После «Структуры научных революций»

Глава 2

Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность

«Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность»[12 - Улучшению статьи способствовали многие люди. Среди них коллеги из Массачусетского технологического института, участники встречи Ассоциации философии науки и семинара по истории и философии науки в Колумбийском университете, где была опробована предварительная версия. Я благодарен им всем, особенно Неду Блоку (Ned Block), Полу Хорвичу (Paul Horwich), Натаниелу Куну (Nathaniel Kuhn), Стивену Стичу (Stephen Stich), и моим официальным комментаторам.] была главной статьей симпозиума, организованного Ассоциацией философии науки в 1982 г. Комментаторами выступили Филипп Китчер (Philip Kitcher) и Мэри Хессе (Mary Hesse).

Ответ Куна на их комментарии помещен здесь как постскриптум к главе. Труды симпозиума опубликованы в PSA 1982, volume 2 (East Lansing, MI: The Philosophy of Science Association, 1983).

Прошло двадцать лет с тех пор, как Пол Фейерабенд и я впервые употребили в печати термин, позаимствованный нами из математики, для описания отношений между успешными научными теориями. Это термин «несоизмеримость». Каждый из нас пришел к нему, столкнувшись с проблемами интерпретации научных текстов[13 - Р.К. Feyerabend. «Explanation, Reduction and Empiricism» in «Scientific Explanation, Space, and Time», ed. H. FeiglandG. Maxwell, Minnesota Studies in the Philosophy of Science, vol. 3 (Minneapolis: University of Chicago Press, 1962), pp. 28–97; T.S. Kuhn, «The Structure of Scientific Revolutions» (Chicago: University of Chicago Press, 1962). Я убежден, что наше с Фейерабендом обращение к «несоизмеримости» было независимым. Смутно припоминаю, как Пол наткнулся на этот термин в черновике моей рукописи и сказал мне, что он тоже его использовал. Эти первые употребления можно найти в отрывках: Kuhn, «The Structure of Scientific Revolutions», 2d ed., rev. (Chicago: University of Chicago Press, 1970), pp. 102 f., 112, 128f, 148–151, оставшиеся неизменными с первого издания, и Feyerabend, рр. 56–59, 74–76, 81.]. Я использовал термин шире, чем он; его утверждения относительно предмета были радикальнее моих, но совпадение наших позиций тогда было значительным[14 - Мы с Фейерабендом писали о невозможности определения терминов одной теории в базовых терминах другой. Он ограничился несоизмеримостью в языке. Я же говорил и о различиях в «методах, проблемном поле и критериях решения проблем» («Structure», 2d ed., р. 103), чего я больше уже бы не сделал, за исключением важной области: последующие отличия – это необходимые следствия процесса изучения языка. Фейерабенд (с. 59), с другой стороны, писал, что «нельзя ни определить простейшие термины Т’ на основе простейших терминов Т, ни установить корректные эмпирические связи, относящиеся и к тем, и к другим терминам». Я не употреблял понятие простейших терминов и ограничил несоизмеримость несколькими специальными терминами.]. Каждый из нас прежде всего стремился показать, что значения научных терминов и понятий (к примеру, «сила», «масса» или «элемент» и «соединение») часто менялись вместе с теорией, из которой они были введены[15 - Этот моментранее подчеркивался в работе: N.R. Hanson. «Patterns of Discovery» (Cambridge: Cambridge University Press, 1958).]. И каждый из нас утверждал, что, когда такие изменения происходили, невозможно было определить все термины одной теории, используя словарь другой. Последнее утверждение вылилось в отдельный разговор о несоизмеримости научных теорий.

Все это было в 1962 г. С тех пор проблемы изменения значений обсуждались очень бурно, но, в сущности, никто в полной мере не обращался к тем трудностям, которые привели нас с Фейерабендом к понятию несоизмеримости. Вне сомнения, эта невнимательность отчасти объясняется той ролью, которую играли интуиция и метафора в наших исходных представлениях. Я, к примеру, допускал много двусмысленностей в употреблении, как в визуальном, так и в концептуальном значении, глагола «видеть». Я неоднократно уподоблял теоретические изменения переключению гештальта. Но по каким бы то ни было причинам понятие несоизмеримости резко и часто отвергалось, последний раз в книге, опубликованной в конце прошлого года Хилари Патнэмом[16 - H. Putnam. «Reason, Truth and History» (Cambridge: Cambridge University Press, 1981), pp. 113–124.]. Патнэм убедительно излагает суть двух направлений критики, широко распространенных в предшествующей философской литературе. Краткое напоминание об этой критике подготовит почву для последующих обширных комментариев.

