Герой нашего вневремени
Ольга Эдуардовна Строева
Лирический рассказ о "лишнем" человеке нашего странного времени – размышления о том, почему тонкие, умные, глубокие люди оказываются (якобы) не у дел, остро ощущая свою инаковость и ненужность. Это и теплое воспоминание автора о нежной дружбе, и его благодарность всем "странным" (юродивым) людям за присутствие в жизни.
Герой нашего вневремени
Когда теряешь этот чужой мир, закрываясь в одиночество, стирая слезами самое главное, набираешь привычный номер – и Маленький Принц легко подхватывает тебя и рисует твой мир. Рисует чем попало – своим одиночеством, пьянками, Бергманом. Своим пониманием, что все это ненастоящее, а настоящее есть.
***
Он спрыгнул с дерева – легкие кудри по плечам.
– Идем ко мне.
– Нет-нет, я этой ночью дописываю диплом.
– Бери с собой. У меня допишешь.
Так мне в руки свалилось сердце, чувствовать которое буду всю жизнь: пьяные звонки, нежная дружба, путаные письма.
Мы пошли вперед, подруга с Пиплом – за нами. И сразу – родные люди… сто лет как.
На кухне нам рассказывают о картошке по-китайски. Всё странно: ночная одинокая квартира без родителей, на стенах – афиши. И стыдливое – я делаю ремонт.
И вот поспела картошка, последний штрих – шафран. Всё странно. Другая реальность. Калуга любит удивлять. Медленно оказываемся в комнате, в темноте на полу под робким взглядом ночника. Стихи. Напечатанные на машинке. Читает по-детски открыто, беззащитно.
– Я сумасшедший, белый билет есть. Показать?
Да здесь все по ту сторону. Лето, рассвет, какой бывает в девятнадцать – беззаботный и с надеждами. С птицами. Поют, да, уже поют. А мы слушаем их с балкона четвертого этажа низкой хрущевки.
– Давайте пластинку поставим.
Всё по ту сторону. Сумасшедшая Калуга с извилистыми подземными ходами под. Их рыли купцы, сокрывая сокровища. Сокровенный город. Прячет сердце в глубине ходов. И не каждому открывает.
– Хочешь, шахматы подарю?
Выбираемся из вневременного утра в институт. Ночь без сна. В руках шахматы. Диплом не написан.
Комисс пришел днем. Седьмой этаж оранжевой общаги. Был слет, выдали сухой паек и – я вам принес. Трогательно, необычно, по-домашнему. Мы всегда угощали, а тут – принес.
Жил он – спуститься вниз по Степана Разина, как будто к морю идешь. Мимо разрушенной церкви, разборок гопников, серии однотипных пятиэтажек. Совсем рядом.
В то лето он работал или хотел работать лифтером и вел какие-то «Марсианские хроники» на радио. Сценарии я часто слушала, сидя на тесной кухне. Прислонившись к стене, кудрявый мальчик-Моррисон пухлыми губами читал абсолютно никому не понятные слова. Читать его непонятные слова стало делом моей жизни. Но это позже. Сейчас – внимательный медленный взгляд прямо в глаза. Карие в карие. Грустная задумчивость вдруг сбивается быстрой улыбкой. В глазах детские фонарики. И опять, почти сразу – сосредоточенная на чем-то неизвестном серьезность, к которой он, делая над собой усилие, возвращается. Не получается – и глаза опять сияют.
Он весь растворен и внутри и снаружи каким-то невесомым миром, и примириться с этим помогает ему только водка и бесконечный смех. Наполнил себя ворохом анекдотов и реальные истории сделал анекдотами, которых у него пруд пруди. И даже когда он порвал себе руку циркулярной пилой и, весь замотанный, встречал меня на вокзале с кучей друзей – я только рассмеялась. Комисс, ну что с тобой опять. Потом понимаю – надо пожалеть.
– Как хорошо, что левую.
– Да уж… я ведь левша.
Он умеет быть таким, кого нельзя жалеть. А можно лишь смеяться, шутить, играть словами, прикидываться, что в мире и с миром все хорошо. «Я консервная банка. Абсолютно закрыт». Иногда приоткрывается что-то – и сразу захлопывается, как сундук с драгоценностями в забытой сказке.
«Бабушка в детстве мне читала Диккенса. А потом я вышел во двор – и тут бабах! – другой мир. Мир не прекраснодушных идей и благородных длинных объяснений, а палкой по лбу – и все, ага». Зазор между этими двумя мирами – и есть он.
