Узел связи. Из дневника штабного писаря

Узел связи. Из дневника штабного писаря
Михаил Борисович Поляков

Российская армия в начале двухтысячных годов. Неприкрытая правда о дедовщине и войне в Чечне от солдата по призыву, служившего на рубеже столетий. Без ура-патриотизма и огульного осуждения, без мата, кровищи и натурализма. Объективная картина событий, наполненная психологизмом и подлинными человеческими чувствами – страхом, ненавистью и, конечно, любовью.

Узел связи

Из дневника штабного писаря

Михаил Поляков

16 ноября 2000 года

© Михаил Поляков, 2016

ISBN 978-5-4483-0499-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Сейчас шесть часов вечера. Я сижу на вещевых мешках, сваленных на пожухшей траве вдоль лётного поля моздокского аэродрома. Через пару часов какой-нибудь из попутных вертолётов доставит нашу группу в Ханкалу, на войсковую базу, находящуюся в двух километрах от Грозного. Это означает, что я достиг цели, о которой мечтал и к которой шёл почти год. Наконец-то я окажусь в Чечне!

С сегодняшнего же дня я решил и начать вести дневник. Для этого есть две причины. Во-первых, за год в армии я ужасно устал от одиночества, а дневник – хоть какое-то развлечение. Ну а во-вторых может случиться и так, что на войне я погибну, и никто не узнает, каким я был человеком, как жил, что вынес… Понятия не имею, откуда и взялась у меня эта мысль, впрочем, не новая на земле, и уже породившая на свет божий бесчисленные тома различных мемуаров, воспоминаний и житий. В сущности же, глупее неё ничего нельзя придумать. Ведь какое дело моему холодному трупу будет до того, что подумает обо мне какой-нибудь встречный и поперечный? Что изменится от того, что меня обругают или похвалят? Черви меня, что ли, меньше жрать будут? И ещё понятны те, кто пишут воспоминания с расчётом на определённых читателей и, может быть, на успех. В моём случае всё совсем абсурдно – эти записки, скорее всего, никто никогда не прочтёт. И, тем не менее, я уверен, что отныне буду отрывать для них время ото сна и отдыха, и, если придётся, буду писать их по ночам под одеялом, в караульной будке под дождём, а в крайнем случае и вовсе где-нибудь в туалете спрячусь…

Но прежде, чем начать, представлюсь своим воображаемым читателям. Зовут меня Артём Сёмин, я ефрейтор срочной службы одной из частей внутренних войск МВД России. Призвался я в первых числах 2000 года, то бишь отношусь к осеннему призыву девяносто девятого года, или, как говорится у нас – два-девять. Прошу заметить – не к призы?ву, а именно к при?зыву – с ударением на «и». Призы?в – это процесс набора на военную службу, при?зыв – обозначение группы солдат, рекрутированной во время одного из таких наборов. В этом сочетании цифр – два-девять, не имеющих никакого значения для постороннего уха, знающий читатель, прочтёт половину моей истории – узнаёт мой ранг, мои обязанности в казарме, даже мой внешний вид угадает, ни разу не взглянув меня. Но для тех, кто не приобрёл прекрасного двухлетнего опыта, позволяющего делать подобные безошибочные экстраполяции, расскажу немного о себе. Служу я чуть меньше года, с прошлого декабря, когда меня в наказание за бедность сослали в армию. Да-да, я настаиваю на верности этой формулировки, она совершенно справедлива в моём случае. Вы согласитесь с этим, узнав мою историю. Началась она в августе прошлого года, после того как я завалил сессию и был исключён из университета. Произошло это не потому, что я был каким-то ленивым и нерадивым студентом. Напротив, одно время преподаватели меня даже хвалили, а первый курс я и вовсе окончил с одними пятёрками. Но на втором году учёбы серьёзно заболела моя мать. Отца у меня нет, он умер, когда мне было десять лет, богатых родственников и знакомых – тоже, так что денег нам было взять неоткуда. Я и до того иногда подрабатывал после учёбы, ну а теперь, когда мне пришлось взвалить на себя все семейные дела, работа стала занимать всё время. Про наш журфак МГУ часто говорят, что туда приходят для того, чтобы не учиться. Действительно, исключают у нас довольно редко, на следующий курс переводят иногда и с хвостами, а сами предметы не так уж трудны. Если ходить учиться время от времени, то вполне можно довольно сносно сдавать зачёты и экзамены. Я же с моими двумя работами перестал учиться вовсе. Утром я бежал на «Интерпочту» – курьерскую фирму, развозящую по утром заказные издания, днём ехал работать в книжный магазин в Алтуфьево, вечером – на сигаретную фабрику в Марьино, куда устроился фасовщиком. Зарабатывал я около трёх-четырёх тысяч в месяц. Для подростка это деньги, конечно, немалые, но с учётом маминых лекарств, транспортных расходов да и кое-каких трат на одежонку, нам едва удавалось на них сносно питаться. Ну а в июне я завалил одновременно зарубежную литературу у Ванниковой и у Прохорова – теорию журналистики…

Самое ужасное было то, что мы толком не знали – чем всё-таки больна мать. Симптомы были самые общие – у неё болела голова, она стала мало двигаться и время от времени становилась раздражительной. Врачи советовали то какие-то уколы, то выписывали от головной боли аспирин, а то и просто наказывали побольше гулять. Серьёзно же её никто не лечил – в России без денег ты невидимка для медицины. Только незадолго до моего ухода в армию ей поставили предварительный диагноз – рассеянный склероз. Мало, кто, наверное, знает, в чём суть этой болезни. Она наступает медленными неслышными шагами. Первое время ты живёшь как раньше: ходишь на работу, отдыхаешь и встречаешься с друзьями. Но со временем начинаешь быстро уставать, затем тебе становится всё тяжелее уходить. Потом отнимаются ноги и руки, затрудняется речь. Ну а, оказавшись в инвалидной коляске, постепенно добираешься и до полного паралича. Разумеется, если не умрёшь раньше от сопутствующих болезни нервных и физических расстройств. Только узнав о диагнозе мамы, мы начали оформлять инвалидность, после чего было два шага до опекунства и отсрочки от армии. Но административные шестерёнки у нас движутся медленно, особенно если их нечем смазать. А у нас и денег не было, и наивные мои двадцать лет сказались. Ребята же в военкомате работали, напротив, быстро…