Большая часть дискуссий о несоизмеримости была обусловлена дословно корректным, но часто неправильно интерпретируемым допущением, что если две теории несоизмеримы, они должны быть сформулированы на взаимно-непереводимых языках. Если это так, утверждается первой линией критики, если нет способа сформулировать обе теории на одном языке, тогда они не могут сравниваться, и не может быть никаких очевидных аргументов, чтобы сделать выбор между ними. Разговор об отличиях и сравнении предполагает некую общую почву, которую, по всей видимости, отрицают защитники несоизмеримости, часто говорящие о сравнениях. Здесь их заявления определенно непоследовательны[17 - По этому направлению критики см. D. Davidson, «The Very Idea of a Conceptual Scheme», в «Proceedings and Adresses of the American Philosophical Association» 47 (1974): 5—20; D. Shapere. «Meaning and Scientific Change» in «Mind and Cosmos: Essays in Contemporary Science and Philosophy», University of Pittsburgh Series in the Philosophy of Science, vol. 3, ed. R.G. Colodny (Pittsburgh: University of Pittsburg Press, 1966), pp. 41–85; I. Sheffler. «Science and Subjectivity» (Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1967), p. 81–83.].

Вторая линия критики заходит так же далеко. Такие люди, как Кун, утверждают ее представители, убеждают нас, что невозможно перевести старые теории на современный язык. Но потом они именно это и делают, реконструируя теории Аристотеля, Ньютона, Лавуазье или Максвелла, не выходя за пределы языка, на котором мы разговариваем каждый день. Что они при этих условиях могут подразумевать, говоря о несоизмеримости[18 - Об этом направлении критики см. D. Davidson «The Very Idea», pp. 17–20; P. Kitcher, «Theories, Theorists, and Theoretical Change». «Philosophical Review 87» (1978): 519–547; Putnam. «Reason, Truth, and History».]?

Проблемы, вынесенные здесь на обсуждение, поднимаются главным образом вторым направлением критики, но эти два направления взаимосвязаны, и я должен буду говорить и о первом. С него и начну, прежде всего попытавшись устранить распространенное неверное понимание по крайней мере моей собственной точки зрения. Даже при устранении этого непонимания разрушительный остаток первого направления критики все же сохранится. К нему я вернусь только в конце статьи.

Частичная несоизмеримость

Коротко напомню о происхождении термина «несоизмеримость». Гипотенуза равнобедренного прямоугольного треугольника несоизмерима с его стороной или длина окружности – с ее радиусом в том смысле, что нет единицы длины, содержащейся без остатка целое число раз в каждом члене пары. Таким образом, здесь не существует общего измерения. Но отсутствие общего измерения оставляет возможность сравнения. Напротив, несоизмеримые величины можно сравнивать с любой необходимой степенью приближения. Доказательство того, что это возможно и как это возможно, было одним из блестящих достижений греческой математики. Но это достижение стало возможным только потому прежде всего, что большая часть геометрических процедур без изменений применялась к обоим сравниваемым объектам.

В применении к понятийному словарю, используемому в научной теории, термин «несоизмеримость» функционирует метафорически. Фраза «отсутствие общей меры» превращается в «отсутствие общего языка». Утверждение, что две теории несоизмеримы, означает тогда, что нет языка, нейтрального или иного, на который обе теории, понимаемые как набор предложений, могут быть переведены без остатка и потерь. Как в метафорическом, так и в буквальном смысле несоизмеримость не влечет несравнимости. Большая часть общих для двух теорий терминов функционирует в обеих одинаково. Их значение, каким бы оно ни было, сохраняется; их перевод является простой заменой одних слов другими. Только для небольшой группы (как правило, взаимоопределяемых) терминов и для предложений, их содержащих, возникает проблема перевода. Утверждение, что две теории несоизмеримы, гораздо скромнее, чем предполагали многие его критики.

Я буду называть этот умеренный вариант несоизмеримости «частичной несоизмеримостью». В той мере, в какой несоизмеримость утверждалась относительно языка и относительно изменения значения, ее частичная форма была моей исходной точкой зрения. Если последовательно придерживаться этого, первое направление критики проваливается. Термины, сохраняющие свое значение при переходе от одной теории к другой, создают основание, достаточное для обсуждения различий и сравнений, связанных с выбором теории[19 - Обратите внимание: эти термины не являются независимыми от теорий, но просто употребляются одинаково в двух теориях одновременно. Отсюда следует, что проверка – это процесс сравнения двух теорий, а не их оценка.]. Они создают даже основание для анализа значений несоизмеримых терминов.

