План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941-1945

Единственным ключом к этой позиции – но многозначительным – была фраза, оброненная им на этом совещании. Гудериан просил присылки на фронт новых танков, а не просто запасных частей. Гитлер отказал, на том основании, что новые танки идут на оснащение свежих дивизий в Германии, и сказал: «Если бы я знал, что те цифры, которые вы приводили в своих докладах, верные, я бы, думаю, вообще не начал эту войну».

Последовал мучительный период междуцарствия в две с половиной недели. Группа армий «Центр», у руководства которой были подрезаны крылья, выжидала, пока в течение девятнадцати дней русские беспрепятственно перестраивали свой разбитый фронт.

На протяжении почти 70 миль вдоль Десны, между южным углом Ельнинского выступа и Брянским углом, оборона Тимошенко едва ли вообще существовала. Несколько частей численностью не более бригады каждая, которые выскользнули из рославльского окружения, понемногу перемещались назад, переправляясь на восточный берег реки, и у мостов находились «рабочие батальоны», составленные из местных жителей. Между Спас-Деменском и Брянском практически не было артиллерии и ни одного танка в рабочем состоянии. Весь район, номинально числившийся за 43-й армией (потерявшей половину своих штабных офицеров под Рославлем), находился в состоянии анархии, хотя местные партийные работники взяли на себя и военную, и гражданскую власть, компенсируя свое неумение управлять тем, что принимали драконовские меры против «дезертиров» и «нытиков». Центральное руководство отсутствовало, если не считать доносившегося из Ставки непрерывного блеяния, что врага «нужно контратаковать, где бы он ни встретился». Тяжелое положение русских усугублялось полным отсутствием маневренности. Даже если были бы солдаты и орудия, им не на чем было двигаться – оставался только форсированный марш. Всякие средства передвижения, будь то гражданские, сельскохозяйственные, военные машины – все погибло в июльских смертельных контратаках.

Действительно, то был момент для новых Канн. Танковый клин, мощно вогнанный в эту брешь, мог бы еще, как рычагом, сбросить с петель эти скрипучие ворота. Но состояние немецких танков, изношенных в июльских сражениях, делало опасным подобный замысел; а теперь директива Гитлера лишила его с административной точки зрения и права на существование. Несмотря на это, ОКХ и его штаб, вместо того чтобы формулировать новую политику и бросить все силы на осуществление плана захвата Ленинграда, все еще не могли расстаться с любимой идеей наступления на Москву. Они использовали свои убывающие силы, чтобы помешать выполнению «общего намерения» главы ОКВ (Гитлера) и отвлекать, и путать решение вопросов на тактическом уровне. Браухич ухитрился добиться от Гитлера важного (в силу своей неопределенности) разрешения «наступать… с ограниченными целями, которые могли бы улучшить позиции для последующих операций».

После совещания, на котором Гитлер согласился на это, Гальдер записал:

«Сами по себе эти решения представляют собой шаг вперед, но им все еще недостает четких оперативных целей, необходимых как надежный базис для будущего развития. С помощью этих тактических доводов фюрера искусно приблизили к нашей точке зрения на оперативные цели. На данный момент – это уже облегчение. На радикальное улучшение надеяться нельзя до тех пор, пока военные операции не станут настолько непрерывными, что его тактическое мышление не сможет поспевать за развитием событий».

Отношение генералов к Гитлеру в то время – это своего рода рикошет его собственного безжалостного презрения к ним, которое десятикратно умноженным эхом оглушило их после зимнего разгрома. «Возвращаясь самолетом назад [с совещания], я решил в любом случае произвести необходимые приготовления к наступлению на Москву». Гудериан чувствовал себя вполне в своем праве, раз он, десять лет спустя, написал об этом сознательном неподчинении, и, судя по всему, нет никаких сомнений в том, что его командующий группой армий полностью соглашался с ним. Дневник Гальдера, его осторожные упоминания разговоров с Браухичем и все, что было написано командирами и штабными офицерами, вроде Блюментритта, пережившего войну, указывают на общую решимость расстраивать намерения Гитлера если не прямым неподчинением, то невыполнением нежелательных приказов.