Последние два месяца до призыва я всегда буду вспоминать как самые трудные в моей жизни. Хоть в армии и сбылись мои страшнейшие кошмары, но я, пожалуй, отслужил бы ещё столько же, чем пережил заново то время. Вы представить себе не можете, каково это – постоянно чувствовать себя загнанным животным, каким-то волком, которого преследуют охотники. По улице ходил, постоянно оглядываясь по сторонам – нет ли милиции или патруля, не проверят ли у меня документы? Дома тоже сидел как мышь – от любого шороха или стука за дверью, даже от звука шагов на лестнице вздрагивал. И не зря – меня выслеживали, поджидали, караулили. Когда военные приходили ко мне домой, я, встав у двери, прислушивался к их разговорам с матерью. Помню, всегда они начинали беседу спокойно, официально – так и так, вашему сыну необходимо явиться по повестке для прохождения военной службы, исполнения воинского долга, ну и всё в этом роде. Но слушая беспомощные оправдания матери – мол, я где-то у знакомых, уехал к родственникам, а к каким – неизвестно, они постепенно раздражались и от официального тона переходили уже к угрозам. Обещали, что меня на улице поймают и в Сибирь отправят, что я буду служить дисциплинарном батальоне, сяду в тюрьму, и так далее. Представляю, каково всё это было слушать моей бедной больной маме… Сам я в какой-то жаркой, влажной тоске прислушивался к их напряжённым голосам. И то представлял, что вот сейчас они заметят меня, оттолкнут мать, ворвутся в квартиру, возьмут меня под руки и утащат в военкомат, то вдруг решался уже покончить со всем этим ужасом, немедленно выйти к ним, сдаться на их милость и прекратить навсегда эту пытку. Сейчас вот пишу, и с удивлением вспоминаю, что в этом всём помимо страха было и какое-то странное и болезненное, горько-сладкое наслаждение. Уже по одному этому, наверное, можно судить о моём тогдашнем психологическом состоянии…

Однажды они всё-таки вошли ко мне. Случилось это ранним утром, когда я ещё спал, а мать, уж не знаю почему – то ли была в тот день сильно больна, то ли они были уж слишком настойчивы, пустила их. И представьте себе моё удивление – просыпаюсь я от звука громких мужских голосов, открываю глаза, и прямо тут, в своей комнате, в шаге от кровати вижу двух офицеров в форме! Буквально, мой ночной кошмар воплотился наяву. Наверное, сколько буду жить – не забуду эту сцену. И даже сейчас без дрожи не могу вспомнить свою беспомощную растерянность в этот момент. Главное то, что я хоть и боялся их, но вместе с тем почему-то был уверен, что при встрече с ними всё-таки ни за что не ударю в грязь лицом. Представлял, как дам им понять, что у меня есть права, и что просто так, голыми руками меня не взять, как буду хорохориться, а они поневоле вынуждены будут отступить и проч. На деле же вышел такой позор, что буквально ни в сказке сказать, ни пером описать. Я без штанов сидел, укутавшись в одеяло, они меня нахально расспрашивали о том, почему я не являюсь по повестке, пугали, угрожали мне, а я робко блеял какую-то чушь в ответ. Никогда не прощу себе этой робости проклятой! И, главное, бедность эта чёртова! У меня же кровать была жалкая, продавленная, скрипучая, спал я под изношенным одеяльцем, обои у нас серенькие, грязные… Куда там хорохориться! Ну, они, видимо, всё это и оценили. Первый-то – прапорщик, как сейчас помню, маленький, полненький, круглощёкий и со смешными маленькими усиками как у кондуктора из детских книжек, был ещё ничего, даже, кажется, жалел меня. А вот капитан – начальник его, молодой широкоплечий парень с квадратным подбородком, всё как следует усвоил, и хорошенько дал мне это понять. Задел что-то на столе локтём, уронил – и головой на звук падения не повёл, ботинки свои грязные (они оба зашли с улицы, не разуваясь), напоказ на ковёр поставил. Ну и тон, конечно надменный, высокомерный. Что-то не расслышит, и орёт во всю глотку, несмотря даже и на присутствие матери, жавшейся в дверях: «Не слышу!» Но, правда, мне удалось тогда от них отбрехаться. Сослался на больную маму (а они её и сами видели, так что, конечно, поверили), пообещал представить документы в военкомат, и всё в этом роде.

Но документов всё не было. И поняв, что они будут ещё не скоро, я начал уже по-настоящему бегать от армии. Скрывался в лесу на заброшенных огородах, прятался у друзей и знакомых, даже ночевал пару раз в ночлежке для бездомных. Впрочем, это всё не очень удивительно, почти каждый второй солдат расскажет историю, вроде моей. У некоторых и покруче бывало – одних из канализационных люков вынимали, других с больничной койки поднимали, третьих из каких-нибудь глухих заброшенных деревень привозили… Таких много, почти нет только тех, кто сам, добровольно в армию пошёл.

Прятался-то я хитро, а попался на самом примитивном трюке. Представьте себе, звонят мне как-то рано утром в дверь. Открываю (как всегда в страхе увидеть милиционера под руку с военным) и вижу старичка лет, наверное, семидесяти. Представился он сотрудником военкомата, служащим в отделе призыва. И объясняет мне: так и так, ваша ситуация рассмотрена, и мы решили предоставить вам вечную отсрочку от армии. Приходите в военкомат, а там, может быть, вас и навсегда комиссуют. При этом целую историю рассказал: дескать, висят на нас призывники, не являющиеся по повестке, а начальство на нас кричит, требует порядок навести в отчётности. План же по призыву в этом году выполнен, так что мы решили просто списать вас с баланса. И сам вид этого дедка безобидного, и лепечущая убедительность его слов как-то очень утешительно на меня подействовали. Когда я на другой день пришёл в военкомат, то сразу попал на приём к майору – начальнику призывной части. Он для вида порылся минуту в своих бумажках и заявил мне – да, хотели дать вам отсрочку, но вот я сейчас посмотрел – нет у вас права на неё (как будто я этого и раньше не знал). И тут же кладёт передо мной две бумажки. Одна – повестка – прибыть через сутки на призывной пункт, а другая – уже подписанный вызов в прокуратуру… Вообще, из способов, которыми заманивают в военкомат, можно целую книгу составить. Чего только я не слышал от солдат. Кому-то обещали, что он будет служить в самом военкомате, а спать ходить домой, кому-то сказали, что набор на этот год вообще отменён и просили прийти и расписаться в какой-то ведомости для порядка. Случается ещё, что призывнику, долго прячущемуся где-нибудь у друзей, звонит девушка, и говорит, что он с ней где-то когда-то учился, и назначает ему свидание. Парень приходит, а тут его милиция и цапает. Одному бедняге, моему сослуживцу, профессиональному хоккеисту, в военкомате слёзно клялись, что он будет играть в хоккейной команде внутренних войск. Притом у него была законная отговорка – бабка больная, лежачая. Так он всё бросил, бабку на попечение родственников оставил, и пошёл на службу. А вместо хоккея оказался в нашем чаду…