Однако не очень ясно, каким образом несоизмеримость можно ограничить отдельной областью. При современном состоянии теории значения различие между терминами, которые изменяют значение, и теми, которые его сохраняют, в лучшем случае сложно объяснить или применить. Значение – это продукт истории, и со временем оно неизбежно меняется вместе с требованиями к терминам, которые им обладают. Просто невероятно, что некоторые термины должны изменить свое значение при переходе к новой теории, не затрагивая другие термины, участвующие в переходе. Не давая никакого решения, фраза «инвариантность значения» может дать только новое пристанище проблемам, встающим в связи с понятием несоизмеримости. Это затруднение не продукт неправильного понимания, оно вполне реально. Я вернусь к нему в конце статьи, когда станет ясно, что «значение» – не самая лучшая рубрика для обсуждения несоизмеримости. Но более подходящей альтернативы под рукой пока нет. В ее поисках я сейчас обращаюсь ко второму главному направлению критики, постоянно направляемой на несоизмеримость.

Перевод versus интерпретация

Если бы какой-либо термин старой теории не поддавался переводу на язык ее преемницы, как могли бы историки и другие аналитики достигнуть успеха в реконструкции или интерпретации этой старой теории, включая употребление и функцию этих самых терминов? Историки заявляют о своей способности давать успешные интерпретации. Точно так же считают занимающиеся очень близкими исследованиями антропологи. Здесь я просто приму допущение, что их утверждения оправданны. Во всяком случае, верны они или нет, а я полагаю, что верны, эти допущения являются фундаментальными для аргументов, выдвинутых против несоизмеримости такими критиками, как Дэвидсон, Китчер и Патнэм[20 - Davidson. «The Very Idea», p. 19; Kitcher. «Theories, Theorists, and Theoretical Change», pp. 519–529; Putnam. «Reason, Truth, and History», pp. 116 f.]. Все трое пытаются обрисовать техники интерпретации, все считают их результатом перевод или схему перевода, и все приходят к выводу, что их успешность несовместима даже с частичной несоизмеримостью. Сейчас я покажу, в чем суть данного аргумента, и выскажусь по центральному вопросу этой главы.

Аргумент или краткий набросок аргумента, который я только что представил, в значительной степени определяется отождествлением интерпретации с переводом. Это отождествление можно проследить по крайней мере до работы Куайна «Слово и объект»[21 - W.V.O. Quine. «Word and Object» (Cambridge, MA: Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, 1960).Русский перевод: Куайн У В.О. Слово и объект. Новосибирск, 2005. – Примеч. пер.]. Я убежден, что такое отождествление неверно и что эта ошибка серьезна. Мое утверждение состоит в том, что интерпретация, о которой я еще буду говорить, и перевод – не одно и то же, по крайней мере если принять понимание перевода представителями значительной части современной философии.

Запутаться здесь очень легко, так как реальный перевод часто, а возможно, и всегда предполагает интерпретационную составляющую. Но в этом случае реальный перевод должен рассматриваться как процесс, включающий в себя два отдельных процесса. Современная аналитическая философия сконцентрировалась только на одном из них и объединила его со вторым. Чтобы избежать путаницы, я буду придерживаться современного употребления и применять понятие «перевод» только к первому из этих процессов, а понятие «интерпретация» ко второму. Но поскольку мы признали существование двух процессов, в моих аргументах ничего не будет зависеть от того, что термин «перевод» остается за первым.

Итак, для настоящих целей, перевод – нечто, что осуществляется человеком, знающим два языка. Столкнувшись с текстом, письменным или устным, на одном из этих языков, переводчик систематически заменяет слова или группы слов текста на одном языке на слова или группы слов на другом таким образом, чтобы получить эквивалентный текст на другом языке. Что означает для текста быть «эквивалентным» может на некоторое время остаться неопределенным. Как сходство значений, так и сходство референции, очевидно, желательны, но пока я не буду этого требовать. Давайте просто будем считать, что перевод сообщает более или менее одинаковую информацию, передает более или менее одинаковые идеи или описывает более или менее одинаковые ситуации, что и текст, переводом которого он является.

Две особенности таким образом понимаемого перевода требуют особого внимания. Во-первых, язык, на который выполняется перевод, существовал до того, как начался перевод. Факт перевода, таким образом, не изменил значение слов и фраз. Он мог, конечно, умножить число известных референтов данного термина, но это не изменило того, как эти референты, как старые, так и новые, определяются. Вторая особенность тесно связана с первой. Перевод состоит исключительно из слов и фраз, которые замещают (не обязательно взаимно однозначно) оригинальные слова и фразы. Толкования и предисловие переводчика не являются частью перевода; совершенный перевод не должен в них нуждаться. Если, несмотря на это, они потребовались, мы должны спросить: почему? Несомненно, эти особенности перевода кажутся идеализацией. Они действительно таковы. Но эта идеализация принадлежит не мне. Помимо других источников, обе они непосредственно вытекают из природы и функции руководства по переводу Куайна.

