Блез Паскаль. Его жизнь, научная и философская деятельность

О том влиянии, которое оказала Жаклина Паскаль на окончательное обращение своего брата, сохранились еще следующие сведения, сообщаемые племянницей Паскаля.

“Когда мой дядя, – пишет она, – вздумал купить должность и жениться, он совещался об этом с моей теткой, принявшей монашество, которая сокрушалась о том, что ее брат, ознакомивший ее самое с тщетою и суетностью мира, сам собирался погрузиться в эту пучину. Она часто уговаривала его отказаться от своих намерений. Дядя слушал внимательно и со дня на день откладывал окончательное решение. Наконец в день зачатия св. Девы, 8 декабря, он пошел к тетке и говорил с нею. Когда перестали звонить к проповеди, он вошел в церковь, чтобы послушать проповедника. Проповедник был на кафедре, и тетка не могла успеть переговорить с ним. Проповедь была о зачатии святой Девы, о начале христианской жизни, о том, как важно христианину соблюдать святость, не обременяя себя должностями и брачными узами. Проповедник говорил с большою силою. Мой дядя, вообразив, что все это было сказано собственно для него, принял эту проповедь весьма близко к сердцу. Тетка моя, сколько могла, старалась разжечь в нем этот новый пламень, и через несколько дней дядя решился окончательно порвать со светом. Он уехал в деревню, чтобы раззнакомиться со всеми, так как до того времени принимал многих гостей и делал визиты. Это ему удалось, и он порвал все связи со светскими знакомыми”.

Сопоставляя все рассказы об обращении Паскаля, нетрудно нарисовать в общих чертах картину происшедшего в нем внутреннего переворота.

Еще летом 1653 года Жаклина писала мужу своей старшей сестры о том, что молитвы ее о бедном брате будут услышаны. Насколько Паскаль стал подчиняться влиянию своей экзальтированной сестры, так походившей на него умом, талантами и даже наружностью, видно из того, что когда Паскаль вступил наконец в Пор-Рояль и каялся под руководством директора Сенглена, этот последний, заболев, передал Паскаля духовному попечению сестры Евфимии – имя, под которым Жаклина была известна в этой янсенистской общине.[3 - Пор-Рояль находился в предместье Сен-Жак в Париже. До сих пор в этой местности есть бульвар того же имени. Предместье это находится подле Латинского квартала. Здесь был женский монастырь, кельи для мужчин-отшельников, даже книжные магазины и типографии, принадлежавшие янсенистам.] Осенью 1654 года Паскаль так часто посещал Жаклину, что, по ее собственным словам, из их бесед можно было бы составить целый том. По всему видно, что происшествие на мосту Нейльи было лишь толчком к обращению Паскаля и не более сильным, чем тот, который был дан поразившей его проповедью, слышанной им уже после той ночи, когда он, задыхаясь от восторга и благоговения, писал свое бессвязное завещание, или исповедь, самому себе. Последние месяцы 1654 года Паскаль употребил на окончательную переработку своей натуры и в начале 1655 года был уже в полном смысле слова мистиком.

ГЛАВА VIII

Очерки истории янсенизма. – “Письма к провинциалу”

Еще в эпоху своего первого обращения Паскаль тесно сблизился с некоторыми янсенистами. В последние годы своей жизни он стал одним из самых выдающихся борцов янсенистского движения.

Основателем, янсенизма был голландец Карл Янсен, или Янсений, бывший в начале XVII века епископом Ипрским, человек безупречной нравственности, отъявленный враг иезуитов, всю жизнь боровшийся против их учения и против иезуитской морали. Столпами иезуитов считались тогда Лессий и Молина, и по имени этого последнего иезуитов нередко называли даже молинистами.

В то время как иезуиты утверждали, что “благодать” принадлежит всем христианам и что самые тяжкие грехи могут быть покрыты покаянием, Янсений стал доказывать, что “благодать” принадлежит лишь избранным, и требовал от своих последователей самой суровой добродетели. Его учение во многих отношениях сходно с кальвинизмом.

