. И второй тоже не хватит. Такой, рассчитанный на вечность, замысел осуществляет, должно быть, только Господь Бог. А наши олигархи, такие как Братков, хотят бесконечно вкушать экзотические яства, наслаждаться без устали женщинами, обзаводиться все большим количеством яхт, машин, самолетов. Но для этого не стоит жить вечно. Президент Лабазов имеет большой проект. Для его реализации не хватит одной жизни. И поэтому он ищет себе преемника. Но, уж конечно, не Браткова.

Верхоустин смотрел в иллюминатор, вел глазами, и казалось, солнце перемещается за его взглядом. Проникло в салон и засверкало в хрустальной рюмке. Лемехову было больно смотреть на это сверкание.

– Мало кто из людей способен на большие проекты. Казалось бы, судьба дает им такую возможность. Но они уклоняются, бегут, занимаются пустяками. Один видный чиновник из Администрации президента, кому поручено заниматься внутренней политикой, признался мне, что его политика не интересует, а он всю жизнь, с самого детства, коллекционирует фантики от конфет. И у него, должно быть, самая большая в мире коллекция фантиков.

– Как имя чиновника? – замирая, спросил Лемехов.

– Владлен Леонидович Орех.

Они молчали. Солнце ушло из рюмки, и Верхоустин не пытался вернуть его обратно в хрусталь. Лемехов был подавлен. Странная связь обнаружилась между ним и сидящим напротив человеком. Эта связь была неявной, проявилась в трех странных совпадениях, словно Верхоустин каким-то чудесным образом присутствовал в той кремлевской библиотеке. Или имел дар ясновидения. О чем говорили его странно-голубые глаза, которыми он проникал в глубину чужого сознания.

– Россия тоскует по Большому проекту, – сказал Верхоустин. – Она заждалась Большого проекта. Русская история ищет для себя просторное русло, а ее заталкивают в мутную заводь. Русская история попала в эту мутную заводь и ходит в ней по кругу. В этой заводи, где нет протоки, вода застоялась и заболотилась. В ней появилась тина и сине-зеленые водоросли. Уже три десятилетия Россия опутана сине-зелеными водорослями. В нее вцепились раки, жуки-плавунцы, ядовитые личинки. Россия ждет, когда хлынет вольный поток. Русская история стремится найти широкое русло. – Верхоустин говорил спокойно, и его бледное сухое лицо казалось застенчивым, словно ему было неловко выступать в роли проповедника. – Повторяю, президент Лабазов имеет Большой проект.

Лемехов изумлялся тому, что сидящий перед ним человек угадывает его скрытые мысли. Что его проницательные голубые глаза разглядели неясные тревоги и разочарования, которые Лемехов гасил в кромешных трудах.

– Через час мы увидим, как на воду спускают изделие, переводящее Россию в новую цивилизацию.

– Россия сама – грандиозный корабль, севший на мель. Нужен огромный прилив, непомерная волна, чудовищный удар океана, чтобы Россия сошла с мели. Президент Лабазов чувствует необходимость Большого проекта. Но у него не хватает воли. Слишком много душевных и физических сил он потратил на сиюминутные нужды. Слишком часто он упивался властью, играл в нее, использовал власть для утоления личных капризов. Властью невозможно играть. Она не терпит игры. Она ускользает из рук тех, кто в нее играет. И тогда незадачливый игрок слышит, как в кремлевские ворота ломятся заговорщики. Он слышит ропот бунта. На него со всех сторон смотрят глаза предателей. И эти глаза ищут, где у него на шее бьется синяя жилка, чтобы легче ее перерезать.

– Вы говорите так, словно всю жизнь изучали природу власти. – Лемехов чувствовал исходящую от Верхоустина опасность. Опасность таилась в синих глазах, одиноко сиявших на бесцветном лице. Эти глаза только что водили солнцем, заманили светило в салон самолета, заключили в хрустальную ловушку. Теперь эти глаза вели его, Лемехова, и он слабо сопротивлялся.

– У меня был в жизни период, когда краткое время я работал референтом идеологического отдела ЦК. С этого скромного места мне открывалась вся картина последней советской схватки. Я видел людей, которые участвовали в схватке. Я помогал тем, кто старался сохранить государство. Я написал им бумагу, которую потом называли историческим манифестом, предвестником путча. Это был переломный момент. Кончился один Большой проект, и Россия нуждалась в другом, не менее великом, чем прежний. Русская история уперлась в плотину и искала для себя свободное русло. Искала человека, который вместил бы в себя всю мощь исторического потока. Мне казалось, что среди членов ГКЧП есть такой человек, обладающий исторической волей. Что его избрала история в качестве нового русла. Но я ошибся. Среди последних советских вождей не нашлось такого, в ком история обрела бы свой путь к океану. И она хлынула в мелкие протоки, которые вели в болото. Горбачев и Ельцин – это мнимые русла русской истории, которые привели ее в гнилую заводь.

