На задворках империи

– Просто не верится, что в скором времени и мы можем спуститься из поднебесья в цветущую Индию с ее сказочными парками и дворцами махараджей, – воскликнул Баташов. – Как хотелось бы, и в самом деле, хоть одним глазком взглянуть на этот земной рай…

– Ну, пока все это можно осуществить лишь теоретически, господин поручик. Нам предписано лишний раз не раздражать «британского льва». В лучшем случае считается возможным лишь дать по рукам, то бишь – по загребущим лапам оного зверя. Но не более того. Так что, Евгений Евграфович, придется вам повременить. Быть может, в следующий свой поход в Памиры вы и в самом деле сможете окунуть свои сапоги в воды Инда, – заключил Пустошин, улыбаясь.

– Нас не забудьте в этот исторический поход пригласить, – наперебой стали предлагать свои услуги офицеры, посмеиваясь над необычным желанием поручика.

Он манкировал эти дружеские уколы, но в пику всем в глубине души решил во что бы то ни стало осуществить это свое, казалось бы, несбыточное желание…

Через две недели, полностью выполнив свою задачу, отряд направился в обратную сторону, но не доходя до Алайской долины, был внезапно остановлен казачьим дозором, посланным из Маргелана. Вахмистр передал приказ срочно спешить на помощь гарнизону пограничной крепости, которую осаждали афганцы.

Собрав офицеров, Пустошин зачитал приказ.

– Господа, – сказал в заключение он, – в Маргелане сейчас полным ходом идет формирование отряда для оказания помощи защитником крепости, но он сможет добраться до места лишь через две-три недели. За это время у защитников кончатся все боеприпасы, и им будет угрожать неминуемая смерть от рук кровожадных горцев, которые по приказу афганского эмира и с молчаливого одобрения англичан намерены отодвинуть наши границы на Памирах, подальше от Индии. Мы же находимся в трех днях пути от этой пограничной крепости. Надо объяснить нижним чинам, что от нас ждут скорейшей помощи. Если есть вопросы, я готов на них ответить.

– Что говорить, – выразил общее мнение офицеров Баташов, – сам Бог велел нам помочь и, если понадобится, «…головы сложить за други своя»!

За два дня преодолев сотню верст по горным перевалам и караванным тропам, отряд с ходу атаковал закрепившихся у цитадели афганцев и, прорвавшись к крепости, захлопнул ворота перед самым носом наседавшего врага.

Глава III

Белгородский уезд. Октябрь 1894 г

1

После поистине чудесного спасения от палаша афганского палвона[1 - Богатыря.], который чуть было не зарубил его во время очередной вылазки отряда охотников, который он возглавлял, поручик Баташов не на шутку задумался о своей дальнейшей судьбе.

Нет, он не собирался, как некоторые малодушные офицеры, которые после сидения в крепости засыпали начальство рапортами об отставке, бежать из Туркестанского края, а напротив. Познакомившись и подружившись за время похода по Памирам, а особенно после совместной обороны крепости, со многими настоящими защитниками границ Отечества, он и мысли не допускал оставить здесь службу. И если бы планировался очередной поход по поднебесным нехоженым путям Памиров, он бы непременно принял в этом деле участие.

Просто, почувствовав однажды у своего виска холодок смерти, поручик вдруг с ужасом осознал, что на нем мог пресечься древний служивый род Баташовых, в котором были и полковники, и генералы, и даже один адмирал, который вместе с Петром Великим создавал российский флот. И весь этот славный род мог в одночасье сгинуть вместе с ним. А этого он допустить никак не мог.

«Ведь не раз говорила мне maman, сынок, пока я жива, давай-ка сосватаю тебе женушку и живи, как все добрые люди, – вспомнил он слова матери. – Так нет же, сам себе дал зарок до окончания академии и не думать о женитьбе, – с негодованием подумал он, – а ведь академия от меня никуда не уйдет, главное, чтобы тыл был надежный». С этой решительной мыслью Баташов, заручившись разрешением начальника артиллерийской бригады на женитьбу, и направился в очередной отпуск, на свою малую родину.

