Кураж

– А теперь, – начал он с видом человека, который готовит другому подарок, – я представлю вам Роба Финна, молодого жокея стипль-чеза, который пока находится на старте спортивной карьеры. Он никогда не побеждал на крупных скачках и не работал ни с одной знаменитой лошадью. Потому-то я и пригласил его сегодня на встречу с вами, чтобы он помог нам чуть-чуть понять, как выглядят попытки проложить себе дорогу в спорте с такой высокой конкуренцией.

Красный глазок зажегся на камере, направленной на меня. Я слабо улыбнулся. Язык прилип к нёбу.

– Сначала, – продолжал он, – мы посмотрим кадры, показывающие Финна в действии. Он в белой кепке, четвертый от конца.

Мы все уставились в монитор. Меня легко было заметить. Кадры показывали одну из первых моих скачек, и они жестоко раскрывали мою неопытность. В течение нескольких секунд, что продолжался фильм, белая кепка отодвинулась на два места назад. Лучшую иллюстрацию к теме жокея-неудачника трудно было бы подобрать.

Кадры исчезли с экрана, и Кемп-Лоур, улыбаясь, заговорил:

– Теперь расскажите нам, как вы начинали и как вы решили стать жокеем.

– Я знал трех фермеров, которые сами тренировали своих лошадей, и я попросил их дать мне шанс испытать себя на скачках.

– И они согласились?

– В конце концов да. – Я мог бы добавить, что пообещал им отдать гонорар и не просить никакого возмещения расходов, но метод, который я использовал для убеждения фермеров, владельцев лошадей, был прямым нарушением правил.

– Обычно, – прокомментировал Кемп-Лоур, поворачиваясь к камере, и красный глазок моментально зажегся на ней, – жокей на скачках начинает или как любитель в стипль-чезе, или как ученик на скачках без препятствий. Но как я понимаю, вы, Роб, не воспользовались ни одним из подобных путей?

– Нет, не воспользовался, – ответил я. – Я начинал слишком старым, чтобы быть учеником, и я не мог быть любителем, потому что, объезжая лошадей, зарабатывал на жизнь.

– Как конюх?

Слова прозвучали в форме вопроса, но интонация ясно показывала: он ждет, что я скажу «да». Между прочим, такое признание в королевстве скачек считалось унизительным.

– Нет, – возразил я.

Он ждал, пока я продолжу, брови у него поднялись и выражали удивление или даже опасение. «Ну, – подумал я, – вы не стали слушать меня, когда я сказал, что едва ли можно меня представить как типичный случай, и, если я отвечаю не так, как вы ожидали, это полностью ваша вина».

– Видите ли, я уезжал на несколько лет из Англии, бродил по свету. Главным образом в Австралии и Южной Америке. Чаще всего я нанимался пастухом. Но год провел в Новом Южном Уэльсе, работая помощником в странствующей труппе родео. Десять секунд на брыкающемся мустанге – это что-нибудь да значит! – усмехнулся я.

– О! – Брови поднялись еще, наступила заметная пауза, прежде чем он сказал: – Как интересно. – Слова прозвучали так, будто именно это он и предполагал. Он продолжал: – Я хотел бы, чтобы у нас было больше времени послушать о ваших приключениях, но я собирался представить зрителям финансовую сторону жизни жокея в вашем положении… Жокея, пытающегося заработать на одной или двух скачках в неделю. Ваш гонорар десять гиней за один раз, не так ли?

Он напирал на самое больное место. Мои финансовые дела выглядели не слишком хорошо: расходы на дорогу, плата служителям, замена экипировки и тому подобное. Выходило, что мой доход в последние два года был меньше, чем я мог бы заработать, например, как водитель почтового фургона, и будущее не обещало мне заметных улучшений. Я почти почувствовал, как у зрителей, глядевших на меня, появилась мысль: какой дурак.

Кемп-Лоур почтительно обратился к Боллертону:

– Джон, какие бы вы хотели сделать комментарии к тому, что мы услышали от Роба?

Злобное удовольствие явно проскользнуло во властолюбивой улыбке Боллертона.

– Все эти молодые жокеи слишком много жалуются, – заговорил он хриплым голосом, совершенно забыв, что я вообще не жаловался. – Если они плохо выполняют свою работу, почему они рассчитывают, что им будут хорошо платить? Владельцы скаковых лошадей не хотят тратить деньги и лишать своих лошадей шанса, нанимая жокея, которому не доверяют. Я говорю так потому, что знаю, я сам владелец.

– Гм… конечно, – проговорил Кемп-Лоур. – Но ведь каждый жокей должен когда-то начать? И всегда есть довольно много людей, которые никогда не достигнут высшего уровня, но им тоже надо зарабатывать на жизнь и содержать семью.

– Им лучше пойти на фабрику и получать хорошую зарплату, стоя у конвейера, – грубовато пошутил Боллертон, но слова его звучали вполне благоразумно. – Если они не могут примириться с фактом, что они неудачники, и не плакаться, как они бедны, тогда им надо вообще оставить скачки. Но немногие бросили скачки, – добавил он с недоброй усмешкой, – потому что им нравится носить яркую шелковую форму. Когда они проходят, люди оглядываются на них, и это льстит их мелкому самолюбию.