Вернемся теперь к интерпретации. Это предприятие, в числе прочих, практикуется историками и антропологами. В отличие от переводчика интерпретатор исходно может распоряжаться только одним языком. Вначале текст, над которым он или она работает, состоит целиком или частично из непонятных шумов или надписей. «Радикальный переводчик» Куайна на самом деле интерпретатор, а «гавагай» представляет собой непонятный материал, с которого он начинает. Наблюдая за поведением и средой, окружающей создание текста, и предполагая в течение всего времени, что во внешних проявлениях языкового поведения есть здравый смысл, исследователь ищет этот смысл, пытается выдвигать гипотезы вроде «гавагай» означает «вот кролик», что делает произнесение или надпись понятной. Если интерпретатор достигает успеха, в первую очередь он выучивает новый язык, где «гавагай» является термином, или более ранний вариант языка самого интепретатора, в котором все еще находящиеся в употреблении термины, например, «сила» и «масса» или «элемент» и «соединение», функционировали по-другому. Можно ли перевести этот язык на тот, с которого начинал интерпретатор, остается открытым вопросом. Овладение новым языком и перевод с него на какой-либо иной язык – не одно и то же. Успех в первом не влечет за собой успех во втором.

Это говорит о систематической путанице в примерах Куайна, ввиду того что он объединяет интерпретацию и перевод. Чтобы интерпретировать произнесение слова «гавагай», воображаемый антрополог Куайна не обязан принадлежать к речевому сообществу, знакомому с кроликами и имеющему слово, которое указывает на них. Вместо того чтобы находить соответствующий «гавагаю» термин, интерпретатор/антрополог может овладеть местным термином примерно так, как на более раннем этапе овладел терминами своего собственного языка[22 - Куайн в работе «Слово и объект» отмечает, что его радикальный переводчик должен выбрать «дорогостоящий» путь и «выучить язык непосредственно, как должен был бы это сделать ребенок». Но он считает этот процесс альтернативным путем к тому же самому результату, что и тот, который достигается стандартными средствами, этот результат – руководство по переводу.]. Это означает, что антрополог или интерпретатор может и часто учится узнавать объекты. Вещи, события произносятся как «гавагай» у аборигенов. Вместо того чтобы заниматься переводом, интерпретатор может просто запомнить животное и использовать для его обозначения термин аборигенов.

Существование этой альтернативы, разумеется, не препятствует переводу. Интерпретатор, по вышеупомянутым причинам, не может просто ввести термин «гавагай» в свой собственный язык, скажем, английский. Это изменило бы английский язык, и то, что мы получили бы в итоге, не было бы переводом. Интерпретатор вместо этого может попытаться описать на английском референты термина «гавагай» – они покрыты мехом, длинноухи, имеют пушистый хвост и тому подобное. Если описание успешно, если оно применимо ко всем и только этим животным, которые вызывают высказывания, содержащие «гавагай», то выражение «покрытое мехом, длинноухое, имеющее пушистый хвост… создание» – это уникальный перевод, после этого «гавагай» может быть введен в английский язык как его сокращение[23 - Некоторые могут возразить, что такие словосочетания, как «покрытое мехом, длинноухое, имеющее пушистый хвост… существо», слишком длинны и сложны, чтобы считаться переводом отдельного термина на другой язык. Но я склоняюсь к мнению, что любой термин, который можно ввести при помощи такого ряда слов, может быть усвоен так, что его референты будут опознаваться непосредственно. Меня больше беспокоит более сильный вариант непереводимости, где недопустимы даже длинные цепочки слов.].

В этих обстоятельствах не встает никакого вопроса о несоизмеримости.

Однако подобные обстоятельства есть далеко не всегда. Не обязательно должно существовать описание на английском языке, имеющее один и тот же референт с туземным термином «гавагай». Приобретая умение узнавать гавагаев, интерпретатор может научиться опознавать отличительные особенности, не известные англоговорящим, для которых в английском языке отсутствует описательная терминология. Возможно, аборигены по-другому структурируют животный мир, чем люди, говорящие на английском языке, используя при этом другие разграничения. При таких обстоятельствах «гавагай» остается нередуцируемым термином аборигенов, непереводимым на английский язык. Хотя говорящие на английском могут научиться использовать этот термин, например, при разговоре на языке аборигенов. Вот для таких обстоятельств я приберег понятие «несоизмеримость».