Этот «заговор», пусть он и был неумелым, крайне негативно повлиял на германскую кампанию. Ибо, рассматривая различные гипотезы, мы теперь можем видеть, что немцы совершали одну фатальную ошибку, а именно – ничего не делали. Возможный исход прямого удара на Москву уже обсуждался нами. Остается сказать, что, если бы генералы исполняли приказы Гитлера и добросовестно подготовили немедленное наступление на Ленинград, этот город, вероятно, пал бы к концу августа. Это дало бы время для осенней операции против Буденного и закрепления на рубеже Донца до начала зимы. Тогда трудно было бы предположить, что изолированная с обоих флангов русская столица не пала бы при первом же наступлении немцев в весенней кампании. Но вместо этого группа армий «Центр» тянула время. Танки стояли на месте, некоторые дивизии были отправлены к Леебу, другие были отданы Боком с величайшей неохотой на южное наступление. И пока тянулись эти колебания и проволочки, уходили драгоценные дни середины лета, сухих дорог и теплой погоды.

Русские прекрасно сознавали свою уязвимость в рославльской бреши, но словно окаменели от недостатка мобильности. В первые дни августа значительная часть окруженных под Смоленском сил смогла вырваться из германского кольца у Ермолина, и эти дивизии были немедленно отправлены на фронт близ Ельнинского выступа. Оба немецких танковых корпуса, 66-й и 67-й, были скованы бездействием, и хотя на фронт прибыли три свежие пехотные дивизии, Лемельзену удалось вывести «на отдых» только два танковых соединения – 29-ю моторизованную и 18-ю танковую дивизии. Таким образом, благодаря постоянному усилению своих позиций у Ельни и продолжению непрерывных локальных атак русские смогли прочно удерживаться на северном конце бреши. Южнее 5-я армия со вспомогательными войсками ускоренно накапливала людей вдоль Сожа, не думая о зияющем углублении на своем правом фланге, и поддерживала давление на вновь прибывшую пехоту германской 2-й армии.

Результатом того, что русские сохраняли спокойствие (и опять-таки невозможно решить, было ли это полководческое искусство или просто соблюдение общего приказа не уступать больше ни пяди земли), явилось то, что ширина рославльского разрыва оставалась без изменений – около 50 миль. Немцам надо было сломить одну или обе опоры, у Ельни и вдоль Сожа, сжимающие этот разрыв. Для операции такого масштаба Бок и Гудериан не располагали необходимыми силами, тем паче властью. Тем не менее, после того как Гудериан пробыл два дня в районе Ельни и собственными глазами увидел, что его солдаты вынуждены уступать пространство накапливающимся силам русских, он приказал готовиться к наступлению на Москву следующим образом: танковые корпуса должны быть введены в Бой на правом фланге вдоль Московского шоссе (то есть прямо в рославльский разрыв), а пехотные корпуса должны быть выдвинуты в центре и на левом фланге. «Атакуя сравнительно слабый русский фронт по обе стороны Московского шоссе и затем смяв фланговым ударом этот фронт от Спас-Деменска до Вязьмы, я надеялся облегчить наступление Гота и выйти на оперативный простор», – писал Гудериан.

Тем временем неуклюжая попытка немецкой 34-й пехотной дивизии форсировать Сож ниже Кричева оказалась отбитой. Сила реакции русских вызвала немалую тревогу в штабе 2-й армии, и 6 августа Гудериан получил «просьбу» ОКХ выделить не менее двух танковых дивизий и подчинить их 2-й армии для наступления на Рогачев. После телефонного разговора с Боком («Оба штаба считают возобновление наступления на Москву главнейшей задачей») он отказал в этой «просьбе» на том основании, что марш-бросок в расчлененном походном порядке и возвращение на суммарное расстояние в 250 миль будет чрезмерно большой нагрузкой для танков, уход за которыми и так был недостаточным.

В течение нескольких последующих дней Бок, несмотря на свое внутреннее согласие со схемой Гудериана, продолжал слать указания из ОКХ о том, что танковая группа должна, «по крайней мере, выслать несколько танков к Пропойску» (в полосе 34-й дивизии). Гудериан сам признал, что перед тем, как можно было начать наступление на Москву или предпринять любые другие крупные операции, следовало выполнить одно условие: обезопасить глубокий правый фланг в районе Кричева.

Но ему не хотелось расставаться ни с одной частью из своих уменьшившихся сил, чтобы кто-то другой выполнил эту задачу. Наконец, под непрекращающимся давлением из ОКХ он решил очистить фланг сам и выслал 24-й танковый корпус в южном направлении к Кричеву и левому флангу 2-й армии.

Вполне естественно, что ОКХ все больше тревожилось из-за продолжающегося непослушания его передовых командиров. 11 августа группу армий «Центр» официально уведомили, что план генерал-полковника Гудериана (для наступления по Московскому шоссе) отвергнут как «совершенно неудовлетворительный».

