Крым

– Куда же это?

– На медвежью охоту. Вы никогда не были на медвежьей охоте?

– Признаться, нет. У меня была другая страсть. Я ловил в Африке бабочек. Но сейчас у меня нет сачка для медведя.

– Вам не понадобится сачок. И карабин не понадобится. Вы просто будете рядом и принесете удачу. Я убью медведя.

– Убежден, вы его убьете. Медведь – ваш тотемный зверь. В вас много от этого сильного, осторожного, умного исполина. Вы убьете тотемного зверя, и, как считают шаманы, от него к вам перейдет сила, мужество, промыслительный дар.

– Вы, Игорь Петрович, шаман. Вы своим колдовством приведете зверя на овсяное поле, к вышке, под мой выстрел.

– Я попробую, – скромно ответил Верхоустин.

– Тогда за мной. – Лемехов подхватил баул Верхоустина и пошел к машине, которая помчала их на вертолетную площадку.

Вертолет пролетал над красными и золотыми лесами, над темной еловой тайгой, среди которой пламенели драгоценные оклады, ожерелья, таинственные, золотом писанные узоры. Озера были в солнечной ряби, из которой вдруг поднимались испуганные белые лебеди. Реки, студено-голубые, возникали в лесах, и было видно, как несутся темными стрелками утки, вздымая на воде буруны.

Вертолет снизился над черной, с большими избами деревней, миновал ее и опустился на сырой опушке, где стоял одинокий охотничий дом. Лемехов, Верхоустин и два неотступных охранника нырнули под винты, прихватив баулы и чехол с карабином. Оглянулись на удалявшийся вертолет и пошли к дому, где их встречал егерь. Он был в засаленной фуражке, неряшливом камуфляже, ловкий, верткий, с коричневым, древесного цвета лицом. Пожимал гостям руки своей твердой пятерней, истертой о топорища и охотничьи ножи, ружейные приклады и звериные шкуры.

– Хорошо, говорю, прилетели, в срок. Медведь ждать не любит, уйдет в тайгу. На него знашь сколько желающих? Генерал прилетал. Говорит: «Дай медведя». А я ему: «Нельзя. Медведь Евгения Константиныча». Улетел без крика. Не стал шуметь. Свое место знат.

Егеря звали Макарыч. Вокруг него вились две лайки с круглыми, как крендели, хвостами. Он ввел гостей в дом. Было чисто. В бревенчатых стенах торчал мох. В потолке, вокруг суков, блестела смола. Печь была белой, с черным закопченным зевом, и от нее пахло сладко, как в церкви.

Деревянный стол без скатерти был уставлен едой. Большое блюдо с ломтями темного мяса. «Лося трети дни завалили». Блюдо с печеной тетеркой, чья костлявая шея не помещалась на блюде, и в раскрытом клюве торчала красная брусничная веточка. «Их нонче столько, что сами к крыльцу бегут, в печь просятся». Миски с клюквой, черникой, морошкой. Грибы отварные, соленые. «Косой коси, наутро опять встают». Блестели бутылки с настойками, и в одной на дне розовели выцветшие ягоды, в другой утонул белесый корень.

– Что Бог послал, Константиныч. – Егерь двигал к столу лавки. Низкое солнце положило на бревна два янтарных мазка.

Ели с удовольствием дичь, пили пьяную настойку. Макарыч накидал в печь поленьев, и жаркое пламя лизало свод, дрова трещали, сыпали угли, дышали жаром. Под потолком висела деревянная птица с распушенными веером крыльями из тонких расщепленных пластин. Теплый воздух долетал до птицы, и она кружилась на бечевке, поводила пышными крыльями.

– Этот медведь, Константиныч, больно хитер. – Егерь запьянел. – От выстрела уходит, Константиныч. Он в етем деле дохтур. Он на овес придет, на жопу сядет и лапами овес к себе загребат, сосет. А сам глазами туды-сюды, туды-сюды. Чуть не по его, драпать. Он семилетка, переросток, молодых медведев обижает, к медведицам не пущат. Пора его бить, Константиныч, молодежи путь открывать. А то непорядок.