– А президент Лабазов?

– Казалось, что в нем русский поток обрел наконец свой выход в океан. Но и он оказался мнимым. История отхлынула от него, и мы видим, как на высохшем дне поблескивают мелкие ракушки его суетливых дел.

Опасность нарастала. Лемехов чувствовал гипнотизм васильковых глаз. Чувствовал, как в его сознание бросают таинственные семена, и они начинают прорастать. Грозят превратиться в ядовитый цветок, от которого яд расточится по всей его жизни, отравит его бытие.

– Кто же может стать руслом русской истории? – невнятно спросил Лемехов.

– Быть может, вы.

– Мне кажется, теперь, как и четверть века назад, вам свойственно заблуждаться, – нервно засмеялся Лемехов.

– Тот нищий у входа в храм. Тот юродивый, как в пушкинском «Борисе Годунове». Быть может, в его безумном рассудке открылась истина?

Верхоустин повернул лицо к иллюминатору. Устремил взор вниз, где тянулся серый рыхлый покров облаков. Лемехов следил за его зрачками. И вдруг, под воздействием этих зрачков, серый покров распался. И открылась земля, в золотых необъятных лесах, с темными, похожими на синие тени, еловыми борами, лазурными озерами. Солнце сквозь тучи посылало на землю пышные снопы лучей. И там, где лучи касались земли, все переливалось, дышало, сверкало. Душа Лемехова вдруг восхитилась, словно там, на земле, ему была уготована небывалая, исполненная красоты и величия доля. Это прозрение в небесах продолжалось мгновение. Облака сомкнулись. Золотая земля пропала. Только в душе продолжалось ликование, звучала чудесная музыка.

Самолет пошел на снижение, опускался на дождливый бетон среди желтого мелколесья.

С аэродрома колонной машин отправились на завод. Цех – огромное потное чрево, в котором, как громадные зародыши, зреют подводные лодки. Закопченное стальное нутро, в ядовитых отсветах, с конвульсиями бегущих огней. Запах горелой стали, газа, сладких лаков, едкой сукрови, выступающей на бетонных стенах. На стапелях – лодки. Присосались к дышащей матке, наращивают плоть, пульсируют, как ненасытные эмбрионы. Одна, ржаво-красная, покрытая суриком, в сварных пухлых швах, с темными пустыми провалами. У другой – белый титановый корпус с пуповинами кабелей, труб. Жадно пьет электричество, газ, сжатый воздух. Третья, черная, смоляная, покрыта вязкой резиной, с горбатой рубкой, в которой шипит синее пламя сварки. Винт в корме похож на латунный цветок.

Готовая к спуску лодка – непомерно огромная, как черная гора, с горбами и выступами. Живая, угрюмая, в устрашающей неподвижности она похожа на гигантский мускул, способный сдвинуть с места планету. На черной бортовине бело-красная, славянскими буквами, надпись «Державная» и драгоценная, как бриллиант на темном сафьяне, икона. Люди, собравшиеся у борта, кажутся песчинками, прилипшими к глянцевитой коже кита.

Лемехов, в пластмассовой каске, стоял в окружении адмиралов, конструкторов, представителей министерств и ведомств. Главнокомандующий флотом, седеющий, с бронзовым лицом, взволнованно смотрел на атомную громаду, поступающую в распоряжение флота. Старый академик, автор проекта, бессильный и немощный, опирался на трость. Преодолев недуг, прилетел полюбоваться на любимое детище. Губернатор, бородатый, лобастый, похожий на медведя, горделиво оглядывался, давая понять, что такое изделие могло быть создано только в его вотчине. Директор завода, утомленный бессонными ночами, выглядел счастливым и торжествующим в этот победный час. Владыка был в золотом облачении, которое казалось солнечным слитком на фоне черной, как вар, лодки. Оркестр приготовился дуть в медные трубы, грохотать тарелками, стучать в барабаны. Тут же телеоператоры готовили свои камеры, репортеры мерцали вспышками. Поодаль, в белых касках и робах, стояли рабочие, изготовившие эту лодку, которая мрачно, забыв о своих творцах, была готова порвать пуповину.