Установление референции versus перевод

Я утверждаю, таким образом, что с обстоятельствами такого рода часто сталкиваются, хотя и не всегда это признают, историки науки, пытаясь понять устаревшие научные тексты. Теория флогистона является одним из моих классических примеров, и Филип Китчер использовал его как основание для острой критики понятия несоизмеримости в целом. В чем здесь проблема, прояснится, если я вначале представлю суть этой критики, а затем укажу пункт, в котором, как мне кажется, она сбивается с пути.

Китчер утверждает, и, по-моему, справедливо, что язык химии XX века может использоваться для задания референтов терминов и выражений химии XVIII века, по крайней мере в области, к которой действительно относятся эти термины и выражения. Читая текст, скажем, Пристли и обдумывая в современных терминах описываемые им эксперименты, можно заметить, что «дефлогистированный воздух» иногда относится к самому кислороду, а иногда – к обогащенной кислородом атмосфере. «Флогистированный воздух» – разреженный воздух, в котором отсутствует кислород. Выражение «а богаче флогистоном, чем Р» имеет один и тот же референт, что и выражение «а более близок к кислороду, чем Р». В некоторых контекстах – к примеру, в выражении «при горении выделился флогистон» – термин «флогистон» вообще не имеет референта, но в других контекстах он относится к водороду[24 - Kitcher. «Theories, Theorists, and Theoretical Change», pp. 531–536.].

Вне сомнения, историки, занимающиеся старыми научными текстами, могут и должны использовать современный язык для задания референтов устаревших терминов. Как указание аборигенов на гавагая, такие задания референции часто дают конкретные примеры, при помощи которых историки могут узнать, что означают проблематичные выражения в этих текстах. К тому же введение новой терминологии позволяет объяснить, почему и в каких областях были успешны старые теории[25 - Китчер полагает, что его техника перевода позволяет определить, какие утверждения старой теории были истинными, а какие ложными. Так, утверждения о субстанции, выделяемой при горении, ложны, а утверждения об эффекте флогистированного воздуха в проявлениях жизни истинны, поскольку в этих утверждениях «дефлогистированный воздух» относится к кислороду. Тем не менее мне представляется, что Китчер только использует современную теорию для объяснения, почему одни утверждения, которые высказывали использовавшие старую теорию ученые, подтвердились опытом, а другие нет. Способность объяснения таких успехов и неудач – основа любой интерпретации текста в истории науки. Если интерпретация приписывает автору текста многочисленные утверждения, которые опровергаются легко доступными наблюдениями, тогда интерпретация определенно неправильна и историку придется возобновить свою работу. Пример, который, возможно, понадобится, см. в моей статье «А Function for Thought Experiments», in «Melanges Alexandre Koyre», vol. 2, L’aventure de la science, ed. LB. Cohen and R. Taton [Paris: Hermann, 1964], pp. 307–334; переиздано в «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» [Chicago: University of Chicago Press, 1977], pp. 240–265. Но ни интерпретация, ни переводческая техника Китчера не позволяют говорить об истинности или ложности предложений, содержащих термины старой теории. Теории, я убежден, это структуры, которые можно оценивать лишь в целом.]. Однако Китчер описывает процесс задания референции как перевод, и он предполагает, что его возможность делает вопрос о несоизмеримости закрытым. Похоже, здесь он ошибается в обоих случаях.

Представим на мгновение, как будет выглядеть текст, переведенный при помощи техники Китчера. Как, например, можно перевести нереференциальные вхождения термина «флогистон»? Одна возможность (вытекающая из молчания Китчера о предмете разговора и его желания сохранить истинностные значения, что в этих случаях проблематично) – оставить соответствующие места пустыми. Однако пустые места означали бы неудачу переводчика. Если референциальные выражения имеют перевод, то никакой продукт вымысла не может быть переведен в принципе, и для настоящих целей к старым научным текстам стоит относиться по крайней мере с уважением, обычно оказываемым творениям вымысла. Они рассказывают о том, во что верили ученые прошлого, безотносительно к их истинностным значениям, и это то, что должен сообщить перевод.