Лемехов сладко опьянел от вкусной настойки. В тетеревином мясе ему попалась дробинка, и он выложил ее на стол. После грозного железа, ревущего огня, свистящих скоростей славно было оказаться в деревянной избе, среди теплых ароматов, потрескивающих дров, под таинственной птицей, распустившей хрупкие крылья.

– Ты, Константиныч, бей наверняка. Лучше промахнуться, чем зацепить. Раненого отпустишь, он тебе мстить будет. Медведь зло помнит и обидчика не отпускает. У нас в деревне Василий Егорович жил, так себе охотник. Кабана, лося достанет, а чтобы медведя, то нет. Раз на него медведь вышел, и Василий Егорович его картечью цапнул. Не убил, а ранил, и медведь от него в тайгу убег. Отлежался, всяки травы, ягоды ел. Встал на ноги и начал Василию Егоровичу мстить. Пришел в деревню и забор его повалил. Потом корову его на лугу задрал. Потом бабу его украл. Баба его в тайгу по грибы пошла – и пропала, ни платка, ни корзины. Василий Егорович чует, что медведь к нему самому подбиратся, собрал вещички, да в Архангельск утек. Так медведь его и там достал. Раз пришли к Василию Егоровичу на квартиру, а он задранный лежит, и следы от когтей. Во как!

– Люди произошли от медведей, и медведи девушек воровали и брали в жены, – задумчиво произнес Верхоустин, не отрывая глаз от летающего в печи пламени.

– Вот и я говорю, – поддержал его егерь, угадав в нем единомышленника, причастного к тайнам.

Они еще сидели, пока не стемнело. Егерь запалил керосиновую лампу и стал собираться.

– Пошел в деревню к бабе. А вы ночуйте. Мы, Константиныч, после обеда с тобой пойдем. Сперва на вездеходе тебя доставлю, а там как хошь, – с тобой пойду до Белой пади, или ты сам до овсов добирайся. Там вышку найдешь. – И ушел, стукнув дверью.

Охранники тоже ушли спать на другую половину дома, а Лемехов с Верхоустиным остались в темной горнице среди танцующих отсветов и теней.

– Эта деревянная птица – голубь, образ Духа Святаго. – Верхоустин кивнул на потолок, под которым качалась, плавно крутилась на нитке загадочная птица. – В северных деревнях, населенных старообрядцами, таких голубок вешали над люльками новорожденных, и на них сходил Святой Дух. Над вами, Евгений Константинович, дышит Дух Святой.

– Откуда вы знаете про северные деревни? – Лемехов завороженно следил за волшебным парением птицы, распушившей на потолке пернатые тени.

– В молодости я путешествовал по Русскому Северу, собирал старинные песни. Было время, когда я знал сто песен, которые не сыщешь ни в одном фольклорном сборнике. Я привозил эти песни в Москву. Мы их разучивали с друзьями и пели хором.

– Вы пели в хоре?

– Кто никогда не пел в хоре, тот лишил себя неповторимых переживаний. Северные песни долгие, монотонные. Когда их поешь, входишь в транс, а потом вдруг наступает катарсис, ты испытываешь несравнимое наслаждение, неземное блаженство, словно полетел к солнцу и оказался в райских садах.

– Вы знаток Пушкина и русских песен. А также знаток ракетных двигателей, разгоняющих ракету до гиперзвука.

– Русские песни, как и Пушкин, открывают в человеке забытые коды. Соединяют дух с источниками неисчерпаемой энергии. Делают народ-карлик народом-великаном. Подводные лодки, баллистические ракеты и русские песни делают народ непобедимым.

– А вы бы не могли спеть какую-нибудь северную песню? – попросил Лемехов, зачарованный летящими по избе волнами тепла и света, колыханием пернатой тени, колдовским взглядом Верхоустина. Казалось, это он зрачками тихо раскачивает деревянную птицу.