Бок не возражал и «согласился с отменой» плана. Гудериан же был в ярости и ответил угрозой бросить этот Ельнинский выступ, «в котором теперь нет никакого толка, а только источник непрерывных потерь». Это было неприемлемо для ОКХ, и Бок даже стал уверять Гудериана в том, что «он [выступ] гораздо более не выгоден для противника, чем для нас».

В течение нескольких дней ОКХ, по утверждению Гудериана, «обрушило на нас буквально поток разных указаний, что делало совершенно невозможным для подчиненных штабов разработать сколько-нибудь согласованный план». За это время сосредоточение танковой армии становилось с каждым часом меньше, так как вся масса 24-го танкового корпуса барона фон Гейра перемещалась на юг. Скоро в рославльском разрыве осталось почти столько же немецких войск, сколько и русских защитников. 29-й моторизованной дивизии было приказано вернуться со своего недолгого отдыха в этот район, а «Великую Германию» и «Рейх» перебросили прямо сюда с севера Ельнинского выступа, как только их сменила регулярная пехота. «Тактические мероприятия» делали рославльский разрыв уже не пунктом больших возможностей, а скорее «спокойным местечком», где могли отдохнуть усталые соединения.

Пока шли эти маневры и обсуждения, вопрос продолжал рассматриваться на высшим уровне Гальдером, которому всю предшествующую неделю приходилось трижды в день выслушивать ворчание Бока по телефону. Начальнику Генерального штаба удалось убедить Браухича, но последний не мог решиться прямо обратиться к Гитлеру до тех пор, пока не заручится поддержкой еще кого-нибудь в ОКВ. Оба обратились к Йодлю, разложив перед ним все свои карты. После «длительного обсуждения» начальник штаба ОКВ признал их доводы убедительными и пообещал использовать свое влияние на Гитлера. В соответствии с этим Браухич составил большой меморандум о желательности немедленного наступления на Москву и официально «подал» его в ОКВ через Йодля.

Уже прошло десять дней полного бездействия после совещания в Новом Борисове. Марш в тылу 24-го танкового корпуса закончился победой под Кричевом, где были разбиты три русские дивизии, оборонявшие рубеж по Сожу, и взято в плен 16 тысяч человек. Но в результате Гудериан стал заложником той же самой ситуации, которую он использовал в собственных целях менее месяца тому назад. Локальная победа, достигнутая в вакууме неопределенности, могла привести к тому, что использование сил Гудериана вошло бы в привычку, а это означало бы роковое распыление танковой группы.

15 августа группа армий «Центр» попросила Гудериана выделить одну танковую дивизию для 2-й армии, «чтобы усилить наступление на Гомель». Гудериан телефонировал Боку, и снова начались переговоры. Скорее всего, Гудериан заявил в качестве аргумента, что любое передвижение 24-го корпуса в южном направлении еще больше нарушит баланс танкового клина и задержит – возможно, на срок до десяти дней – его сосредоточение для нового наступления.

Разумеется, командующий группой армий согласился с его доводами и отказался от своего плана, но не успел Гудериан положить телефонную трубку, как поступил другой приказ, на этот раз прямо из ОКХ, требовавший немедленно направить одну танковую дивизию к Гомелю. Не обращая внимания на приказ ОКХ, как теперь уже стало входить у него в привычку, Гудериан приказал барону фон Гейру начинать движение всем корпусом, тем самым фактически разделив танковую группу надвое.

«Не буду приводить, – писал Гудериан, – расхождения мнений в группе армий «Центр», прозвучавшие в телефонных переговорах в последующие несколько дней». И историк остался без деталей этой фазы спора. Но сохранились приказы на передвижение соединений в группе армий «Центр», и они показывают крайнюю степень атрофии и нерешительности, овладевшей германской армией в этот критический период. Хотя 24-й танковый корпус успешно продвигался на левом фланге фронта наступления (то есть в районе, где русская линия по Сожу упиралась в вакуум на южном конце рославльского разрыва), он был задержан отчаянным сопротивлением. Но здесь 2-я армия вместо того, чтобы согласованно наступать в поддержку танков, на самом деле пыталась оторваться от противника. К 18 августа танковые колонны, двигавшиеся на юг, начали страдать от нарушения своих тыловых коммуникаций. Когда Гудериан стал настаивать, чтобы группа армий отменила эти приказы и заставила 2-ю армию присоединиться к наступлению, штаб в Новом Борисове согласился на это. Но когда на следующий день коммуникации 24-го танкового корпуса все так же продолжали испытывать трудности, Гудериан обратился непосредственно в штаб 2-й армии, где ему было сказано, что ничего сделать нельзя, так как «…сама группа армий дала приказ на движение соединений в направлении на северо-восток».