Альтернативно Китчер мог бы использовать ту же самую контекстуально-зависимую стратегию, которую он разработал для таких референциальных терминов, как «дефлогистированный воздух». «Флогистон» в таком случае иногда переводился бы как «субстанция, испускаемая горящими телами», иногда как «принцип металлизации», иногда другими выражениями. Как бы то ни было, эта стратегия тоже ведет к неудачам не только с такими терминами, как «флогистон», но в том числе и с референциальными выражениями. Употребление отдельного термина «флогистон» вместе с такими образованиями, как «флогистированный воздух», получаемыми из него, является одним из способов выражения идей автора посредством оригинального текста. Замена этих взаимосвязанных выражений на несвязанные или связанные по-другому термины должна по меньшей мере скрывать эти идеи, делая полученный текст непоследовательным. Проверяя перевод Китчера, часто не удается понять, как эти предложения можно поместить рядом в одном тексте[26 - Китчер, разумеется, объясняет это соседство ссылкой на взгляды автора текста и на современную теорию. Но отрывки, где он это делает, – не часть его перевода, а интерпретация.].

Чтобы четче уяснить, что подразумевает работа с устаревшими текстами, стоит ознакомиться с последующим изложением ключевых аспектов теории флогистона. Для краткости и ясности я сам написал это изложение, но оно могло быть, за исключением стиля, скопированным из руководства по химии XVIII века.

Все физические тела состоят из химических элементов и начал, последние наделяют первых особыми свойствами. В числе элементов – элементы земли и элементы воздуха, в числе начал – флогистон. Один набор элементов земли, к примеру углерод и сера, в нормальном состоянии богаты флогистоном и оставляют кислотный остаток, когда его лишаются. Другой набор, известей или руд, обычно не богат флогистоном, и эти элементы становятся блестящими, эластичными, хорошо проводящими тепло – металлическими, когда им обогащаются. Превращение флогистона в воздух происходит во время горения и такими связанными с ним процессами, как обжиг и дыхание. Воздух, в котором повысилось содержание флогистона (флогистированный воздух), теряет эластичность и способность поддержания жизни. Воздух, у которого отсутствует часть стандартного компонента флогистона (дефлогистированный воздух), поддерживает жизнь особенно хорошо.

Руководство продолжается и далее, но этого отрывка будет достаточно.

Написанное мной краткое изложение состоит из предложений химии флогистона. Большая часть слов в этих предложениях встречается как в химических текстах XVIII, так и текстах XX века, и они одинаково функционируют в обоих. Некоторые же термины в таких текстах, особенно «флогистирование», «дефлогистирование» и связанные с ними, могут быть заменены фразами, в которых только термин «флогистон» окажется незнакомым современной химии. Но после того как замена завершится, останется небольшая группа терминов, для которых нет эквивалентов в современном химическом словаре.

Некоторые из них полностью исчезли из языка химии: «флогистон» сегодня тому самый очевидный пример. Другие, как термин «начала», утратили чисто химическое значение. (Требование «очистите свои реагенты» – химический принцип со смыслом, существенно отличающимся оттого, в котором им был флогистон.) Термины наподобие «элемент» остаются ключевыми для химического словаря, и они наследуют функции от своих более ранних омонимов. Но такие термины, как «принцип», которые ранее узнавались вместе с ними, исчезли из современных текстов, и с ними исчезло важное для того времени обобщение, что качества типа цвета и эластичности дают непосредственную информацию о химическом соединении. В результате референты этих сохранившихся терминов, как и критерии для их установления, сейчас кардинально и систематически изменены.

В обоих отношениях термин «элемент» в химии XVIII века функционировал в значительной мере и как современное выражение «агрегатное состояние», и как современный термин «элемент».

Имеют ли термины химии XVIII века (такие как «флогистон», «начало» и «элемент») референты или нет, они не-элиминируемы из текстов, которые могут считаться переводом флогистонного оригинала. По меньшей мере они должны служить символами-заполнителями для взаимосвязанных наборов свойств, которые делают возможным установление предполагаемых референтов этих взаимосвязанных терминов. Осмысленный текст, повествующий о теории флогистона, должен описывать вещество, испускаемое при горении, как химическое начало. То же самое начало, которое порождает воздух, непригодный для дыхания и, кроме того, при извлечении из соответствующего материала, выделяет кислотный осадок. Но если эти термины неэлиминируемы, кажется, их нельзя и по отдельности заменить на набор современных слов и фраз. Если так, тогда придуманный мной эпизод, где эти термины появлялись ранее, не может быть переводом, по крайней мере в стандартном для современной философии смысле этого слова.