Я думаю: как они, наверное, развлекаются, военкоматские-то, выдумывая все эти фокусы? Как потирают, наверное, ручки: вот на этот способ десять человек клюнуло, а вот этот получше – двадцать пришло. Может быть, для них и какой-то особый шик есть в том, чтобы поймать уклониста, который долго скрывался от них? Это удовольствие, должно быть, очень похоже на торжество охотника, подстрелившего, наконец, после недели преследования старого хитрого медведя. В том, что дело именно так и обстоит, я не сомневаюсь. Я это по улыбке увидел, которую случайно перехватил у майора, когда он вручал мне повестку. Такая, знаете, самодовольно-радостная и как будто нечаянная улыбка… Впрочем, не думаю, что все это поймут. Надо, наверное, мои три месяца прожить в этой заострённой пугливой напряжённости, чтобы подобные вещи научится замечать и чувствовать. Вообще, психология военкоматских – тема очень занимательная. Особенно вот такой штришок интересен: я ещё понимаю, чем эти ребята объясняют себе охоту на призывников со всеми её азартом, грязью и подлостью. Как же: государево дело! А государево дело – это святое, оно любую гнусность безболезненно вынесет на себе. А как они любят иногда поговорить о нём! И Отчизна им вспомнится, и братья наши, гибнущие в Чечне (пока ты, подлец, от службы уклоняешься), и Россия, встающая с колен, и духовные скрепы. И голосок дрожит, и слезинка иногда на щёчке блеснёт.

Да, но ведь вместе с тем почти все они берут! Со сколькими ребятами я ни общался за год службы, все мне одно и то же повторяли, в том числе и называя суммы, удивительно похожие на наши. Личное дело на время потерять восемьсот долларов стоит, комиссоваться по состоянию здоровья – две тысячи, получить военный билет с записью о службе – пять. Да и говорить о взятках не надо, можно просто посмотреть на то, как живут эти товарищи. При их-то копеечных окладах тот самый майор на «Пассате» ездит, военком – на неплохой Ауди, даже лейтенантишка из призывного отдела, и тот уже новую «десятку» купил. Вот это-то вкупе с духовными скрепами на что списать? Знаю, что меня упрекнут в наивности – чего, мол, тут долго рассуждать – обычные лицемерные подлецы. Но, прослужив год, и лучше узнав офицеров наших, я убедился в том, что в каждой из двух своих ипостасей – и в патриотизме, и в мздоимстве, они в большинстве своём совершенно искренни. Это так: хотите – верьте, хотите – нет. Во-первых, ну не актёры же они, чтобы годами выдерживать один тон и ни разу не сорваться (что даже для хорошего артиста трудновато), а во-вторых и как-то не в военных традициях подобный театр. Но как же они вырастили, вылущили это в себе? Что за казуистика тут? И заметьте – одна на всех, общая казуистика, что уже само по себе удивительно. Истина святая – широк человек…

До самого отъезда в часть я бегал по всем знакомым, выпрашивая деньги, зашёл во все возможные социальные службы, набрал долгов, чтобы мать хоть как-то могла прожить. Удалось собрать приемлемую сумму, а после случилось почти чудо – тётя Надя, мамина сестра из Брянска, о которой мы слышать не слышали лет десять, неожиданно ответила на мою отчаянную телеграмму, сама дозвонилась к нам и предложила свою помощь. Не знаю, что бы было без этого.

Немного расскажу о том, как началась моя служба в армии. Сначала меня поместили на курс молодого бойца, где я провёл месяц, учась ходить строем, стоять в нарядах и разбирать автомат. Затем, после принятия на огромном дивизионном плацу присяги, распределили в часть. Мой главный страх – перед дедовщиной, полностью оправдался, причём с самых первых шагов в части. О ней я ещё много буду после говорить, но если вкратце, то она представляет собой кастовую систему, с чётко разграниченными для каждой касты обязанностями и привилегиями. На первой ступеньке этой своеобразной табели о рангах стоят так называемые «вороны» – те, кто отслужил от месяца до полугода, на второй – «черпаки» – те уже отслужили от полугода до года. Те, кто провёл в армии полтора года, называются дембелями. Впрочем, названия каст везде разные, и даже те, что я привёл, обозначают в разных подразделениях совершенно различные понятия. Например, в соседнем с нашим полку дедами звали не тех, кто отслужил не год (эти у них были «черпаки»), а полтора. Что касается отношений между кастами, то они такие: вороны находятся в рабстве практически у всех – у дембелей, дедов и черпаков. Они должны мыть казарму, стоять в нарядах, чистить одежду старших призывов и всё в этом духе. Черпаки уже освобождены кое от каких обязанностей и должны только носить сигареты дембелям. Деды только изредка бывают в нарядах, а в основном выполняют самую лёгкую работу. Ну а дембеля вообще почти ничего не делают. Вся эта система поддерживается постоянным насилием. За каждую оплошность, каждую ошибку тебя бьют и унижают. Плохо помыл пол? Получи лося (удар по скрещённым у лба ладоням). Заснул в карауле – пробьют фанеру (удар кулаком в грудь). Ещё есть система «срезов», это уже настоящий рэкет. Не выполнил какое-то поручение деда – ну там, подворотничок ему плохо подшил – ты срезался и обязан принести пачку пельменей. Если не доставишь вовремя, на другой день уже должен кекс, ещё после – торт, ну и прочее.