20 августа снова «всплыл» Бок и заявил Гудериану, что «…попытки продвижения вперед в южном направлении [силами 24-го корпуса] должны быть прекращены. Он хотел, чтобы вся танковая группа была отведена на отдых в район Рославля с тем, чтобы у него в распоряжении были свежие силы, когда возобновится наступление на Москву». Атмосфера сумасшедшего дома чувствовалась сильнее, когда Бок заявил, что «…он и понятия не имеет, почему 2-я армия наступала так медленно; он все время убеждал ее поторопиться».

Пока командиры в группе армий «Центр» исполняли свой тяжеловесный менуэт с вариациями, произошло два события, которые окончательно уничтожили всякую надежду на немедленное наступление на Москву. Во-первых, наступление на Ленинград начало натыкаться на сопротивление. 15 августа русские осуществили ряд контратак против правого фланга Лееба под Старой Руссой, и немцам пришлось отступить[56 - Именно в этот вечер Гальдер сделал свою широко известную запись в дневнике: «Мы рассчитывали на 200 русских дивизий. Теперь мы уже насчитали 360. Наш фронт на этом широком пространстве слишком тонок, он не имеет глубины. Вследствие этого неприятельские атаки часто бывают успешными».]. Прямым следствием было то, что Готу пришлось послать еще один танковый корпус[57 - 39-й, состоявший из 12-й танковой и 18-й и 20-й моторизованных дивизий.] на север для усиления Лееба, и это уменьшило силу группы армий «Центр» еще на три дивизии. У Гота, менее стремительного, чем Гудериан, танковая армия находилась в лучшем состоянии с точки зрения сосредоточения и готовности. Его танки были абсолютно необходимы для любой крупной операции группы армий «Центр», однако теперь они были почти ополовинены приказом ОКВ, направившим их на север. Силы Бока уменьшались из-за распыления его танковых групп, и, хотя он все еще мог говорить о «возобновлении» наступления на Москву, реальность осуществления этой идеи бледнела с каждым днем.

18 августа Браухич наконец собрался с духом, чтобы представить свои «оценки» Гитлеру. Йодль, как обычно, бросил его на произвол судьбы, отказавшись от своего обещания поддержать его, и Гитлер целиком отверг меморандум Браухича. Фюрер собственноручно написал длинный ответ, в котором содержались критика тактики и стратегические указания. Бронетанковые колонны центра, утверждал Гитлер, даже не смогли осуществить достаточное окружение противника. Им было позволено выдвинуться слишком далеко вперед от пехоты и разрешено действовать со слишком большой самостоятельностью. Планы на будущее, которым Гитлер дал название Директива № 34, свидетельствовали, что подготовка к штурму Ленинграда была отложена, а главное усилие должно быть направлено на юг.

Эта директива похоронила план удара в центральном направлении. Но еще в течение недели офицеры группы армий «Центр», поощряемые Гальдером, все не расставались со своей схемой и продолжали ставить палки в колеса любой другой альтернативе. 22 августа Гудериана снова попросили «выдвинуть боеспособные танковые части» в район Клинцы – Почеп, на левом фланге 2-й армии. И впервые была упомянута концепция взаимодействия с группой армий «Юг». Гудериан снова возразил, заявив, что «…использование танковой группы на этом направлении – ошибочная по своему существу идея» и что расщепление группы – «преступное безумство».

На следующий день Гальдер отправился в штаб к Боку, и втроем – он, Бок и Гудериан – долго обсуждали, «что можно сделать, чтобы изменить «неизменную решимость» Гитлера. Гальдер считал, что один из них должен поехать к фюреру и изложить ему нужные факты, заставив его согласиться на их план». После «долгих колебаний и споров», во время которых Бок, вероятно, взвешивая шанс на успешность переубеждения Гитлера против шанса выйти у него из фавора, предложил, чтобы на встречу поехал Гудериан. Гальдер и командующий танковой группой вылетели в Лётцен на самолете во второй половине дня.