Историк как интерпретатор и преподаватель языка

Правильно ли предположить, что такие химические термины XVIII века, как «флогистон», непереводимы? На современном языке я уже описал несколько случаев, когда старый термин «флогистон» имеет референт. К примеру, флогистоном будет то, что выделяется при горении; оно понижает эластичность и поддерживающие жизнь функции воздуха и т. д. Создается впечатление, что можно соединить выражения современного языка вроде этих для получения перевода термина «флогистон» на современный язык. Но это не так. Среди фраз, описывающих установление референта термина «флогистон», встречается целый ряд других непереводимых терминов, как «начало» и «элемент». Вместе с «флогистоном» они составляют взаимосвязанный набор, который должен быть усвоен сразу как целое, прежде чем можно будет употреблять какой-либо из терминов этого набора по отношению к явлениям природы[27 - Возможно, только «элемент» и «начало» должны быть выучены вместе. Когда они будут усвоены, можно ввести «флогистон» как начало, действующее определенным специфическим образом.]. Таким образом, только после овладения им можно понять, какова была химия XVIII века, дисциплина, отличающаяся от ее преемницы XX столетия не просто в том, что она говорила об отдельных субстанциях и процессах, но и в способе систематизации и подразделения значительной части химического мира.

Вот пример, проясняющий мое утверждение. При изучении механики Ньютона термины «масса» и «сила» должны усваиваться вместе, и второй закон Ньютона может способствовать этому. Это означает, что нельзя понять термины «масса» и «сила» независимо друг от друга, а впоследствии опытным путем обнаружить, что сила равна массе, умноженной на ускорение. Точно так же нельзя усвоить сначала термин «масса» (или «сила»), а затем использовать его для определения «силы» (или «массы») при помощи второго закона. Напротив, все три могут быть усвоены только вместе, как части единого нового (но не полностью нового) способа построения механики.

Этот момент, к сожалению, затемнялся в стандартной формализации. Формализуя механику, можно взять в качестве исходного термина как «массу», так и «силу», а затем ввести другой термин в качестве определяемого. Но такая формализация не дает информации о том, как исходные и определяемые термины относятся к природе, как силы и массы различаются в реальных физических ситуациях.

Хотя «сила» может быть исходным термином при определенных формализациях механики, нельзя научиться узнавать силы без того, чтобы одновременно не научиться распознавать массы и без обращения ко второму закону Вот почему ньютоновские «сила» и «масса» непереводимы на языки тех физических теорий (к примеру, Аристотеля или Эйнштейна), в которых не применяется второй закон. Чтобы научиться одному из этих способов построения механики, нужно выучить взаимосвязанные термины в определенной области языковой системы или выучить заново все вместе, а затем наложить их на природу в целом. Они не могут быть просто заменены по отдельности при переводе.

Как же тогда может историк, пишущий о теории флогистона, донести до читателя свои результаты? Что происходит, когда историк представляет читателю ряд предложений, вроде тех, что приведены выше?

Ответ на этот вопрос зависит от аудитории, к которой он обращается. Она обычно состоит из людей, не имеющих абсолютно никакого предварительного соприкосновения с теорией флогистона. Для них историк описывает мир, в который верил химик XVIII века. Одновременно он обучает языку, который химик XVIII века использовал для описания, объяснения и исследования этого мира. Большая часть в этом старом языке тождественна по форме и функциям со словами языка историка и его читателей. Но другие слова неизвестны, их нужно запомнить или выучить заново. Это непереводимые слова, для которых историк должен открыть или ввести значения, чтобы дать разумный перевод тексту, над которым он работает. Интерпретация представляет собой процесс, посредством которого открывают использование этих терминов, о чем много говорили в последнее время герменевтики[28 - Наиболее полезное представление того смысла «герменевтики», о котором я говорю, дано в работе: С. Taylor. «Interpretation and the Sciences of Man». «Rewiew of Metaphysics 25» (1971): 3—51; переиздано в «Understanding and Social Inquiry», ред. F.A. Dallmayr и T.A. McCarthy (Notre Dame, IN: University of Notre Dame Press, 1977), pp. 101–131. Однако Тейлор считает, что дескриптивный язык естествознания (и бихевиористский язык социальных наук) является фиксированным и нейтральным. Полезная поправка изнутри герменевтической традиции представлена в работе: Karl-Otto Apel, «The A Priori of Communication and the Foundation of the Humanities». «Man and World 5» (1972): 3—37, переиздано в «Dallmayr and McCarthy», «Understanding and Social Inquiry», pp. 292–315.]. Когда она завершена и слова усвоены, историк использует их в своей деятельности и обучает им других. Вопроса о переводе просто не возникает.