Впрочем, меня дедовщина задела меньше, чем других солдат. В части почти с первых дней меня определили работать в штаб, на телеграфный аппарат. Это было на первом этаже, а моё подразделение находилось на втором, так что с солдатами в рабочее время я почти не сталкивался. Закончилось тем, что с ротой я ходил только в баню, обедал же один, в одно время с офицерами. Одиночество просто измучило меня. Вообще, почти ни с кем из солдат я не подружился, и если не считать двух-трёх мимолётных знакомств в роте да ещё тех ребят, кто также как я служил в штабе, все они мне были чужие. Не знаю почему – мой ли это характер такой, или действительно настолько пусто всё это общество, что мне просто делать в нём нечего, но это так. Я насчёт этого последнего вопроса много думал. Ну да, с одной стороны я человек образованный, мне уже двадцать три года, я уже жил какой-то мысленной жизнью, привык рассуждать, анализировать себя. Они же, по сути, ещё подростки, и разговоры у них только девчонках да о пьянках. Ну, хорошо, пусть будет так. Но почему же я с ними не могу ни о чём беседу завести, при моём-то кругозоре? Это о моей или об их ограниченности свидетельствует?

Кстати, я с огромным удивлением обнаружил, что среди солдат огромное количество неграмотных людей. Причём, в прямом, буквальном смысле – многие почти писать не умеют, и чуть ли ни убеждены, что земля плоская. Один мне как-то с совершенно серьёзным видом доказывал, что вши образуются из грязи, другой думал, что население России составляет семь миллиардов человек, третий полагал, что Европа – это отдельное государство. Даже перечислять не хочу всего. Я вот думаю, не потому ли дедовщина так легко укрепляется в армии, что её подпитывает в первую очередь невежество? Ребята образованные (у нас есть и те, кто получил высшее образование, они приходят на службу на год вместо двух) вообще как-то брезгливо относятся к неуставным отношениям, хотя по большей части и вписываются в них в конце концов.

И вот, прожив таким образом десять месяцев, я был внесён в списки командируемых в Чечню. Это стало для меня большой радостью. Вообще, надо сказать, что во всей нашей части не было ни одного солдата, который не мечтал бы отправиться на войну, несмотря на то, что за восемь месяцев службы нашего подразделения в Ханкале у нас уже два человека погибли и около десяти ранены. Почему так? Ну, насчёт молодых солдат, только прослуживших полгода, всё ясно – говорят, что в Чечне нет дедовщины, а они из-за неё больше всего страдают. У нас уже человек десять сбежало, не считая тех трёх, что не вернулись с увольнения после курса молодого бойца. Я после, если будет время, особо расскажу, как бегают из армии, и как солдаты добираются до дома без денег, одежды, пищи, мимо милицейских патрулей. Это очень интересно, особенно потому, что преодолевают иногда огромные расстояния, и из Москвы доходят до Владивостока и Камчатки.

Но бегунки-то ладно, у нас ведь ещё четверо самоубийц было. Двое вены себе порезали, один отравился, так что едва его откачали. А четвёртый повесился в карауле. Эту последнюю историю я до сих пор не могу вспоминать без содрогания. Случилось это так: на территории нашей Дивизии, там, где находятся парко-хозяйственные постройки, есть небольшой лесок, который называется почему-то антенным полем, а в нём – одиночный караульный пост. И вот солдат по фамилии Шорохов, оставшись в карауле, повесился. Я помню, как его привезли из караула в часть, и как все мы, кто не состоял в нарядах, ходили смотреть на него. Это был высокий, и довольно полный парень, верёвка оставила на его шее глубокий след, ногти на руках были обломаны – он, видимо, пытался цепляться за неё в последние мгновения жизни, глаза закатились, синий язык вывалился набок…

Это, конечно, крайний случай, а сколько до этих крайностей не дошло? Вообще среди солдат постоянно ходят разговоры о членовредительстве и самоубийстве. Случается, во время работы, какой-нибудь колки льда на ступенях части, вдруг кто-нибудь под грохот мерных ударов ломов задумчиво произносит: «А вот интересно, если по ноге себе долбануть и два пальца оторвать, то комиссуют тебя?» И сейчас же, словно только того и ждали, словно у каждого это же самое и было на уме, начинается обсуждение – посадят ли за это (об этом, о сроках за членовредительство, нам уши прожужжали – тоже показатель!), не будет ли заражения крови, и вообще, можно ли с такой силой ударить ломом, чтобы отрубить пальцы? Интереснее таких разговоров для солдата, кажется, ничего нет. Каждый знает самые разные способы безболезненно покалечить себя. Например, ещё в первые дни в армии я узнал, что чтобы сломать руку, надо поместить её под холодную воду, потом обмотать горячим полотенцем, а затем резко ударить по ней. Якобы, кость ломается мгновенно, как спичка, причём совершенно безболезненно. Чтобы лишить себя зрения на один глаз, надо в течение часа держать на нём кусок льда или снежок. Чтобы заработать гангрену и добиться ампутации ноги, необходимо туго перевязать её под коленом и как можно дольше (желательно, больше суток, но, говорят, хватает и ночи) не снимать жгут. Многие ещё глотают опасные предметы. Ещё на КМБ, например, один из ребят, Мазанов, если верно помню его фамилию, проглотил несколько маленьких гвоздиков для обивки мебели, и его в тот же день отвезли куда-то в Москву, на операцию… Сам я собирался отравиться. Нам в медчасти выдавали лекарство от простуды в растворимых желатиновых капсулах, и я по примеру многих высыпал порошок и набил её хлоркой, похищенной из подсобки. Говорили, что одна такая пилюля вызывает язву желудка. От такой жизни, согласитесь, поневоле захочется хоть в Чечню, хоть к чёрту на рога.

Для уже достаточно послуживших солдат Ханкала тоже интересна, но по другим причинам. Вы не представляете как сильно за месяцы службы устаёшь от однообразия – одних и тех же стен, тех же бритых голов, того же зелёного цвета, тех же начальников, повсюду за тобой следящих. Тут каждой возможностью будешь пользоваться, чтобы хоть немного изменить жизнь, обстановку, хоть одним глазком выглянуть за опостылевший забор Дивизии… Помню, как-то пришлось мне лежать в медицинском изоляторе, расположенном на третьем этаже части, и из которого чуть-чуть, да и то издали, виден был краешек шоссе, по которому, едва различимые, мелькали гражданские автомобили. Я целые часы проводил, наблюдая за дорожным движением и размышляя о том, куда едут эти машины, не проезжала ли одна из них мимо моего дома сегодня, кто ждёт водителей дома и что у них будет на ужин. Это были, наверное, самые приятные часы за всю мою службу.