Лемехов уже побывал на лодке, на всех ее уровнях, во всех отсеках. Был пропитан запахами краски, лаков, холодной стали. Он прошагал по палубе, где круглились шестнадцать люков, закрывавших пусковые шахты. Люки напоминали клапаны чудовищной флейты, под звуки которой мир закроет свои опаленные глаза. Лемехов касался ладонью стальной плиты, за которой таились пусковые шахты, ожидавшие шестнадцать ракет, громадных, как колокольни. Реактор, еще без топлива, окруженный поясами защиты, уже испускал таинственное излучение, и Лемехов, заглядывая в тугоплавкое смотровое стекло, чувствовал сверхплотный сгусток энергии, который толкнет громаду во тьму подводных течений.

Он чувствовал лодку, как вместилище огромных знаний, скопление небывалых открытий, воплощение чудесных прозрений. Каждый прибор, каждая клавиша, каждый мотор и компьютер были итогом великих трудов, неповторимых умений. И он, Лемехов, своей волей и страстью сводил воедино работу тысяч заводов, усилия бессчетных институтов и лабораторий. Сжимал в кулаке разбегающуюся галактику производственных конфликтов, ведомственных распрей. Одолевал хаос, своеволие и беспомощность. Это была и его лодка. Триумф его организационных дерзаний, государственных представлений. Лодка, в своей стомерной сложности и могуществе, и была государством. Имя «Державная» с бриллиантовой иконой делало лодку священной опорой государства Российского.

Он первым подошел к микрофону, и его слова, металлически-четкие и звенящие, улетали в даль цеха, сливаясь с туманным эхом.

– Я поздравляю великий коллектив великого завода. Лодки и корабли, уходившие с этой северной верфи в Мировой океан, обеспечивали свободу и независимость России среди бурь мировой истории. Эта лодка всеми тысячами своих деталей и элементов – ракетами и компьютерами, бесшумными винтами и системой космической связи, реактором и лопатками турбин – подтверждает способность России создавать изделия двадцать первого века. Подтверждает, что наш народ – по-прежнему самый талантливый и трудолюбивый народ мира. Я передаю вам поздравления нашего президента, который внимательно следил за строительством лодки и для которого ее спуск на воду является личным праздником. Спасибо, братья! Россия, вперед! – Эти слова он произнес, воздев вверх кулак. Ему аплодировали. Вспыхивали блицы, мерцали окуляры. Лодка слушала его. Казалось, хотела запомнить речь своей угрюмой памятью, чтобы унести в черные глубины.

Вторым говорил академик. Он опирался на палку. Руки его тряслись. В голосе дребезжало множество трещинок.

– Такой лодки нет у американцев. В этом я вас уверяю. Построив эту лодку, мы обеспечили мир нашим детям и внукам. А я уже дед восьми внуков. Может быть, она всплывет ненадолго у Калифорнии и передаст американцам наш пламенный привет. Эту лодку мы продолжали строить в самые черные годы, чернее не бывало. Строили бесплатно, натощак. Многие не дожили. Они бы сейчас порадовались. Порадовались бы и наши великие флотоводцы, такие как адмирал Горшков. Жизнь кончается, а замыслы продолжают рождаться. Хорошо, что в науку идут молодые. Очень хорошо. – Академик закашлялся, из старческих глаз потекли слезы, и он отошел, опираясь на трость.

Лодка слушала его, и казалось, на ее черных бортах как барельефы проступают лица ученых, инженеров, адмиралов, и среди них – тяжелое, с насупленными бровями лицо адмирала Горшкова.

Говорил Главком флота. Его бронзовое лицо было властным и торжественным. Лодка поступала в его распоряжение, резко наращивая мощь военно-морских сил. Она пополняла стадо, которое паслось в Мировом океане. Он знал, в какие районы мира уйдет стратегический крейсер, невидимый для спутников и самолетов противника, не оставляя среди течений ни звука, ни тепловой борозды, ни следов радиации. Лодка была воплощением войны и гарантом мира, и эта двойственность странно присутствовала в лице Главкома.

– Флот благодарен заводу, товарищи. Благодарен рабочим и инженерам. Благодарен великому ученому. – Он поклонился академику, который отирал платком слезы. – Вы должны быть уверены, товарищи, что экипаж будет беречь лодку, как драгоценность. А в час «Ч» выполнит свой долг до конца. Евгений Константинович, прошу передать президенту, – он поклонился Лемехову, – что флот чувствует его заботу, его вклад в обороноспособность Родины.