Все это работает, я полагаю, когда отрывки, подобные приведенному выше, преподносятся аудитории, которая ничего не знает о теории флогистона. Для такой аудитории эти отрывки являются толкованием флогистонных текстов, предназначенные для обучения языку, на котором написаны эти тексты, и способу их прочтения. Но с такими текстами сталкиваются люди, которые уже научились их читать, люди, для которых они оказываются всего лишь примером уже хорошо знакомого рода. Это люди, которым такие тексты покажутся всего лишь переводом или обычными текстами вследствие того, что они забыли, что им пришлось выучить особый язык, прежде чем они смогли прочитать их. Ошибка проста. Язык, который они выучили, в значительной мере смешался с родным языком, который они знали до этого. Но он отличается от их родного языка отчасти его обогащением (т. е. введением терминов, подобных «флогистону»), а отчасти введением систематически видоизмененного использования таких терминов, как «начало» и «элемент». В их неизмененном исходном языке эти тексты не могут быть представлены.

Хотя вопрос требует более основательного обсуждения, нежели то, которое можно представить здесь, многое из сказанного мною точно передано формой предложений Рамсея. Экзистенциально квантифицированные переменные, с которых начинаются такие предложения, могут рассматриваться как то, что я ранее называл «символом-заполнителем» для терминов, нуждающихся в интерпретации, то есть «флогистон», «начало» и «элемент». Вместе со своими логическими следствиями предложение Рамсея тогда представляет собой набор ключей, доступных интерпретатору, ключей, которые он должен найти посредством продолжительного исследования текстов. Это, мне кажется, правильный способ понимания техники, предложенной Дэвидом Льюисом для определения теоретических терминов посредством предложений Рамсея[29 - D. Lewis, «Howto Define Theoretical Terms». Journal of Philosophy 67 (1970): 427–446; Ixwis, «Psychophysical and Theoretical Identifications». «Australasian Journal of Philosophy 50» (1972): 249–258.]. Как контекстуальные определения, к которым они близки, и как остенсивные определения, определения Рамсея у Льюиса схематизируют важную (возможно, сущностную) форму изучения языка. Однако смысл слова «определение» во всех этих случаях является метафорическим или по крайней мере очень широким. Ни один из этих трех видов определения не позволяет осуществлять замены: предложения Рамсея нельзя использовать для перевода.

С этим последним утверждением Льюис, конечно же, не согласен. Здесь не место вдаваться в детали, многие из которых имеют технический характер, но можно указать на два направления критики. Определения Рамсея у Льюиса задают референцию только в том случае, когда соответствующее предложение Рамсея реализуемо единственным образом. Выполняется ли когда-нибудь это условие, остается под вопросом, и маловероятно, что оно выполняется постоянно. Кроме того, даже если оно выполняется, возможные определения, которые оно предлагает, оказываются неинформативными. Если существует одна, и только одна, референциальная реализация данного предложения Рамсея, можно, конечно же, надеяться натолкнуться на него посредством проб или ошибок. Но то, что вы угадали референт термина, заданного Рамсей-предложением, в одном случае, никак не поможет в установлении референта этого термина при его следующем вхождении. Сила аргумента Льюиса, таким образом, зависит от дальнейшего предположения о том, что определения Рамсея задают не только референцию, но и смысл, а такое предположение встречается с трудностями более серьезными, нежели те, о которых только что было сказано.

Даже если бы определениям Рамсея удалось избежать этих трудностей, остался бы набор не менее важных. Ранее я указывал, что законы научной теории, в отличие от аксиом математической системы, являются всего лишь набросками законов, где их символьные формализации зависят от проблем, к которым ими применяются[30 - «Structure», 2-е изд., рр. 188 f.]. Это положение получило дальнейшее развитие у Джозефа Снида и Вольфганга Штегмюллера, которые рассмотрели предложения Рамсея и показали, что их стандартная пропозициональная формулировка изменяется при переходе от одного набора употреблений к другому[31 - J.D. Sneed, «The Logical Structure of Mathematical Physics» (Dordrecht, Boston: D. Reidel), 1971; W. Stegmiiller, «Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie und analytischen Philosophic», vol. 2, «Theorieu nd Erfahrung», часть 2, «Theorienstructuren und Theoriendynamik» (Berlin: Springer – Verlag, 1973); переиздано как «The Structure and Dynamics of Theories», nep. W. Wohlhueter (New York: Springer – Verlag, 1976).]. Большая часть вхождений новых или проблематичных терминов в научном тексте встречается в рамках их применения, и соответствующие Рамсей-предложения просто-напросто не обладают достаточным арсеналом способов для предотвращения множества тривиальных интерпретаций. Для достижения разумной интерпретации текста, содержащего Рамсей-определения, читатель должен сначала учесть все многообразие различных применений. И даже после этого ему придется делать то, что историк/интерпретатор пытается делать в подобных ситуациях. А именно: создавать и проверять гипотезы относительно смысла терминов, вводимых определениями Рамсея.

Справочник для перевода Куайна