На этот же счёт сделаю ещё одно замечание. Есть глупая легенда, что солдаты ненавидят строить генеральские дачи. Почти каждый призывник, не исключая меня, возмущался уже одной возможностью этого. «Как! – думал я. – Меня – и отправят строить дачу какому-то негодяю? Да я пожалуюсь в прокуратуру, да я в суд подам, да я выведу их всех на чистую воду!» На деле же ни один солдат не откажется от такой возможности, более того – только становится известно о чём-то подобном, и люди в очередь выстраиваются. Наша часть, правда, именно дачи никому не строила, и вообще, масштабы проблемы, как мне кажется, преувеличены – много ли генералов-то у нас? Но выезды на караулы в Москву, и на строительство объектов общественной значимости – постов ДПС, разных заградительных полос, действительно случались. Собирались на них как на праздник, причём молодых солдат среди добровольцев не было, а, несмотря на тяжесть работы, ехали на неё почти сплошь деды и дембеля. По тому же поводу – из желания разбавить рутину, избавиться от однообразия, многие тянутся и в Чечню.

Ну и главные две причины, по которой все стремятся попасть туда – деньги и время. В Чечне во-первых платят боевые, а во-вторых для срочников каждый день идёт там за два. Отслужил полгода, вернулся, и сразу из части на дембель, причём не с пустыми руками. Деньги для меня, признаюсь, главная мечта и надежда. А платят немало: солдату – восемьсот десять рублей в сутки, сержанту – восемьсот пятьдесят, офицеру – девятьсот пятьдесят. У офицеров командировка длится два месяца, у нас – шесть. Соответственно, я получу за всё время около ста пятидесяти тысяч рублей, а, может быть, и больше, так как многие ребята сидят в Ханкале и по восемь, и даже по девять месяцев. На эти деньги у меня уже серьёзные и обширные планы. Уже знаю, сколько потрачу на лечение матери, где, какую и почём куплю мебель, как отремонтирую ванную, сколько уйдёт на установку телефона и на новую технику. Ну а там окончу университет, устроюсь на работу и заживу нормальной человеческой жизнью. Также рассуждают и все наши солдаты. Только и разговоров у них, что о том, как будет замечательно купить на боевые машину (всем почему-то хочется именно одиннадцатую модель «Лады»), отстроить дом, завести хозяйство, ну и всё в этом роде. Интересно, что бесед о войне, взрывах домов и террористах я за всё время службы ни разу не слышал.

В Моздок мы прилетели ранним утром с подмосковного военного аэродрома «Чкаловский», причём, как нам сказали, на самолёте главкома внутренних войск. Теперь вот ждём вертолёта на саму Ханкалу. Пока я пишу эти строки, все наши нетерпеливо ходят по аэродромному полю, с надеждой поглядывая на каждый прибывающий и уходящий борт, пьют чай, за кипятком для которого бегают в здание аэропорта, и беседуют, сидя на походных рюкзаках. Моздокский аэродром, кстати, довольно унылое место, тут почти что и не на что смотреть. Весь он состоит из трёх взлётных полос, вдоль которых стоят пять или шесть вертолётов, и самого здания аэропорта – длинного кирпичного барака, в мутных, заросших пылью окошках которого тускло мерцает свет. Не знаю, далеко ли отсюда город – с самого нашего прилёта весь аэродром застлан мокрым туманом, через серые волны которого удаётся разглядеть только ближние, заросшие выжухшей травой холмы, с которых то и дело веет тёплым, пахнущим дымом ветром, да несколько тоненьких деревцев, тут и там разбросанным вдоль лётного поля.

Я лечу в Ханкалу в качестве адъютанта командира нашего подразделения подполковника Сомова. Впрочем, все мы, включая офицеров, называем его полковником, это такая своеобразная армейская вежливость. Именно подполковник в отношении носителей этого звания – обращение довольно редкое, во всяком случае, от подчинённых. Так называют или незнакомых офицеров, или своих – в качестве церемонии, чтобы подчеркнуть холодность, официальность ситуации. (Таким же оскорблением звучит для солдатского уха фраза «товарищ рядовой/ефрейтор/сержант»). Сомову, как мне кажется, около сорока пяти лет, он невысокого роста, коренаст, носит короткую бородку. По характеру он считается эдаким хозяйчиком, вроде гоголевского Собакевича – и зря своих не обидит, и обманывать себя не даст. С солдатами ведёт себя очень свободно, к примеру, я несколько раз видел как он бил их. Конечно, не то чтобы избивал до полусмерти, с кровью и поломанными костями. Нет, просто за различные оплошности кому-то затрещину выпишет, кому-то в грудь кулаком даст. Кроме него никто из офицеров на это не решается. Замечу вскользь, что есть какая-то грань между «дедом» и офицером в смысле физического насилия. От «деда» солдаты по своим понятиям готовы терпеть побои, и доложить об этом, то бишь «настучать» как это говорится, означает стать изгоем в их среде. И в то же время избиение солдата офицером всегда вызывает у них всеобщее возмущение. Мне это всегда казалось странным. Не могу не рассказать в связи с этим об одном случае, происшедшем пару недель назад. В РМТО (роте материально-технического обеспечения) нашей части служил страшный дед, пользовавшийся жуткой славой. Его фамилия была Стёпушкин. Чего только ни говорили о нём – то он кого-то избил, так что человека в больницу увезли, то на зарядке так вымотал солдат, что они с ног весь день валились, то на работе, в парке, задержал их до двух часов ночи. Всё подразделение молилось, считало дни, ожидая его увольнения в запас. Он, однако, не уволился, а остался служить по контракту. И, пройдя стажировку где-то в Орле, через два месяца вернулся в свою роту уже прапорщиком. С первых же дней, как мне рассказывали, стало понятно, что он решил вести в части прежнюю приятную жизнь (может, ради неё и остался на службе) – как и раньше требовал с солдат сигареты и пельмени, раздавал направо и налево подзатыльники и затрещины. При этом свои служебные задания он переваливал на солдат, насколько это было возможно, а сам круглые сутки спал где-нибудь в каптёрке. Но вдруг коса нашла на камень – прежде, ещё будучи дедом, он привык к безусловному повиновению окружающих, теперь же все словно сговорились его не слушаться. Чай ему принесли раза два, да и бросили, сигареты, которые он привык получать от «ворон», ему не давали под разными нелепыми предлогами, да и вообще все его приказы, не касавшиеся конкретно службы, выполнялись, спустя рукава. Он измучил всю роту придирками, человек десять наказал внеочередными нарядами и караулами, но всё как-то без толку. Наконец, он решился на последнюю меру – собрал солдат в своей канцелярии и прочитал им злобную нотацию в том духе, что если не будете слушать меня как раньше, то будет вам ещё хуже, чем раньше. Дедом-то я, дескать, не мог вас сажать на губу (гауптвахту), отменять ваши отпуски и увольнения, а теперь в дополнение к прежнему и это вам устрою. Разъяснив всё это, он потребовал принести ему тем же вечером, в такой-то и такой-то час после отбоя сковороду жареной картошки. Прождал он её часа два или три, нетерпеливо расхаживая по казарме, злобно зыркая глазами по сторонам и поминутно гоняя дежурного по роте в столовую. Тот, каждый раз возвращаясь оттуда, придумывал новый повод – то картошка ещё не очищена, то повара спят, то начальник штаба зашёл с проверкой, ну и всё в этом роде. Так Стёпушкин ничего и не получил. На этом-то вся его дедовщина и кончилась…

Что касается Сомова, то ему рукоприкладство пока сходит с рук, тогда как на любого другого начальника наши ребята обязательно бы пожаловались. Уж не знаю, почему этого не происходит. Солдаты Сомова даже, кажется, особенно и не уважают, несмотря на то, что он, в общем-то, считается справедливым начальником. Я, кстати, иногда боюсь, что меня он тоже как-нибудь ударит. Зная о своей вспыльчивости, очень беспокоюсь, как бы не ответить ему. И что тогда? Пропали и деньги и все планы… Впрочем, со мной он как-то подчёркнуто вежлив, что всегда очень меня удивляло, особенно в первое время. Догадываюсь, что он знает о моём образовании, и, видимо, поэтому ставит меня выше других солдат. В части он на плохом счету. Говорят, прежний командир, Исаев, был у него под каблуком. Новый же командир, полковник Сургучёв, назначенный месяца за два до нашего отъезда, сам оказался крепким орешком, и у них с Сомовым началась холодная война. Командир придирается ко всему, к чему может – к строевой подготовке нашего подразделения, к внешнему виду солдат, к выполнению нормативов, и так далее. Сомов же отвечает ему мелкими пакостями – не даёт солдат под штабные нужды, оспаривает списывание техники, мешая заказывать новую, срывает наряды, под надуманными предлогами не отпускает своих офицеров в дежурные по части, ну и всё в этом роде.

Начальником штаба, то есть вторым лицом Узла, летит капитан Катин – высокий, худой, высохший человек с золотым зубом, глазами навыкате и наглым взглядом. Мне кажется, тяжело будет с ним сработаться, я уже заметил, что чем бы я ни занимался, он всегда смотрит с вызовом, как будто ищет, к чему во мне придраться. Впрочем, про него я ничего не знаю, так как он приехал из дальнего подразделения нашей части, находящегося где-то в Софрино.

Третий наш офицер – Минаев, молодой лейтенантик, только-только окончивший училище и распределённый в часть. Это высокий парень, с длинным и румяным красивым лицом, улыбчивый, общительный и самоуверенный. Он уже перезнакомился тут со всеми – с офицерами аэродрома, двумя женщинами-медиками, прибывшими последним бортом из Владикавказа, и даже с тремя хмурыми московскими лётчиками, которые ожидают тут ремонтную бригаду для своего заглохшего на взлётной полосе самолёта. У нас в части он тоже уже успел прославиться – солдаты насмешливо прозвали его «Мамочкой» за излишнее о них беспокойство. Во время недавних стрельб, первых, на которых он командовал взводом, он замучил своих подчинённых вопросами – не холодно ли лежать на земле, не тяжело ли рыть траншеи, нет ли волдырей на ногах после пробежки, ну и прочее. Непонятно почему, может быть, с офицерами ему было скучно, но в самолёте он подсел ко мне, и до самого Моздока мы довольно интересно беседовали. Оказывается, он из офицерской династии – его отец, дед и прадед – все были кадровыми военными. Он даже с гордостью продемонстрировал мне часы своего деда, в которых тот воевал под Курском и которые теперь носит он. В Чечню Минаев, по его словам, напросился сам, причём отнюдь не из-за денег, а из желания принять участие в восстановлении конституционного порядка в республике, защищать права граждан, ну и всё в этом роде. Я даже удивился, слушая эти рассуждения, какими-то воззваниями из сорок первого года от них повеяло. Впрочем, может быть врёт и выделывается, слишком уж вся эта официальщина глупо и наивно сегодня звучит. Особенно он гордится тем, что в училище ему при выпуске за какие-то особые заслуги сразу дали лейтенанта, тогда как обычно выпускники получают младшего лейтенанта. Я всё слушал его и думал – в училищах офицеры первые два или три года живут в казармах, и, говорят, у них там тоже что-то вроде дедовщины есть. Вот удивительно – меня год армии измотал так, что я даже не знаю во что превратился – разуверился во всём, во что можно было верить. А этот такой упругий, живенький, как бельчонок. Впрочем, мне он понравился, хотя почему-то и жаль его…

7 декабря 2000 года

Мы прождали в Моздоке вертолёт до самой поздней ночи, часов до двух. Причём, днём стоять на аэродроме было ещё терпимо: светило солнце и было довольно тепло. Вечером же сильно похолодало, начался дождь. Транспорта же всё не было. Сомов несколько раз ходил в здание аэропорта, ругался с дежурными, куда-то звонил, пытался с кем-то договориться, но сделать так ничего и не смог. Кроме того, на аэродром прибыли ещё три или четыре группы военных, летевших по разным направлениям. Вся эта шумная толпа, разбив бивуаки вдоль лётного поля, жгла костры, курила и выпивала, немирно поглядывая друг на друга. Любой прилетавший вертолёт поднимал суматоху. Люди вскакивали на ноги, хватали вещи и, не обращая внимания на окрики аэродромной команды, со всех ног мчались к месту посадки. Там тут же начиналась давка.

– В Ханкалу летите?

– На Мартан уйдёт борт?

– Командир, на Владик возьмёшь? – толкаясь локтями, наперебой кричали все через шум ещё не остановившихся лопастей.

Один борт, шедший в Грозный, наконец, согласился взять нас. И очень вовремя, иначе пришлось бы нам по дождю топать сначала десять километров до ближайшей войсковой части, а после с утра – ждать автоколонну на Ханкалу. На вертолёте мне летать понравилось – забавно, хотя трясёт и очень шумно. Мы летели на Ми-8 – небольшом военном вертолёте, который размером чуть меньше знаменитого Ми-26, или коровы, как его называют в Чечне. Внутри его салон разделен на две части и, как мне показалось, совершенно не приспособлен для пассажиров – с одной стороны там находилась огромная топливная бочка, на которой были навалены различные провода и трубы, а на другой – узкая металлическая лавочка для людей. Я всё время оглядывался на круглое окно за своей спиной, стараясь угадать – где именно мы находимся, но кроме сплошной мглы ничего не увидел. Летели мы долго, причём, как я понял из разговоров офицеров, это было следствием необходимости облетать жилые районы, откуда нас могли заметить и сбить из так называемого ПЗРК – миниатюрной ракетной установки. Этих приборов неожиданно стало очень много у чеченцев, и при этом пользоваться ими очень просто, даже ребёнок за считанные минуты разберётся. Надо всего лишь навестись на нужный объект, и, дождавшись звукового сигнала, нажать на гашетку. Ракета сама по тепловому шлейфу найдёт цель.

Посадку мы совершали только один раз – на аэродроме Северный, где находится военный госпиталь. Эта сцена меня поразила. Приземлились мы словно в ад: вокруг посадочной полосы горели десятки огромных костров, выл ветер, а у самой кромки поля стояли в ряд, дрожа от холода, странные белые фигуры. Оказывается, это были медики, ожидавшие рейсов на Владикавказ, где расположен главный военный медицинский центр. Только лопасти вертолёта замерли, как к двери бросились человек пять врачей, и стали просить, умолять лётчика взять их пациентов. Он только разводил руками – мол, не могу ничего сделать, я в другую сторону лечу. Когда из салона выходили пассажиры, одна из санитарок не выдержала и подвезла прямо к трапу свою каталку, на которой, закрытый до плеч лежал человек. Я привстал и взглянул на него. Вместо ног – пустое место, голова перемотана чёрными уже бинтами (видимо, целый день в этой грязи стояли), а там, где бинты слезли, видны были обгоревшие и отслоившиеся куски кожи. Санитарка, подвёзшая носилки – совсем молоденькая девушка лет двадцати-двадцати двух, стала упрашивать лётчика забрать её больного. Сама измотанная, измученная, бледная как мука. Умоляюще смотрит на пилота, подняв брови домиком, и торопливо щебечет: «Товарищ полковник, ну возьмите, пожалуйста, человека, у него операция на послезавтра назначена. Ну, посмотрите на него, нельзя его оставлять здесь! Ну сделайте что-нибудь!» Мне стало очень жалко её, да и пилота она, кажется, тронула.

– Я же в Ханкалу лечу, – глухо оправдывался он, стараясь смотреть в сторону. – У меня топлива нет, завтра только заправляться буду.

– Ну хоть туда, в Ханкалу, отвезите. Там, может быть, борт будет на Владик. Мы двое суток ждём, не спавши!

Но так он и не взял её пациента. Удивляюсь я – то ли такая организация медицинских служб у нас плохая, то ли наши потери до того велики, что врачи уже с ними не справляются…

В Ханкале мы сели через час, и по едва различимой дороге, обозначенной досками, кинутыми в жирную грязь, дошли от аэродрома до нашего узла связи. Из-за темноты я толком ничего не разглядел вокруг. Разве что двигающийся свет прожектора, установленного на вышке у входа на базу, время от времени высвечивал перед нашими глазами то какой-нибудь грязный забор, то огромную катушку колючей проволоки, то деревянную, кое-где оббитую рубероидом стену сарая.

На узле связи нас встретил часовой и проводил офицеров в их вагончики, а меня – в столовую, которая оказалась огромной матерчатой палаткой. Дежурные повара поставили передо мной открытую банку тушёнки и блюдце с печеньем, намазанным маслом (главное здешнее лакомство), а после ужина отвели в казарму – тоже палатку, но поменьше. Никто из солдат, несмотря на поздний час, не спал – оказывается, ещё с утра стало известно о том, что сегодня прибудет новый командир узла, и нас дожидались с нетерпением. Меня тут же стали расспрашивать о том, кто со мной прилетел, не слышно ли, кому на замену прибыли офицеры, когда будет следующая смена, кого отошлют в часть, и так далее. А когда кончились эти вопросы, на которые я, впрочем, почти ничего не мог сказать, стали интересоваться тем, как поживает тот или иной знакомый солдат, уволился ли такой-то «дед», идёт ли уже в Москве снег, и всё в этом духе. Я отвечал как мог подробно и, кажется, никого не разочаровал.

Как я рад был пообщаться с ними – описать не могу. Тысячу раз я говорил себе об их необразованности, недалёкости. Замечу даже, что мне всегда приятно было ощущать свою инаковость в их среде, смеяться над ними, подмечая у них новые и новые недостатки. Это было чуть ни главным моим развлечением всю армейскую службу. Но с каким наслаждением я бы поменял это развлечение на то, чтобы подружиться с ними, стать своим среди них… Я уже по этому короткому ночному разговору почувствовал, как одичал в последние месяцы и как чудовищно соскучился по человеческому обществу. Сейчас, впрочем, поздно об этом жалеть… Кстати, встретил я в Ханкале двух своих старых знакомых, единственных двух солдат, с которыми хоть как-то общался в роте – Шейкина и Иванова. Несколько раз они приходили ко мне на боевой пост делать ремонт, клеить обои, и так далее. С Шейкиным – маленьким взбалмошным и крикливым пареньком мы, впрочем, сошлись мало, зато Иванов, бывший бригадиром у рабочих, часто и после заходил ко мне поболтать. Это высокий черноволосый парень с большими, блестящими чёрными глазами под скошенным лбом. Кажется, он старше всех нас, ему уже около двадцати пяти лет. На Узле он пользуется большим уважением, и даже успел стать тут старшиной роты, то есть ответственным за назначение дежурных, отопление палатки, и прочее. С ним у меня из всех солдат и теперь самые лучшие отношения. Он мне уже успел очень помочь – достал для меня сапоги, бритву и несколько кусков мыла, без которых тут никак не обойтись. Про него, кстати, известно, что он по матери наполовину чеченец, и до войны жил в Грозном. Правда, разговоров на эту тему он старается избегать, а я как-то не настаиваю. Разве что однажды, когда в казарме речь зашла о Чечне, он задумчиво проговорил, как бы обращаясь к самому себе: «А красив был Грозный до войны. Идёшь утром из дома в школу, смотришь – а горы солнцем залиты, всё блестит, сияет».