Они приземлились, когда начало темнеть, и явились к Браухичу. Тот, как свидетельствуют его дальнейшие действия, нервничал. Гудериан рассказывал, что первыми словами Браухича были: «Я запрещаю вам упоминать о наступлении на Москву при фюрере. Приказано вести операции в южном направлении. Теперь вопрос только в том, как это осуществить. Дискуссии неуместны». Гудериан заявил, что в таком случае он немедленно улетит обратно в танковую группу, раз его любой разговор с Гитлером будет пустой тратой времени. Нет, нет, ответил Браухич, он должен увидеть Гитлера, и он должен доложить фюреру о состоянии танковой группы, «но не упоминая Москвы!».

Интервью происходило перед большой аудиторией. Ни Браухич, ни Гальдер не присутствовали, хотя было несколько офицеров из ОКВ, включая Кейтеля и Йодля. Гитлер молча слушал доклад Гудериана о состоянии танковой группы и затем спросил его:

– Учитывая ваши предшествующие боевые действия, считаете ли вы, что ваши войска способны еще на одно большое усилие?

Гудериан ответил:

– Если перед войсками поставлена главная цель, важность которой очевидна для каждого солдата, то да.

– Вы имеете в виду, конечно, Москву?

– Да. Раз вы заговорили об этом, разрешите мне изложить основания собственного мнения.

Затем Гудериан представил свои аргументы, которые Гитлер выслушал молча. Когда Гудериан закончил доклад, Гитлер стал выражать свою точку зрения: «Мои генералы ничего не знают об экономических аспектах войны», – сказал он. По-видимому, Гитлер уже много раз распространялся на эту тему перед своими слушателями. Гудериан отметил, что «…здесь я впервые увидел спектакль, который стал потом мне очень знакомым: все присутствующие согласно кивали на каждую сентенцию Гитлера, тогда как я остался в одиночестве со своим мнением».

Но тут нам следует задать вопрос: переубедил ли Гитлер Гудериана? Сам Гудериан утверждал: «…Я воздержался от дальнейших споров, [так как] я не думал тогда, что будет правильно устраивать сцену главе германского государства, когда он находится в окружении своих советников». Это высказывание могло бы быть правдой, но за ним следует признание (или оправдание): «Так как решение о наступлении на Украине теперь было утверждено, я сделал все, что мог, чтобы по крайней мере обеспечить его возможно лучшее выполнение. Поэтому я просил Гитлера не разделять мою группу, как вначале намечалось, а вводить ее в операцию как единое целое». Подтверждающий это приказ был немедленно подписан и на следующий день поступил в группу армий «Центр». В какой степени это решение – заставить всю танковую группу переместиться на юг вместо того, чтобы по-хозяйски обеспечить отдых нескольким дивизиям в центре, – было ответственно за провал наступления на Москву? Нет сомнения в том, что оно сыграло свою роль в дополнение к роковым предшествующим промедлениям.

После того как Гудериан уехал в свой штаб, Гальдер телефонировал Боку и сказал ему, что Гудериан предал их всех, затем связался с Браухичем и стал убеждать его, что, раз они не могут принять на себя ответственность за ход операций, предписанный Гитлером, они должны оба подать в отставку.

Бедный Браухич, только что вернувшийся после аудиенции, на которой его обвинили в том, что он «позволяет группам армий слишком много вольностей в достижении своих особых интересов», был против этого. Он попытался успокоить своего начальника штаба, говоря, что, «так как освобождения от должности все равно не произойдет, положение так и останется без изменений». Гальдер колебался в течение двух дней, затем Гитлер помирился с Браухичем.

Теперь изменялась вся картина фронта. Лязг и грохот танковых гусениц, облака пыли на 20 миль, солдатские песни на марше – по мере ускорения темпа наступления – эти впечатления заставляли забыть о предшествующих неделях. ОКХ занималось тактическим планированием. Гудериан мчался на юг в своем бронеавтомобиле с радиостанцией, руководя рядом новых сражений по окружению противника. Гот был вдали, с Леебом. Только Бок остался один со своей пехотой. Казалось, это было не чем иным, как мимолетной размолвкой между генералами и Гитлером. Но на самом деле все было не так. Это было катастрофическое противостояние, последствия которого и для хода войны, и для отношений Гитлера со своими генералами едва ли можно правильно оценить.

Глава 6

ЛЕНИНГРАД: ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ

Пока германские танковые войска поворачивали на юг, притягиваемые войсками Буденного, события на северном крыле развертывались в полном соответствии с пунктами директивы Гитлера.