Где-то в глубине студии пронесся вздох после такого неджентльменского удара ниже пояса, и уголком глаза я заметил, что на камере, направленной на меня, зажглось красное пятнышко. Какое выражение на моем лице схватила камера в первый момент, я не знаю, но я расплылся в улыбке, обращенной к мистеру Боллертону, в такой нежной, одобрительной и прощающей, что она заставила слегка улыбнуться даже его. Мне не так трудно было улыбаться, потому что я знал: яркая шелковая форма скорее стесняла меня, чем доставляла удовольствие.

Кемп-Лоур повернулся ко мне:

– И что вы скажете на это, Роб?

Я заговорил искренне и страстно:

– Дайте мне лошадь и возможность участвовать на ней в скачках, и мне совершенно все равно, шелковая форма на мне или… или… пижама. Мне совершенно все равно, есть зрители или нет. Мне совершенно все равно, заработаю ли я много денег, или сломаю себе шею, или буду голодать, чтобы сбросить вес. Меня интересуют только скачки… скачки и победа, если я смогу.

Наступило короткое молчание.

– Мне трудно это объяснить, – добавил я.

Они оба уставились на меня. Джон Боллертон выглядел так, будто раздавленная оса ожила и ужалила его, и прежняя враждебность перешла в явную озлобленность. А Кемп-Лоур? Выражение его лица я вообще не мог понять. Прошло несколько секунд, прежде чем он спокойно повернулся к камере и знакомая улыбка опять проскользнула на свое место, но я ощутил, как что-то важное зреет в них обоих, и испытал странное беспокойство, не имея ни малейшего понятия, что это такое.

Кемп-Лоур начал обычный обзор скачек следующей недели и быстро закончил программу традиционными словами:

– До встречи в пятницу в это же время…

Изображение на мониторе пропало вместе с улыбкой Кемп-Лоура и сменилось рекламой мыла.

Гордон, сияя, шагнул вперед:

– Очень хорошая программа. Все прошло прекрасно. Именно то, что они любят. Острый спор. Прекрасно, прекрасно, мистер Боллертон, мистер Финн. Великолепно. – Он пожал нам обоим руки.

Кемп-Лоур стоял, потягиваясь и улыбаясь.

– Прекрасно, Джон. Прекрасно, Роб. – Он нагнулся, взял бокал бренди и протянул мне. – Выпейте, – сказал он, – вы заслужили. – Он тепло улыбался, расслабившись и сбросив напряжение.

Я улыбался в ответ и пил бренди, все время думая о том, как искусен он в своем деле. Побудив Боллертона подколоть меня, он выудил крик души, который услышали несколько миллионов чужих людей, хотя я никогда бы не признался в этом даже самому близкому другу.

Несмотря на поздравления, щедро, хотя и незаслуженно обрушившиеся на Боллертона и на меня, я испытывал больше опасений, чем перед началом передачи. Почему – я так и не мог понять.

Глава 6

Три недели и день спустя после передачи Пип Пэнкхерст сломал ногу. Его лошадь упала на последнем препятствии второго заезда. В серую дождливую субботу середины ноября произошло событие, которое вывело из строя на оставшуюся часть сезона чемпиона стипль-чезов.

Санитары из «скорой помощи» долго не могли перенести Пипа с поля в машину, потому что острая голенная кость прорвала тонкую кожу сапога и зловеще, как стрела, торчала из отверстия. Наконец – как мне потом сказал один из них, когда Пип потерял сознание, – они ухитрились поднять его на носилки.

Со своего места я видел только взмахи белого флага, машину «скорой помощи», подпрыгивающую на ухабистом грунте, и неподвижную фигуру Пипа на траве. Было бы неправдой сказать, что я спускался в весовую со спокойным сердцем. Как бы искренне я ни сочувствовал Пипу, от слабой надежды, что я могу занять его место в следующем заезде, пульс у меня взлетал и падал.

Это был главный заезд дня, главный заезд недели, стипль-чез на три мили с богатым призом, установленным пивоваренной фирмой. Приз привлек множество владельцев знаменитых лошадей, и будущие скачки обсуждались на спортивных страницах всех ежедневных газет. Лошадь Пипа, принадлежавшая лорду Тирролду – звезда конюшни Эксминстера, мускулистый шестилетний каурый холощеный жеребец, – обладала всеми качествами, чтобы стать чемпионом, и лучшие годы ее были впереди. Пока жеребец ходил в обещающих. Звали его Темплейт.

Я вошел в весовую и увидел Джеймса Эксминстера, который разговаривал с близким другом Пипа и тоже ведущим жокеем. Тот качал головой, и через комнату я видел по губам, что он говорил «Нет, я не могу».

Эксминстер медленно обернулся и окинул взглядом лица. Я тихо стоял и ждал. Оглядев всех, он заметил меня. Он разглядывал меня без улыбки, размышляя. Затем глаза его передвинулись влево и сфокусировались на ком-то еще. Он принял решение и быстро прошел мимо меня.