После окончания училища, а особенно после того как безвременно скончалась мать, а вслед за ней и израненный в последней Русско-турецкой войне отец, Баташов довольно редко навещал родные пенаты. Служба вдали от родных мест, повседневные дела и заботы отнимали слишком много времени. Всякий раз, как только получал он письма с отчетом от управляющего имением Кульнева с подробным описанием хозяйственных и финансовых дел, он порывался съездить в родные края, но все новые и новые заботы очень быстро отвлекали его от этой ностальгической мысли. И так до следующего письма.

И вот он в своем родовом поместье. Коляска, запряженная двумя орловскими рысаками, управляемая довольно расторопным малым, доставила Баташова от вокзала до домашней церкви, златоглавой свечой возвышающейся у самого въезда в усадьбу.

– Хвала тебе, Господи! Вот я и дома, – чуть слышно промолвил он и трижды перекрестился.

Дорога к белокаменному особняку, как и прежде, была окаймлена рабатками махровых роз. Сердце поручика радостно забилось, лишь только за поворотом показался двухэтажное строение с колоннами. Но радость первой встречи с приютом юных лет была недолгой. Одного взгляда пытливых глаз было достаточно для того, чтобы сделать неутешительный вывод: отчий дом, словно старый ветеран, вышедший в отставку и всеми забытый, начинает дряхлеть. На колоннах, поддерживающих шатровый навес над входом в здание, были видны тщательно заделанные трещины и сколы, на стенах кое-где осыпалась штукатурка, обнажая кирпичную кладку. У одного из мраморных львов, охраняющих вход в дом, напрочь отвалилась угрожающе поднятая лапа.

«Нет ничего трагичнее пустующей усадьбы», – тоскливо подумал Баташов, пристально разглядывая обветшавшую и потому еще более дорогую сердцу родовую обитель, просторно разместившуюся на возвышенном меловом берегу медленно несущей свои воды реки Оскол. В наплывающих с близлежащих меловых гор сумерках, только-только начинавших окутывать усадьбу, окна особняка и каменных галерей, примыкавших с обеих сторон к дому «в полуциркульном виде», глядели на белый свет темными глазницами. Только в кладовых и флигелях для прислуги тускло светились небольшие оконца. Опустевшее и уже начавшее ветшать без надзора хозяина поместье скрашивали лишь пышные цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв и резеды, так любимых матерью.

Главной достопримечательностью поместья был простирающийся до самых меловых предгорий парк и сад. С дороги были видны прогнувшиеся почти до самой земли, густо унизанные плодами ветви золотого ренета.

«Надо распорядиться, чтобы управляющий мужиков собрал. Давно пора подпорки ставить», – по-хозяйски подумал Баташов, неторопливо выбираясь из остановившейся напротив парадного крыльца коляски.

Поручика встретил управляющий имением Кульнев, крупного сложения рыжебородый мужик, сын кормилицы и друг детских игр и шалостей.

– Ну что, Афанасий, соскучился, небось?

– Соскучился! Соскучился, батюшка, Евгений Евграфович! Заждались мы вас. Уж и не верилось, что вы наконец-то осчастливите нас своим присутствием.

Кульнев смахнул рукавом выступившие в уголках глаза слезы искренней радости, нагнулся, чтобы поцеловать барину руку.

– А вот этого не надо, – строго сказал поручик, пряча руку за спину. – Ты лучше расскажи, как кормилица моя и твоя матушка Арина Денисовна поживает.

Управляющий скорбно опустил глаза долу.

– Во сырой земле покоится матушка Арина, – с надрывом в голосе ответил Афанасий. – Вот уже год пошел, как снесли сердешную на церковный погост.

– Прости, Афоня, я не знал, – Баташов дружески похлопал управляющего по плечу. – Зайдешь вечером, помянем кормилицу ласковую мою, – сочувственно добавил он, проходя в переднюю.

Все в родительском доме было до боли знакомо, навеки запечатлевшись в памяти. После передней начинался длинный зал, составляющий один из углов дома, с высокими стрельчатыми окнами в двух стенах и потому несмотря на сумерки прекрасно освещенный.

В глухой капитальной стене зала было двое дверей. Первая, низкая, вела в темный коридор, в конце коего была девичья и черный выход во двор. Вторая, такого же размера дверь, вела из гостиной в детскую и далее в спальню, составляющую другой угол дома. Эти комнаты и поперечная часть зала были обращены к цветнику. Зал и комнаты были уставлены мебелью красного дерева. В двух простенках между окнами висели зеркала, под ними виднелись тумбочки с цветочными вазами, напротив углового кожаного дивана сиротливо стоял ломберный стол. По обеим сторонам дивана симметрически выходили два ряда неуклюжих кресел. Вся эта мебель была покрыта белыми чехлами.