Следующий после прилёта день у нас был свободен, и я смог познакомиться с группировкой. Раньше по рассказам я представлял её себе как огромный палаточный лагерь посреди чистого поля, но оказалось, что это не совсем так. Скорее она напоминает садовый кооператив, где хозяин каждого участка по собственному вкусу обустраивает личные владения. Кто-то привозит на место строительный вагончик и обносит его по периметру колючей проволокой, кто-то строит небольшой сарай и ставит основательный деревянный забор, ну а кто-то даже возводит каменный дом и делает металлическую ограду. Вот тут всё то же самое. Кого здесь только нет – и представители министерства юстиции, и лётчики, и омоновцы, и спецназовцы – и у каждого на участке своё устройство и свои правила. У некоторых стоят жилые вагончики, у других – палатки, у третьих есть даже небольшие металлические сборные дома. Над всем этим высятся десятки наблюдательных вышек, то тут, то там натыканных по группировке. Такая вышка высотой около четырёх-пяти метров есть и у нас, только забираться на неё запрещено, говорят, она кое-где прогнила и может обрушиться. С одной стороны мы граничим с омоновским лагерем, с другой – с Минюстом, а с третьей – с палатками Минобороны. Территория Узла разбита как бы на две части на одной половине в ряд выстроены палатки – солдатская, офицерская, женская (у женщин своя, отдельная палатка), столовая, медчасть и ремонтный отдел. На другой же располагаются так называемые кашээмки – командно-штабные машины. Их у нас сем штук. Две оборудованы под телеграфные станции, ещё две – под телефонные, и одна служит штабом и квартирой для командира узла. Остальные же две заняты диспетчерскими, и в них организуется работа авиации, артиллерии и проч.

Всё это запитано от огромного дизельного генератора, который стоит в специально выкопанной для него яме, накрытой тентом, и день и ночь страшно грохочет, распространяя вокруг себя чудовищную вонь. Возле него посменно работают дизелисты – два страшно грязных солдата, напоминающие каких-нибудь крестьянских детей с картины Перова. Они почти безвылазно сидят возле своей адской машины, постоянно что-то ремонтируя, подключая и отключая разные кабели, возясь с дизельным топливом и какой-то ещё необходимой генератору смазкой. Я был, кстати, уверен, что на эту работу ссылают в наказание за какие-нибудь серьёзные проступки, однако поговорив с одним из ребят – Семёновым – маленьким, прыщавым и сухим пареньком, узнал, что они с приятелем, напротив, очень держатся за неё. Их почти не беспокоит начальство, питаются они отдельно и живут по своему расписанию. В роте поговаривают, кстати, что они иногда сливают солярку, предназначенную для генератора, и меняют её в группировке на водку. Особенно Семёнов хвастался будочкой, стоящей в той же яме – мол, в ней даже днём можно при желании поспать. Я заглянул внутрь – это узкий металлический шкаф, тёмный, вонючий и весь чуть ни до потолка забитый грязными, прямо с земли поднятыми кабелями. Но действительно поверх этих кабелей можно с горем пополам улечься. Я, правда, не представляю, как можно спать при грохоте генератора. Но с другой стороны где только не уснёт солдат… Спят на мешках картошки в холодном подвале, спят во время уборки снега, притаившись где-нибудь за сугробом и подложив под спину широкий металлический скребок, спят в лужах масла под машинами во время парковых работ. У нас в части есть караульный пост у знамени, находящийся за застеклённой дверью, на самом виду у дежурного по части. Так караульные, обязанные стоять навытяжку, умудрялись спать даже стоя, прислонившись к закрывающему знамя пластиковому колпаку.

Солдатская палатка, в которой я должен буду прожить несколько месяцев, представляет собой огромный шатёр шириной в семь-восемь метров и длиной около двадцати. Внутри него в два ряда тесно выставлены двухярусные кровати, на которых спят солдаты. Я, кстати, очень удивился сначала тому, что обстановка казармы выглядит ужасно изношенной, словно принесённой со свалки. Сами кровати все какие-то ржавые, облупленные и скрипучие, тумбочки – косые и ободранные, а бельё даже и на бельё не похоже – сплошь истрёпанные грязные тряпки. Сначала я думал, что сюда нарочно присылается всё старое и списанное, но оказалось – нет, оборудование прибывает сюда новым, но интенсивность местной жизни такова, что все оно очень скоро изнашивается. Особенно это касается белья. Кажется, ничего с ним особенного не делаешь – спишь как обычно, но через месяц другой глянешь на простыню – а там уже дыры настоящие. Может быть, правда, это из-за грязи – мы ведь тут почти не моемся. Но неужели же она так материал разъедает? Многие солдаты, кстати, вовсе не пользуются бельём и просто спят на голых матрасах без простыней и подушек, укрываясь своими бушлатами или покрывалами. Посреди помещения – огромная печь-буржуйка, которую топят так усердно, что в палатке постоянно стоит нестерпимый банный жар. Я спрашивал нескольких ребят – нельзя ли делать огонь поменьше? Но мне сказали, что нельзя, потому что стоит чуть убавить температуру, и по углам палатки станет холодно как на улице. За поддержанием огня наблюдает истопник, которого обыкновенно выбирают из самых слабых и забитых солдат. Этот бедняга не спит иногда целыми сутками – кое-как продремав у печки, подкидывая дрова, он утром как и все идёт на развод, а оттуда – направляется на свою основную работу. У него есть ещё одна обязанность – каждые десять минут он должен выходить из палатки и смотреть на дымовую трубу. Дело в том, что из неё вместе с дымом постоянно сыплют искры, а кожаного воротника, который, как говорят, должен быть вокруг её основания, у нас почему-то нет. Попав же на полотно, искра может вызвать возгорание, и палатка будет уничтожена в считанные мгновения. Я не верил, когда мне говорили это – всё-таки она сшита из толстого брезента, к тому же влажного – за ночь выступает столько конденсата от дыхания спящих бойцов и проч., что можно иногда буквально видеть струи воды, стекающей по стенкам. Перестал я сомневаться после того, как увидел, как от огня погибла почти такая же как наша палатка в соседней омоновской группировке. Говорили, что кто-то оставил там без присмотра керосиновую горелку. Она опрокинулась, начался пожар. Как ни пытались тушить огонь, но он полыхал с такой жадной силой, что меньше чем за минуту вся ткань шатра выгорела напрочь, обнажив металлические струны остова.