Верхоустин отвел взгляд от птицы. Устремил его сквозь бревенчатые стены в сырую ночь, где, невидимые, стояли золотые леса. Лицо его побледнело, словно отпрянула кровь. Тонкий нос болезненно заострился, как у смертельно больного. Глаза остановились и замерли. Наполнились мерцающим светом и стали похожи на два голубых прозрачных кристалла. Он приоткрыл рот и стал вдыхать воздух, будто собирался сделать последний вздох. Брови болезненно приподнялись, и он издал звук, похожий на стон, на скрип сухого лесного дерева, на трескучее карканье одинокого ворона.

Лемехов испугался этого нечеловеческого, тоскливого звука. Оцепенел, словно его лишили воли.

И где кони?
И где кони?
Они в лес ушли.
Они в лес ушли.

Звук исходил не из груди человека, а из глухого дупла, в котором гнездились два неведомых существа. Одно уныло вопрошало, а другое печально и отрешенно отвечало. Одно мучило другого вопросами, а то отвечало покорно и обреченно.

И где тот лес?
И где тот лес?
Черви выточили.
Черви выточили.

Голос внезапно окреп, словно в сухое русло хлынули воды. Казалось, число поющих умножилось. Пел таинственный хор лесных колдунов. Топтались по можжевеловым кочкам, перебрасывали друг другу деревянную чурку. И от этого волхвования кружилась голова, таяли очертания избы. Лемехов вдруг увидел свою детскую книжку с яркой картинкой Билибина. Витязь в кольчуге и шлеме, ворон на камне, далекая над лесом заря. Побежали видения, одно за другим, словно их извлекали из запечатанной памяти и разбрасывали, как драгоценные карты. Это бабушка с седой головой раскладывала пасьянс, кладя на скатерть нарядных дам и валетов. Мама, молодая и гибкая, вешала над столом разноцветный светильник, а за окном на водосточной трубе гроздь голубых сосулек расцвела, как ледяное соцветие. Цветные пылинки в луче горячего солнца, он ведет своей детской рукой по узорам ковра и изумляется видом своих розовых пальцев и маленьких нежных ногтей.

Колдовская песня кружила голову, печально и сладко томила, и он улыбался, окруженный роем разноцветных пылинок.

И где черви?
И где черви?
Они в гору ушли.
Они в гору ушли.

Голос Верхоустина становился свежим и сочным. В нем гудела жаркая сила. Так огонь выталкивает из дымохода сырой воздух и ровно поет в трубе. Голубые кристаллы глаз испускали лучи, которые обнимали Лемехова, подхватывали, лишали телесности, куда-то влекли. Перед ним возникали образы прошлой жизни, которые он, казалось, забыл, но они возвращались отчетливо, драгоценно, словно иконы в окладах, складывались в волшебный иконостас. И он шептал перед ним бессловесные молитвы.

Деревенская девушка в ситцевом платье провожает его до околицы, дарит на прощание цветок розовой мальвы, чтобы больше никогда им не встретиться. Молодое лицо отца склонилось над детской кроватью, и он ликует в своем утреннем пробуждении, так благодарен отцу, так любит его родное лицо.

Лемехов слушал горловые, то глухие, то трубные звуки, роковые вопросы и вещие на них ответы, и ему казалось, что его подхватили огромные качели и переносят из одного мироздания в другое, и сердце замирало от счастья.

И где гора?
И где гора?
Быки выкопали.
Быки выкопали.

Ему казалось, что колдовские глаза Верхоустина рисуют огромный круг, в котором раскинул руки он, Лемехов. Синеглазый чародей закручивает время в упругую спираль, совмещая его краткосрочную жизнь с бесконечным бытием. Его судьба исчислена и расчерчена небесным чертежником, помещена в круг всеведущим геометром, который выбрал его мерой всех вещей, поставил в центр Вселенной и вращает вокруг него громадную карусель мироздания. Его судьба на учете. Она важна, ею ведают высшие силы. Его ожидает впереди великое свершение, и где-то на спирали времен отмечено мировое событие, связанное с его именем.