Для своей одинокой ранимости он придумал броню вечного стеба: улыбка до ушей, смешные истории про друзей, шутливый тон. Телесные анекдоты в тесной компании, романтичный настрой которой совсем не предполагает. Рассказывает по несколько раз. Вопреки. Наперекор. «Убил и съел!» О, Боже. Комисс, хватит, сколько можно?! И игра – ты моя девушка и мы давно уже вместе. Рука в руке ходим по закулисьям маленького кукольного театра, в котором он работал художником по свету. В один из моих приездов.
Водка растворяла эту защиту, и тогда он становился очень нежным: читал свои стихи, задумчиво и грустно, целовал руки, признавался в любви, как рыцарь. И очень нуждался в любви.
Для нас он был загадкой, которую хотелось разгадать. Особенно глупеньких девочек интересовала некая Алла, от любви к которой, мы были уверены, он так безнадежно страдал. Алла была старше его. Крупная, некрасивая, замужняя, с оттенком андеграундности. Наверное, она была художницей. Когда он напивался, мы пытались хоть что-то узнать о ней. Но все было бесполезно. Он никогда не отвечал, выдавая только странные пьяные фразы. Алле суждено было остаться мифом, как и Вадику.
Впрочем, он сам любит плести из своей жизни миф. Тут и рассказы, как его, рыжего и конопатого ребенка, чуть не забрали играть Тома Сойера в тот самый знаменитый фильм, но мама не дала. И воспоминания о своей московской тетушке, швейцарских предках и о разговоре с БГ.
Сменялись девушки, работы, у меня рождались дети, а звонки из Калуги в Обнинск только меняли свой хронос, не исчезая.
– Ты одна у меня осталась. И знаешь почему? – это тоже в шутку, серьезно ни-ни.
Странное дело, ему всегда было безразлично, чем я занимаюсь. Пишу ли книгу, защищаю ли беззащитную диссертацию, развожусь или выхожу замуж. Да и сама я – безразлична. Но это никогда не было обидным. Только тонкая ниточка без особой вовлеченности. Таковы условия игры.
Мама научила его ухаживать за девушками. Поэтому почти все мои подруги оказались на время вовлечены в его мир. А может, они хотели спасти и еще не знали, что это табу.
– И знаешь, почему я звоню только тебе? – насмешливый тон.
Да, знаю. Со всеми своими-моими подружками ты ведь перессорился. А я не подружка, я ближе… вернее, дальше. Рядом часто означает не вместе, а родное требует расстояния.
– Вадь, почему ты на мне не женился? – это уже я смеюсь.
– Не хотел портить тебе жизнь,– шутит он.
То ли страсти перестроечные – слом эпохи, пограничные состояния поиска,– то ли еще от какой беды, но в 90-е все наши бросились менять имена. Славика теперь надо было звать Владом, Капитолина стала Линой, Инка – Янкой. Вадика все звали Комиссом.
– Как-то я сидел в канализационном люке с ребятами. Пришли менты. «А ну-ка вылезайте» – «Не вылезем» – «А это кто там такой смелый?» – «Комиссар!»
Так к нему прозвище и прилипло.
Комисс – это весело, легко и несерьезно. Это параллельный мир без глупых хлопот, без сессий и работ – зависание в моменте, в миге, никакого завтра и вчера. Никаких связей с марширующим миром, никаких привязанностей. Дрейф по реке забвения.
Еще одно его воплощение – Денис Харин. В письмах. Написанные на потустороннем русском – еще одно приглашение отказаться от логики трезвого мира.
Потерей здравого смысла
Моя любовь меня спасла!
– Когда я пишу, вся суть мира ясна, как самое простое слово – вот она, на ладони. Смысл всего очевиден. Хочу объяснить тебе, а слов не хватает. Перечитываю трезвым – жуть.
«У меня всегда четыре варианта развития. Я настолько шизик – ужас! А человеки – так далеки. И используя кошку как связиста. Когда они прокладывают линии. И потом по ним летают. От этого у них и девять жизней, они расшибаются при обрыве связи (на том конце). И никто (почти никто) этого не видит».
denis xarin
Возмущается, что на это я отвечаю одной строкой. Так это закрытые письмена Майи. Что на них ответишь? На каком языке? И потом получишь: