Дорога скорби

– Паддингтон, – сказал я. – Пожалуйста.

– То есть к Святой Марии? В госпиталь?

– Нет. На вокзал.

– Но вы же только что оттуда! – возразил он.

– Да, но, пожалуйста, отвезите меня обратно.

Слегка приободрившись, он развернул машину и поехал к Паддингтонскому вокзалу, где снова заверил меня, что он ничего не видел, ничего не слышал и ни во что не собирается вмешиваться – «понятно?».

Я расплатился и отпустил машину, и если и запомнил ее номер, то по привычке.

Я всегда ношу с собой на поясе мобильный телефон, и теперь, неспешно прогуливаясь по пустой платформе, я набрал номер человека, которому доверял больше всех в мире, – отца моей бывшей жены, контр-адмирала королевского флота в отставке Чарлза Роланда, и, к моему глубокому облегчению, он поднял трубку после второго гудка.

– Чарлз, – сказал я дрогнувшим голосом.

Последовала пауза, затем он спросил:

– Это ты, Сид?

– Можно мне приехать?

– Конечно. Ты где?

– Паддингтон. Я поеду на поезде, потом возьму такси.

– Боковая дверь не заперта, – спокойно сказал Чарлз и положил трубку.

Я улыбнулся. Немногословность Чарлза была так же неизменна, как и его постоянство. Чарлз не любил проявлять чувства, он не относился ко мне по-отечески и не был снисходителен, тем не менее я сознавал, что ему не безразлично происходящее со мной и он предложит мне помощь, если понадобится. Как по некоторым причинам понадобилась она мне сейчас.

Поезда до Оксфорда в середине дня ходили реже, и только в четыре часа местное такси, оставив Оксфорд далеко позади, подъехало к большому старому дому Чарлза в Эйнсфорде и высадило меня перед боковой дверью. Я, неловко действуя одной рукой, расплатился с водителем и с облегчением вошел в дом, о котором думал именно как о доме, об острове среди швырявшего меня во все стороны житейского океана.

Чарлз, по обыкновению, сидел в «кают-компании» в старом кожаном кресле, которое мне казалось слишком жестким, но ему нравилось больше других. Здесь стоял его письменный стол, тут же он держал коллекцию рыболовных блесен, книги по навигации, бесценные старые пластинки с оркестровыми записями и сверкающее мрамором и сталью монументальное устройство, на котором он их проигрывал. В этой комнате он повесил на темно-зеленых стенах большие фотографии кораблей, которыми командовал, и фотографии поменьше – своих товарищей, а позднее добавил к ним фотографию, где я беру барьер на челтенхемском ипподроме, – на этом снимке был удачно схвачен миг наивысшей концентрации той энергии, без которой не может быть скачек вообще. Раньше эта фотография висела на видном месте в столовой.

Чарлз читал. Когда я вошел, он положил книгу обложкой вверх на колени и окинул меня ненавязчиво изучающим взглядом. По глазам его, как всегда, ничего нельзя было понять – я часто довольно четко улавливал мысли других людей, но с ним это не проходило.

– Привет, – сказал я.

Я услышал, как он вдохнул и выдохнул через нос. Секунд пять он разглядывал меня, затем указал на строй бутылок и бокалов на столике под моей фотографией.

– Выпей. – Прозвучало это не как предложение, а как приказ.

– Еще только четыре часа.

– Не важно. Что ты сегодня ел?

Я ничего не сказал, и это само по себе было для него ответом.

– Я так и думал, – кивнул он. – Ты выглядишь исхудавшим. А все это чертово дело. Я полагал, что ты собирался сегодня быть в суде.

– Слушание отложено до завтра.

– Выпей.

Я покорно подошел к столу и оценивающе глянул на бутылки. Следуя своему старомодному стилю, Чарлз держал бренди и шерри в графинах. Виски – «Фэймос Гроус», его любимый, – был в бутылке. Хорошо бы выпить виски, подумал я и тут же усомнился, что смогу хотя бы налить себе.

Я посмотрел на фотографию. В те дни, шесть лет назад, у меня были целы обе руки. Тогда я был жокеем, чемпионом Великобритании, лучшим в стипль-чезе. Кошмарное падение окончилось под острыми копытами, которые чуть не оторвали мне левую руку, что означало конец одной карьеры и начало другой. Мало-помалу я стал детективом – но еще два года оплакивал то, что утратил, и дрейфовал по жизни, как обломок потерпевшего крушение корабля. Мне стыдно за те два года. В конце их безжалостный негодяй окончательно искалечил мою руку и сподвиг меня на то, чтобы сделать протез, который работает от батареек и выглядит так натурально, что люди зачастую не обращают на него внимания.

Сейчас проблема заключалась в том, что я не мог отвести на ней большой палец достаточно далеко от других, чтобы взять графин с бренди, а правая рука тоже не слишком меня слушалась. Я оставил эту затею, чтобы не залить бренди персидский ковер Чарлза, и сел в золоченое мягкое кресло.

– Что случилось? – отрывисто спросил Чарлз. – Зачем ты пришел? Почему не пьешь?

Помолчав, я мрачно сказал, зная, что это причинит ему боль:

– Джинни Квинт покончила с собой.

– Что?

– Сегодня утром. Она выбросилась с шестнадцатого этажа.

Его костлявое лицо застыло, он как бы мгновенно постарел лет на десять. Глаза потемнели, словно запали в глазницах. Чарлз знал Джинни Квинт чуть ли не больше тридцати лет, любил ее и часто гостил в ее доме.

В моей памяти тоже ожили воспоминания. Воспоминания о приветливой приятной женщине, счастливой в своей роли хозяйки большого дома, безобидно богатой, искренне и великодушно занимавшейся благотворительностью, нежившейся в лучах славы своего знаменитого, красивого, добившегося успеха единственного ребенка, всеобщего любимца.

Ее сына Эллиса я, Сид Холли, его друг, усадил на скамью подсудимых.

В последний раз, когда я видел Джинни, она смотрела на меня с невероятным презрением, желая знать, как это я оказался способен низвергнуть великолепного Эллиса, который любил меня, который доверил бы мне свою жизнь. Я встретил поток ее гнева, не защищаясь. Я в точности знал, что она чувствует. Сомнение, негодование, обиду… Мысль о том, в чем я подозреваю Эллиса, причиняла ей такую боль, что Джинни отвергала саму возможность его вины, как почти все остальные, хотя для нее это было мучительнее.

Большинство людей верили, что я совершенно не прав и что я уничтожил себя самого, а не Эллиса. Даже Чарлз в первый момент с сомнением спросил:

– Сид, ты уверен?

Я сказал, что да, уверен. Я отчаянно надеялся, что это не так… надеялся на любой другой исход… потому что знал, что я взвалю на себя, если пойду дальше. И в конце концов все вышло именно так, как я боялся, и даже хуже. После того как разорвалась первая бомба, в виде предположения, – обвинение в преступлении, которое заставило половину страны жаждать крови (но только не крови Эллиса, о нет, нет, это немыслимо), и состоялось первое слушание в суде, заключение под стражу (скандал, его должны были, конечно же, немедленно выпустить под залог), в прессе наступило мертвое молчание до тех пор, пока не завершится процесс.

По британским законам ни одно свидетельское показание не может обсуждаться публично до суда. За сценой может идти дознание и подготовка к суду, но ни потенциальным присяжным, ни Джону Доу[1 - Джон Доу – воображаемый истец в судебном процессе, юридическое лицо имярек, простой гражданин.] на улицах не позволено знать детали. Неинформированное общественное мнение в результате застыло на стадии «Эллис невиновен», и уже третий месяц не смолкало злословие в мой адрес.

Эллис, видите ли, был сущий Лохинвар Молодой[2 - Лохинвар Молодой – герой поэмы В. Скотта «Дева озера».] пиковой масти. Эллис Квинт, в прошлом чемпион среди жокеев-любителей, кометой ворвался на телевизионные экраны. Блистательный, смеющийся, талантливый, приманка для миллионов в спортивных новостях, хозяин ток-шоу, образец подражания для детей, звезда, которая регулярно осчастливливает нацию. Ему было к лицу все – от тиары до поношенной бейсболки.

Промышленники лезли из кожи вон, чтобы уговорить его упомянуть их продукцию, а половина английских подростков гордо щеголяла в разрекламированных им жокейских ботинках, заправляя в них джинсы. И вот этого человека, этого кумира я пытался низвергнуть.

Никто, кажется, не упрекал бульварного журналиста, который написал: «Некогда уважаемый Сид Холли, позеленев от зависти, надеется уничтожить талант, с которым он не может сравниться даже в мечтах…» Там было еще много чего насчет «злорадного человечка, который пытается компенсировать собственные недостатки». Ничего этого я не показывал Чарлзу, но другие показали.

Внезапно висящий на поясе телефон зажужжал, и я ответил на вызов.

– Сид… Сид…

Женщина на другом конце плакала. Я уже не раз слышал, как она плачет.