Янсенизм весьма быстро распространился во Франции и особенно в Париже. Множество ученых и знатных людей, как светских, так и духовных, стало селиться в Пор-Рояле, подле Латинского квартала, под именем отшельников (solitaira) занимаясь в своем уединении богословскими вопросами, ручным трудом и воспитанием детей. Арно, герцог де Лианкур и впоследствии Паскаль были наиболее выдающимися представителями секты. Иезуиты заволновались. Помимо возбуждения янсенистами догматических и нравственных вопросов, иезуиты просто боялись конкуренции в области чисто материальной. До возникновения янсенизма все школы были в руках иезуитов; теперь в Пор-Рояле появились янсенистские учебные заведения, куда шли дети из слоев высшей буржуазии и из дворян. На исповедь к янсенистам стали стекаться со всех концов Парижа; в числе их последователей было много придворных. Для иезуитских школ и исповедален это явилось страшным ударом.

Правительство было враждебно янсенизму. Ришелье не мог простить Янсению его памфлета “Гальский Марс”, в котором основатель секты резко порицал кардинала за его союз с протестантскими державами. Впоследствии Людовик XIV был еще менее расположен к янсенистам, так как иезуиты сумели убедить его, что новая секта подрывает основы монархического строя.

В Париже борьба между янсенистами и иезуитами началась еще в 1643 году, когда иезуиты объявили с проповеднических кафедр, что Янсений есть “переваренный Кальвин”, а его учеников назвали “лягушками, родившимися в тине женевского болота”. Десять лет спустя папа Иннокентий X, подчиняясь влиянию иезуитов, издал буллу, в которой учение Янсения осуждалось как еретическое. Еще позднее, как раз в то время, когда Паскаль начал в Пор-Рояле отшельническую жизнь, произошло столкновение, взволновавшее весь Париж.

В числе аристократов, имевших сношения с янсенистами, был герцог де Лианкур, постоянно посещавший пор-рояльских отшельников, но не порвавший связи с господствующей церковью. Герцог Лианкур так уважал янсенистов, что не только дал в своем доме убежище двум преследуемым янсенистам, но даже отдал свою внучку на воспитание в пор-рояльский женский монастырь, где, как известно, в числе монахинь была также сестра Паскаля. Иезуиты не могли простить герцогу подобных действий.

В январе 1655 года, когда герцог явился в церковь св. Сульпиция на исповедь, исповедовавший его иезуит сказал: “Вы мне назвали ваши грехи, но утаили главное. Во-первых, вы скрываете у себя в доме еретика; во-вторых, вы отдали вашу внучку в Пор-Рояль, да и вообще вы имеете связи с этими людьми. Вы должны покаяться, и притом не тайно, а всенародно”. Герцог промолчал, спокойно вышел из храма, но более не возвращался. Это происшествие наделало большого шуму, тем более что героем его был вельможа, пэр Франции.

Этим дело не кончилось.

Один из вождей янсенистского движения, Арно, написал “Письмо к знатной особе”, в котором весьма резко порицал иезуита, отказавшего в отпущении грехов такому достойному человеку, каков герцог де Лианкур. Тогда иезуиты в свою очередь выпустили целый ряд памфлетов против Арно, а последний ответил им новым “Письмом к пэру Франции”. Вскоре с церковной кафедры спор перешел на кафедру Сорбонны, и с 1 декабря 1655 года по 31 января 1656 года в этом храме науки состоялся ряд прений, настолько бурных, что французский писатель Сент-Бев сравнивает их с самыми шумными политическими собраниями 1815 года. Прения велись на тогдашнем варварском латинском наречии, и выражения ораторов были таковы, что синдикат Сорбонны постоянно должен был прибегать к торжественной формуле: Domine mi, importo tibi silentium (сударь, повелеваю тебе молчать). Большинство несколько раз бурно требовало заключения дебатов; слышались крики: conclude, concludatur (закончить). Несмотря на весьма сильную оппозицию меньшинства, Арно был осужден и торжественно исключен из Сорбонны.

В тогдашнем парижском обществе столько же интересовались подобными дебатами, сколько теперь интересуются важнейшими политическими вопросами. Паскаль не мог остаться равнодушным в этом споре. Находясь однажды в обществе своих новых друзей, отшельников Пор-Рояля, Паскаль живо заинтересовался мнениями некоторых собеседников. Один из них сказал, что было бы чрезвычайно полезно объяснить незнающей публике, что все эти диспуты в Сорбонне основаны не на каких-либо серьезных данных, а на пустых уловках. Все одобрили эту мысль и настаивали, чтобы Арно написал серьезную защитительную речь. “Неужели же, – говорили ему, – вы дозволите, чтобы вас осудили, как школьника, и не скажете ни слова в ваше оправдание хотя бы для того, чтобы ознакомить публику, в чем тут дело?” Арно попытался написать и прочел написанное в обществе друзей, но никто не сделал ни одного одобрительного замечания. “Я вижу, – сказал Арно, – что это вам не нравится, впрочем, я сам сознаю, что надо написать не так”. И, обратившись к Паскалю, он прибавил: “Но вы, вы молоды, вы должны были бы сделать что-нибудь”. Паскаль, еще не испытавший своих сил на этом новом поприще, сказал, что попытается написать проект ответа, но надеется, что найдутся люди, которые исправят его несовершенный труд. На следующий же день Паскаль принялся за работу и, по обыкновению, вскоре увлекся ею. Вместо очерка или программы он написал письмо (23 января 1656 года), которое прочитал в обществе своих пор-рояльских друзей. Он не прочел еще и половины, как Арно воскликнул: “Превосходно!.. Это всем понравится, надо напечатать”. Все присутствовавшие были того же мнения. Таково происхождение первого из знаменитых “Писем к провинциалу”. Постепенно увлекаясь своей темой, Паскаль рылся в библиотеках, вытаскивая покрытые пылью творения испанских, французских, немецких иезуитов и выставляя их к позорному столбу. В марте 1657 года появилось его последнее письмо. Можно ли допустить, что эти письма принадлежали помешанному?

Эти “Письма, написанные Луи де Монтальтом к своему другу провинциалу и к достопочтенным отцам иезуитам”, эти замечательные памфлеты против иезуитской догмы и морали были и остаются сильнейшим богословско-полемическим сочинением, когда-либо направленным против учеников Лойолы и Молины.

Впечатление, произведенное этими письмами, было необыкновенно. “Письма к провинциалу” печатались главным образом в тайной типографии, находившейся в одной из водяных мельниц, которыми тогда изобиловал Париж. Печатание взял на себя Пьер Лепети, знаменитый книгопродавец и королевский типограф, который употребил для этой цели какие-то особые типографские чернила, им самим изобретенные, обладавшие свойством высыхать почти мгновенно, что позволяло печатать “Письма” за час до их отправки. “Никогда еще, – пишет один историк и противник янсенизма, иезуит Даниил, – никогда еще почта не зарабатывала столько денег. Экземпляры были посланы во все города королевства, и, хотя меня очень мало знали в Пор-Рояле, я получил в одном бретонском городе, где тогда находился, большой пакет на свое имя, причем доставка была оплачена”.

Можно себе представить гнев иезуитов и их покровителей. Прежде всего начались всюду обыски и аресты с целью отыскать типографщика. По приказанию короля арестовали Шарля Савро, одного из пор-рояльских книгопродавцов. Допрос был сделан “уголовным поручиком” Тардифом, который допросил также жену и приказчиков Савро, но не добился ничего. Тардиф сделал также домашний обыск у Пьера Лепети, но имел не более успеха, потому что, когда королевские агенты явились в дом Лепети, его жена побежала в типографию, схватила тяжелые типографские формы и, спрятав их под фартуком, снесла одному соседу, у которого в ту же ночь напечатали 300 экземпляров второго письма, а потом еще 1200. Печатание обошлось весьма дорого, но было продано по одному су за письмо столько экземпляров, что расходы окупились с избытком.

Не только полиция, но и публика жаждала узнать, кто был этот таинственный Луи Монтальт – автор “Писем к провинциалу”. Никому не приходило в голову считать автором Паскаля, и “Письма” приписывались сначала Гомбервилю, потом аббату Леруа. Паскаль в то время жил подле Люксембурга, в доме против ворот Сен-Мишель. Это убежище предложил Паскалю поэт Патрике, ординарец герцога Орлеанского, но для большей безопасности Паскаль переехал в маленькую гостиницу под фирмою “Король Давид”, находившуюся за Сорбонной, как раз напротив коллегии иезуитов. “Подобно искусному генералу, – замечает Сент-Бев, – он остановился лицом к лицу с врагом”. В той же гостинице поселился муж его старшей сестры, Перье, приехавший в Париж по делам. Один иезуит, Фрета, родственник Перье, пришел в гости к этому последнему и по-родственному предупредил его насчет распространившихся наконец слухов об авторстве Паскаля. Перье притворился изумленным и сказал, что все это выдумка; а между тем в этот самый момент за полуоткрытым пологом, прикрывавшим его кровать, находилось десятка два экземпляров седьмого и восьмого “Писем”, только что напечатанных. Когда иезуит ушел, Перье побежал к Паскалю и, рассказав ему, в чем дело, советовал остерегаться еще больше прежнего. Паскалю, однако, удалось избежать Бастилии.

Труднее было избежать громов, направленных против сочинения Паскаля. В 1660 году по повелению короля “Письма” мнимого Монтальта были рассмотрены комиссией из четырех епископов и девяти докторов Сорбонны. Комиссия признала, что в “Письмах” содержатся все лжеучения Янсения, а также мнения, оскорбительные для папы, епископов, короля, богословского парижского факультета и некоторых монашеских орденов. Это заявление было сообщено государственному совету, который повелел, чтобы письма были изорваны и сожжены рукою палача. В таком же духе высказались некоторые провинциальные парламенты, но последние действовали далеко не искренне. Так, парламент в Э (Aix) повелел сжечь “Письма”, но члены этого судебного учреждения сами охотно читали “Письма”, и никто из них не решался пожертвовать своим экземпляром для публичной экзекуции. Наконец один из судей догадался и дал бывший у него альманах, велев надписать на переплете заглавие “Писем”. Этот невинный альманах и был сожжен публично.

О значении “Писем” Паскаля можно судить по следующему событию. Как только появились первые письма, один из руанских проповедников поспешил заявить с кафедры, что автор “Писем” – опасный еретик, клевещущий на достопочтенных отцов иезуитов. Тогда руанское духовенство избрало из своей среды комиссию, чтобы проверить цитаты, приведенные в “Письмах”. Цитаты оказались совершенно согласными с цитируемыми оригиналами, убедившись в этом, руанские священники написали послание к священникам Парижа, прося их собраться вместе с целью публичного осуждения мерзостей, проповедуемых иезуитами. В 1656 году действительно состоялся в Париже съезд, на котором было принято предложение руанского духовенства заявить публично, что “чтение иезуитских книг привело слушателей в ужас”. “Мы были вынуждены, – писали руанские священники, – заткнуть уши, как некогда поступили отцы Никейского собора, не желавшие слушать богохульство Ария. Каждый из нас ревностно желал покарать этих жалких писак, извращающих евангельские истины и вводящих мораль, которой постыдились бы честные язычники и добрые турки”. В глазах общественного мнения дело Паскаля было, таким образом, выиграно еще прежде, чем его книга подверглась публичному сожжению.

ГЛАВА IX

Чудо“ святого терния”. – “Мысли” Паскаля. – Зубная боль как стимул к научному открытию. – Последние годы жизни Паскаля. – Судьба девицы де Роанез. – Благотворительность Паскаля. – Последняя болезнь и смерть

Как раз в то время, когда Паскаль писал свои “Письма к провинциалу”, произошло событие, весьма соответствовавшее его восторженному настроению и принятое им за непосредственное проявление божьей благодати по отношению к его – собственной особе. Это событие еще раз доказывает, что можно совмещать в себе, по-видимому, противоречивые душевные качества: замечательную проницательность ума с поразительным легковерием.

Дочь старшей сестры Паскаля, то есть его племянница Маргарита Перье, страдала весьма злокачественной фистулой слезной железы. По утверждению ее матери, фистула была так упорна, что гной выходил не только из глаза, но из носа и изо рта девочки, и самые искусные хирурги Парижа считали эту рану неизлечимой. Оставалось прибегнуть к “чуду”. В Пop-Рояле находился гвоздь, носивший имя “святого терния”: уверяли, что этот гвоздь был взят из тернового венца Христа. Весьма возможно, что причиною болезни девушки было засорение глаза кончиком иглы и что чудесный гвоздь обладал попросту магнитными свойствами, а потому мог извлечь занозу. Так или иначе, но госпожа Перье уверяет, что дочь ее была исцелена “моментально”, одним прикосновением к “святому тернию”. Любители чудесного, конечно, не станут сомневаться в правдивости этих слов матери, присутствовавшей при исцелении и вообще писавшей обо всем правдиво. Но беспристрастное историческое исследование доказывает, что в подобных случаях самые правдивые люди способны преувеличивать. Показание Жильберты прямо опровергается письмом ее младшей сестры, пор-рояльской монахини Жаклины (сестры Евфимии). Последняя писала об огорчении, испытанном ею по тому поводу, что отец больной племянницы, Перье, по маловерию своему не присутствовал при исцелении и уехал, не дождавшись результата. В этом же письме Жаклина сообщает, что девушку приводили в монастырь и прикладывали к “святому тернию” в течение шести дней сряду. Это уж совсем не похоже на мгновенно совершившееся чудо.

Так или иначе, но об этом “чуде” говорил весь Париж.

“Чудо это, – поясняет госпожа Перье, – было настолько подлинное, что все его признали и оно было засвидетельствовано знаменитыми врачами и искуснейшими хирургами и одобрено торжественным постановлением церкви”.

После этого неудивительно, что Паскаль уверовал в столь несомненное и даже официально “одобренное” чудо. Этого мало. Ввиду того, что племянница Паскаля была его крестницей, то есть духовной дочерью, Паскаль принял излившуюся на нее благодать на свой счет. “Мой брат, – пишет госпожа Перье, – был чрезвычайно утешен тем, что божья сила проявляется с такою очевидностью во времена, когда вера, казалось, погасла в сердцах большинства людей. Радость его была так велика, что ум его отдался этому чуду всецело, и у него явилось много удивительных мыслей о чудесах, которые, представив для него религию в новом освещении, удвоили любовь и уважение, всегда питаемые им к предметам веры”.

Насколько его ум подчинился влиянию этого “чуда”, показывают многие поступки Паскаля: так, например, он даже изменил свою печать, избрав своим гербом глаз, окруженный терновым венцом. Популярнейшее из произведений Паскаля, его “Мысли” (“Pensйes”), во многих местах является отголоском чуда “святого терния”.

Под впечатлением этого события Паскаль, до тех пор ограничивавший свою богословскую деятельность полемикой с иезуитами, вздумал написать нечто вроде обширной апологии христианства. Очерки этой апологии и составили сборник, известный под именем “Мыслей” Паскаля.

Давно уже отказавшись от всяких мирских удовольствий, Паскаль все более и более предавался суровой жизни аскета. Он дошел до того, что стал считать преступными самые естественные человеческие чувства: так, например, он осуждал свою сестру Жильберту Перье за то, что она, по его мнению, слишком часто ласкала своих детей, и уверял, что материнские ласки развивают будто бы в детях только слабодушие. Паскаль не только изгнал всякую роскошь и удобства в своей собственной обстановке, но, не довольствуясь своими органическими недугами, сознательно причинял себе новые физические страдания. Часто он надевал на голое тело железный пояс с остриями, и, как только ему являлась какая-либо “праздная” мысль или желание доставить себе малейшее удовольствие, Паскаль ударял локтями по поясу так, что острия вонзались в тело. Это обыкновение показалось ему столь полезным, что он сохранил его до самой смерти и поступал так даже в последние годы своей жизни, когда постоянно страдал до такой степени, что не мог ни читать, ни писать. Ему приходилось иногда ничего не делать или гулять, и в это время он постоянно боялся, что безделье совратит его с пути истины.

В своей обстановке Паскаль ввел такую простоту, что в его комнате не было ни малейшего коврика и вообще ничего лишнего. Слишком суровая жизнь вскоре привела к тому, что к Паскалю возвратились все болезни, которыми он страдал в юношеском возрасте. Прежде всего вернулась зубная боль и с нею бессонница.

Однажды ночью, мучимый жесточайшей зубной болью, Паскаль совершенно без всякого предварительного намерения стал думать о вопросах, касающихся свойств так называемой циклоиды, кривой линии, обозначающей путь, проходимый точкою катящегося по прямой линии круга, например, колеса. За одною мыслью последовала другая, образовалась целая цепь теорем. Паскаль вычислял как бы бессознательно и сам был изумлен своими открытиями. Но он давно уже бросил математику. Еще задолго перед тем он прекратил переписку с Ферма, написав последнему, что совершенно разочаровался в математике, что считает ее любопытным, но бесполезным занятием. На этот раз, однако, математические открытия как бы против воли навязывались его уму, и Паскалю пришла мысль посоветоваться с одним из своих пор-рояльских друзей. Получив совет “печатать то, что внушено ему Богом”, Паскаль решился наконец взяться за перо.

Он стал писать с необычайной быстротою. Все исследование было написано в восемь дней, причем Паскаль писал сразу, не переписывая. Две типографии едва поспевали за ним, и только что исписанные листы тотчас сдавались в набор. Таким образом явились в свет последние научные работы Паскаля. Это замечательное исследование о циклоиде приблизило Паскаля к открытию дифференциального исчисления, то есть анализа бесконечно малых величин, но все же честь этого открытия досталась не ему, а Лейбницу и Ньютону. Будь Паскаль более здоров духом и телом, он несомненно довел бы свой труд до конца. У Паскаля мы видим уже вполне ясное представление о бесконечных величинах, но, вместо того, чтобы развить его и применить в математике, Паскаль отвел широкое место бесконечному лишь в своей апологии христианства.

Последние годы жизни Паскаля были рядом непрерывных физических страданий. Он выносил их с изумительным героизмом и даже добавлял к ним новые ненужные страдания.

Паскаль стремился сделать для себя невозможными и недоступными даже самые элементарные удовольствия, вроде вкусовых ощущений. Постоянные болезни вынуждали его против воли употреблять не слишком грубую пищу. Но самый простой стол уже казался ему роскошью, и Паскаль старался глотать пищу так поспешно, чтобы не успеть распознать ее вкуса. Обе сестры – не только Жильберта, но даже монахиня Жаклина-Евфимия – старались иногда приготовить ему что-либо вкусное, зная, что брат их подвержен потере аппетита. Но если Паскаля спрашивали, понравилась ли ему пища, он отвечал: “Отчего вы не предупредили, я не обратил никакого внимания на вкус”. Если же кто-либо начинал хвалить в его присутствии какое-нибудь кушанье, Паскаль не выносил этого и называл такое отношение к еде “чувственностью”. Хотя стол его и без того был совсем прост, Паскаль находил его слишком изысканным и говорил: “Есть для того, чтобы потакать своему вкусу, дурно и непозволительно”. В юности Паскаль любил сладости и возбуждающие вещества; теперь он не дозволял приготовить себе ни соуса, ни рагу, и никак нельзя было уговорить его съесть апельсин. Сверх того, он принимал всегда определенное количество пищи, которое установил для себя сам, уверяя, что именно столько необходимо для его желудка. Как бы ни был силен у него аппетит, Паскаль не позволял себе съесть больше и, наоборот, даже при полной потере аппетита он насильно пичкал себя пищей, пока не съедал установленной порции. Когда его спрашивали, зачем он так мучит себя, Паскаль отвечал: “Надо удовлетворять потребности желудка, а не прихоти языка”. Не менее твердости обнаруживал Паскаль, когда приходилось проглатывать отвратительные микстуры, бывшие тогда в большом ходу. Он всегда беспрекословно выполнял предписания медиков и не выказывал ни малейшего признака отвращения. Когда окружающие выражали свое изумление, он смеялся, говоря: “Не понимаю, как можно обнаруживать отвращение, когда принимаешь лекарство добровольно и если предупрежден о его дурном вкусе. Отвращение является лишь в случае насилия или неожиданности”.

В последние годы жизни Паскаль обратил особое внимание на благотворительность.

Размышления о помощи бедным навели Паскаля даже на одну в высшей степени практическую мысль. Паскалю принадлежит честь организации одного из самых дешевых способов передвижения. Он первый во Франции и почти во всей Европе придумал устроить движение “пятикопеечных карет”, то есть омнибусов. При этом Паскаль имел в виду не только удешевить для бедных людей способы передвижения, но и собрать сумму, достаточную для сколько-нибудь серьезной помощи нуждающимся. В устройстве этого предприятия сказался математический ум Паскаля, сразу оценивший финансовую сторону дела, в успех которого многие отказывались верить.

Мысль об этом предприятии явилась у Паскаля по следующему случаю. В 1662 году в Блуа свирепствовал страшный голод. В Париже были напечатаны энергические воззвания к благотворителям. В воззваниях этих описывались ужасы, от которых волосы становятся дыбом. Паскаль, не будучи богат и не имея возможности послать сколько-нибудь крупной суммы голодающим, выработал план предприятия, и в конце января 1662 года образовалось под его руководством общество подрядчиков, устроивших сообщение в омнибусах по главным улицам Парижа. Во время переговоров по этому делу Паскаль потребовал, чтобы подрядчики выдали ему задаток в триста рублей с целью немедленной отправки нуждающимся. Узнав об этом намерении Паскаля, родственники стали отговаривать его, замечая, что дело еще только что установилось, что, быть может, оно даст одни убытки и что надо подождать по крайней мере следующего года. На это Паскаль возразил: “Не вижу здесь никакого затруднения. Если будет убыток, я возмещу из всего своего состояния, но ждать до будущего года никак нельзя, потому что нужда не ждет”. Впрочем, подрядчики не согласились дать вперед, и Паскалю пришлось ограничиться отправкою бывших у него небольших сумм.

Паскаль очень часто убеждал свою старшую сестру посвятить себя делу вспомоществования бедным и воспитать в том же духе своих детей. Сестра отвечала, что каждый человек должен прежде всего заботиться о своей семье. “У тебя просто недостаток доброй воли, – возражал на это Паскаль. – Ты могла бы помогать бедным, не принося этим вреда твоим семейным делам”. Когда Паскалю возражали, что частная благотворительность есть капля в море и что о бедных должно заботиться общество и государство, он спорил с этим самым энергическим образом. “Мы призваны, – говорил он, – не к общему, а к частному. Самое лучшее средство облегчить нищету, это помогать бедным бедно, то есть каждому по его силам, вместо того чтобы задаваться широкими планами”. Паскаль пояснял, что он вовсе не противник государственной и общественной благотворительности, но, по его словам, “великие предприятия должны быть предоставлены немногим лицам, к тому назначенным, тогда как ежедневное и постоянное вспомоществование бедным должно быть делом и призванием всех и каждого”.

Нравственная чистота Паскаля во многих случаях доводила его до крайностей. По словам его сестры: “Просто невероятно, до чего он был щепетилен в этом отношении. Я постоянно боялась сказать что-нибудь лишнее: он умел находить предосудительное даже в таких разговорах, которые я считала весьма невинными. Если мне случалось, например, сказать, что я видела где-либо красивую женщину, он сердился, говоря, что никогда не надо вести подобных разговоров в присутствии лакеев и молодых людей, потому что нельзя знать, какие мысли могут у них явиться при этом”.

За три месяца до смерти Паскаля с ним случилось происшествие, свидетельствующее о том, что в глубине этой аскетической души таились человеческие чувства и порывы, которые он подавлял в себе всевозможными способами.

Однажды Паскаль возвратился домой от обедни из церкви св. Сульпиция, как вдруг к нему подошла девушка лет пятнадцати поразительной красоты и попросила у него милостыню. Паскаль всмотрелся в нее, и им овладело чувство такой жалости, какой ему еще не приходилось испытывать. Он понял, какая опасность угрожает этой нищей красавице в большом городе, полном соблазнов и разврата.

– Кто ты такая и что заставило тебя просить подаяния? – спросил Паскаль.

Девушка стала говорить, что она деревенская, что отец ее умер, а мать лежит больная в Отель-Дье.

Паскаль, движимый не только своими религиозными чувствами, но и чисто земным чувством сострадания к молодому прекрасному существу, повел девушку к одному, лично ему не известному, но пользовавшемуся хорошей славой священнику. Он оставил ему денег, прося позаботиться об этой девушке и тщательно беречь ее от всякого зла. На другой же день он прислал к священнику женщину, которой тоже дал денег на покупку девушке платья и всего необходимого. Девушку приодели, и Паскаль приискал ей место служанки в одной хорошей семье. Священник добивался узнать имя благотворителя, но ему сказали, что имя должно остаться неизвестным, и лишь по смерти Паскаля сестра его разоблачила эту тайну.

Паскаля иногда упрекали в сухости, резонерстве и даже в бессердечии, ссылаясь на то, что он, по-видимому, не был сильно тронут даже смертью своей младшей сестры Жаклины, которую горячо любил. Жаклина умерла десятью месяцами раньше Паскаля, и кто знает, не ускорила ли ее смерть развязку его собственной болезни. Смерть Жаклины была следствием нервного потрясения, испытанного ею после того, как ее заставили подписать исповедание веры, противное ее совести. Это· было в эпоху гонения, предпринятого иезуитами и двором на янсенистов, когда монахинь, подозреваемых в янсенизме, нередко изгоняли из монастырей по особому королевскому повелению. Когда Паскалю сообщили о смерти младшей сестры, он сказал только: “Дай Бог и нам умереть так же хорошо”. Когда старшая сестра при нем предавалась горю по случаю их общей потери, Паскаль сердился и говорил, что надо хвалить Бога за то, что он так хорошо вознаградил за малые услуги, ему оказанные. Этого, однако, едва ли достаточно для того, чтобы сделать вывод о бессердечии Паскаля. Паскаль, очевидно, прилагал усилия, чтобы подавить или, по крайней мере, изменить в себе все человеческие привязанности, дав им направление, согласное, по его мнению, с самой чистой христианской моралью. Есть факты, доказывающие, что такая внутренняя ломка обошлась самому Паскалю весьма дорого и что в нем иногда ошибались даже самые близкие к нему люди. Вот что пишет об этом его старшая сестра, говоря еще о том времени, когда была жива младшая, лучше всех знавшая брата и умевшая понимать его уже по чрезвычайной родственности его натуры с ее собственною: “Он не только сам не хотел быть привязанным к другим, – пишет Жильберта, – но не допускал и того, чтобы другие к нему привязывались. Не зная этого, я иногда изумлялась и говорила сестре, жалуясь, что брат меня не любит и что, по-видимому, я причиняю ему неудовольствие, даже когда самым ласковым образом ухаживаю за ним во время его болезней. Сестра говорила мне, что я ошибаюсь, что она знает противное, что брат любит меня так сильно, как только я могу этого желать.

Вскоре я и сама в этом убеждалась, так как едва представлялся малейший случай, когда я нуждалась в какой-либо помощи брата, он спешил оказать ее с такою заботливостью и любовью, что не могло быть сомнения насчет его сильного чувства ко мне”.