В спальне стояла просторная кровать, полумягкая клеенчатая софа, а в углу – этажерка с лучшим хозяйским чайным сервизом, затейливыми дедушкиными бокалами, фарфоровыми куколками и подобными безделушками.

Просторный отцовский кабинет, выходящий окнами в сад, располагался на втором этаже. Из гостиной к нему вела витая лестница, отделанная мореным дубом. Кабинет был уставлен шкафами с книгами и стеллажами, где размещались самые разнообразные предметы, привезенные отцом с войны и из дальних странствий. В углу стоял просторный кожаный диван, которой частенько служил хозяину удобной кроватью. У самого большого окна стоял письменный стол красного дерева, покрытый зеленым сукном. На этот стол Баташов установил купленную на богатом восточном базаре настольную лампу, основу которой составляла резная лазуритовая колонна, увенчанная фигуркой слона, выточенного искусными индийскими мастерами из слоновой кости. Украшенная фигурным абажуром из плотной ткани, обрамленным по периметру разноцветными бусинками, она стала теперь главной достопримечательностью кабинета. Мягкий свет и притягивающие взор перламутровые бусинки создавали вокруг уют и внутренний порядок, которые так необходимы для отдохновения после трудов праведных.

Установив лампу, Баташов сдернул чехол с резного, старинной работы кресла и устало плюхнулся на мягкое сидение, ощущая во всем теле истинное блаженство. Блаженство от того, что наконец-то добрался до своего родового гнезда, что наконец-то может хоть ненадолго забыть о службе. Только здесь, в этом уютном кабинете, где все напоминало ему о детстве и юности, он чувствовал себя поистине счастливым.

«Вот если бы рядом со мной сидела красавица-жена, то я бы непременно чувствовал себя счастливейшим человеком в мире», – мечтательно подумал он, рисуя в воображении стройную и прекрасную незнакомку, которую однажды увидел на фотографии в журнале для взрослых, который кадеты рассматривали по ночам втайне от офицеров-воспитателей…

Баташов проснулся с первыми петухами. Распахнув настежь окно спальни, он глубоко вдохнул влажный еще воздух.

«Густой и ароматный, хоть на хлеб мажь», – блаженно потягиваясь, подумал он о знакомом с детства, терпком, настоянном на аромате росных трав духе, окутавшем усадьбу.

Заря только-только разгоралась, освещая теплым, искрящимся золотом верхушки деревьев. Отраженный от оранжереи лучик незаметно проскользнул в комнату и скоренько пробежал по никелированным шарикам, венчающим спинки кровати, рассеивая сонный полумрак. Потом он внезапно резанул по глазам, разгоняя последние остатки дремы.

«Что ж, это хороший знак», – подумал поручик, окончательно просыпаясь, и, накинув на плечи просторный шелковый халат, направился во двор, к колодцу, у которого на скамейке уже стоял наполненный до краев водой медный таз.

«Не забыл Афоня моей утренней привычки», – с благодарностью подумал он о своем управляющем.

Не успел Баташов как следует поплескаться, а из флигеля, где размещалась прислуга, уже павой выплыла светловолосая, полнотелая красавица, держа на вытянутых руках рушник.

Поклонившись в пояс, девушка протянула расшитое петухами полотенце Баташову.

– Не погнушайтесь барин, Евгений Евграфович, сама вышивала, – тихим, грудным голосом проворковала она, потупив взор.

Приняв рушник, он с удовольствием окутал тонким пахнущим лавандой холстом лицо. Потом растянул рушник на руках, любуясь искусно вышитыми красными петухами, клюющими красную смородину.

– Как звать-то тебя, милая?

– Стеша я. Прокопия-лесника дочка.

– Стешенька, – ласково промолвил Баташов. – Помню, помню отца твоего. Хороший лесничий. Да и ты, я вижу, не только красавица, но и мастерица знатная, – добавил он, возвращая рушник.

– Благодарствую, барин, на добром слове, – ответила девушка. И тут же, зардевшись до кончиков волос, комкая в руках влажный холст, стремглав кинулась к флигелю.