Армиям Лееба удалось разгромить оба русских «фронта», находившихся перед ними, и настолько потрепать советских командиров, что русская Ставка была вынуждена выделить Ленинградский театр как отдельную единицу, ведущую боевые действия самостоятельно, если вообще не изолированно от всех других войск. После того как 41-й танковый корпус прорвал импровизированную оборону, организованную вдоль линии Сталина, между старой эстонской границей и пригородами самого Ленинграда оставалось только одно место, где было возможно сопротивление. Это река Луга.

Лужский рубеж был поделен на три сектора[58 - Кингисеппский сектор: генерал-майор В.В. Семашко – три стрелковые дивизии и береговая артиллерия;Лужский сектор: генерал-майор А.Н. Астанин – три стрелковые дивизии;Восточный сектор: генерал-майор Ф.И. Стариков – одна «ополченская» дивизия и одна горная бригада с артиллерией.], но каждый по численности составлял чуть больше корпуса. Русские практически не имели ни артиллерии, ни танков. На первой неделе августа немцы продолжали заполнять свои плацдармы за рекой, тогда как Попов, испытывая нехватку в технике, боеприпасах и – что было еще тяжелее, а для русского командира и совсем внове – в людях, мог только бессильно наблюдать за противником и посылать ежедневные сообщения в Ставку.

Немецкое наступление началось 8 августа, и в течение нескольких часов Лужский рубеж стал трещать. Гёпнер снова рассредоточил оба танковых корпуса своей группы, поставив Рейнгардта на левый фланг 18-й армии у Нарвы, а Манштейна (усиленного одним из самых зловещих соединений в этой войне, полицейской дивизией СС) около Луги. Дивизия СС «Мертвая голова» осталась с 16-й армией у Новгорода в качестве острия клина для наступления на Чудово. В течение трех дней Кингисеппский сектор стоял на грани гибели, и Попов оказался перед тяжелейшей проблемой, истратив свои резервы и не имея в Ленинграде больше ничего, кроме ополченцев. Должен ли он «отойти» – если это слово приложимо к мучительному отступлению под шквалом воздушных обстрелов люфтваффе – с Лужского рубежа? Или продолжать держаться, рискуя, что немецкий 41-й танковый корпус прорвется на побережье, из-за чего его драгоценные кадровые соединения окажутся в тылу врага? В докладе Шапошникову от 11 августа начальник штаба Попова сообщает:

«Трудность восстановления положения заключается в том, что ни у дивизионных командиров, ни у командующих армиями и фронтом нет вообще никаких резервов. Каждый прорыв, вплоть до малейшего, приходится закрывать кое-как собранными подразделениями или частями».

И двумя днями спустя:

«Предполагать, что сопротивление немецкому наступлению можно обеспечивать силами только что сформированных или кое-как организованных частей ополчения и частями, взятыми с Северо-Западного фронта, после того, как они только что отступили из Литвы или Латвии… совершенно не оправдано».

В этот момент вся русская позиция была на грани крушения. За два дня до этого Гёпнер начал выводить из боев 56-й танковый корпус и перемещать его на север для поддержки Рейнгардта, собственные танки которого наконец смогли держать Кингисеппский прорыв открытым. Но 12 августа русская 48-я армия обошла по южному берегу озера Ильмень и атаковала правый фланг немецкой 16-й армии. Русские силы в основном состояли из кавалерии и не имели тяжелого оснащения, но удачно выбрали время и направление удара. Ибо единственной немецкой частью на ее пути был 10-й (пехотный) корпус, занимавший крайне правые позиции 16-й армии, которая сама была фланговой частью группы Лееба. Местность между 10-м корпусом и самыми северными частями группы армий Бока представляла собой пустынный район болот, лесов и бездорожья.

Вскоре 10-й корпус оказался под сильнейшим давлением, и на их призывы о помощи Лееб ответил, может быть, с излишней щедростью. Манштейн был придан 16-й армии и получил приказ на изменение направления. Результатом стало то, что критические дни с 14-го по 18 августа 56-й танковый корпус провел в марше и контрмарше, закончив тем, что занял позицию на фланге, в 150 милях от центра тяжести сражения.

Контратака 48-й армии русских спасла Лужский фронт от уничтожения. Но их положение оставалось очень тяжелым, так как вся русская линия обороны постепенно крошилась. Во второй неделе августа пали Нарва, Кингисепп и Новгород, а дивизия СС «Мертвая голова» прорвала южный фланг и захватила Чудово – важную станцию на железной дороге Ленинград – Москва.