Средневолжские хроники

Затем он протянул свою широкую короткопалую ладонь Павлу и представился:

– Иван Матвеевич.

От холодных глаз, бесстрастного лица и даже самого рукопожатия нового знакомого веяло какой-то затаённой угрозой.

Павел представился в ответ, и Иван Матвеевич повёл его широкими обкомовскими коридорами с массивными дубовыми дверями по сторонам и красной ковровой дорожкой посередине. Миша Рогов отправился в обратный путь к институту.

То, что произошло потом, Павел воспринимал как кошмарный сон, от которого он хотел, но никак не мог проснуться.

Они зашли в узкую тесную комнату, где из мебели были только обшарпанный письменный стол и три жёстких стула: один за столом, другой напротив и третий сбоку от стола.

За столом в свободной позе сидел улыбчивый человек лет сорока, чем-то неуловимо похожий на Ивана Матвеевича, только с бобриком жёстких волос на голове и более приветливым выражением лица. Одет он был так же, как Иван Матвеевич, в тёмный костюм с белой рубашкой и галстуком.

– Владимир Николаевич, – представился улыбчивый человек и предложил Павлу присесть на стул напротив стола.

– Ладно, вы тут пока беседуйте, – буркнул Иван Матвеевич, – а я на пару минут отойду.

Без Ивана Матвеевича в кабинете стало легче дышать. Доброжелательный облик Владимира Николаевича располагал к себе. Он предложил Павлу закурить, сам тоже закурил и завёл задушевный разговор о семье, учёбе, интересах и друзьях. Павел с удовольствием рассказывал о своих родителях, о летнем стройотряде, о работе в комитете комсомола и любимых преподавателях. Рассказал об Игоре и многочисленных институтских друзьях.

Владимир Николаевич слушал, заинтересованно улыбался, кивал головой, задавал уточняющие вопросы. «Какой хороший человек этот Владимир Николаевич, – думал Павел, – интересно, зачем всё-таки меня позвали? Может быть, узнали, что учится на истфаке такой перспективный парень, как я, и решили познакомиться? Может быть, у них на меня какие-то планы?» Разговор не обещал никаких неприятностей, Павел расслабился, его первоначальное напряжение прошло, и тут, как гром среди ясного неба, прозвучал вопрос:

– Павел, судя по твоему рассказу, ты активный комсомолец и хороший парень, но не было ли в твоей жизни случаев, когда ты шёл против линии партии, против советского государства?

Павел даже не сразу понял сути вопроса, настолько он выбивался из всего тона предыдущей беседы.

– Что вы имеете в виду? – переспросил он.

– Я бы хотел, чтобы ты сам ответил на этот вопрос. Только не торопись, подумай. Очень важно, чтобы ты был предельно искренен. Если ты начнёшь врать и выкручиваться, ты разочаруешь меня. Из нашего разговора я составил о тебе представление, как об очень порядочном и честном человеке. Надеюсь, ты такой и есть на самом деле, – Владимир Николаевич смотрел на Павла как заботливый отец и мягко покачивал головой, как бы по-отечески ему сострадая.

– Но в моей жизни действительно не было таких поступков! – недоумевал Павел.

– Подумай, подумай, не торопись, я дам тебе несколько минут, – Владимир Николаевич поднялся из-за стола, – если захочешь покурить, вот сигареты. Вода – в графине. Я вернусь минут через десять, и ты расскажешь о том, что вспомнил.

Владимир Николаевич ещё раз сочувственно посмотрел в глаза Павлу и вышел за дверь.

Павел остался один, и на него нахлынули панические мысли:

«Всё понятно! – думал он. – Конечно же, они имеют в виду наш дискуссионный клуб! Но что в нём антисоветского? Мы же хотели помочь Советской власти! Кто-то из вчерашних участников их дезинформировал! Но кто? И зачем? И что он наплёл?»

Павел припомнил страшные истории, передаваемые шепотком в коридорах, о том, что кого-то где-то посадили за политический анекдот, кого-то исключили из комсомола, а затем и из института за чтение запрещённых книг. Таких историй он слышал много, но не очень-то им верил – всё-таки на дворе не 37-й год, думал он. Да, есть Сахаров, которого сослали в Горький, есть Солженицын, которого выслали из страны, но ведь это враги, а разве я враг?

Дверь отворилась, но в комнату вошёл не Владимир Николаевич, а Иван Матвеевич. Он был угрюм и излучал злую энергию. Первые слова, которые он произнёс с порога, были:

– Ну что, все свои грешки вспомнил? Чем подробнее ты мне сейчас всё расскажешь, тем лучше для тебя. Чистосердечное признание облегчает наказание. Я слушаю…

Дальше на Павла посыпался поток вопросов: кто придумал идею дискуссионного клуба? Кто из взрослых подсказал Павлу эту идею? Слушает ли Павел западные радиостанции? Читал ли он нелегальную литературу? Какова истинная цель клуба? Какие практические действия планировались членами клуба в будущем? Почему клуб собрался тайком от комсомольской и партийной организации? Откуда он взял идею о тождестве буржуазии и советской номенклатуры? Что не устраивает Павла в «общенародном государстве»? Какими методами он предлагает его менять? Можно ли назвать клуб тайной антисоветской организацией? Какова роль каждого члена этой организации?

Вопросы обрушивались на Павла, как удары хлыста. Он старался отвечать искренне, но Ивана Матвеевича почему-то не устраивали ответы. Он снова и снова возвращался к одним и тем же вопросам, извращённо толковал слова Павла, ловил его на мнимых противоречиях и смотрел при этом осуждающим взглядом, как бы говоря – совсем заврался, щенок!

Выпутываясь из клеветы и силлогизмов, которыми оплетал его Иван Матвеевич, как прочной липкой паутиной, Павел с ужасом осознавал, что выводы, формулируемые Иваном Матвеевичем из их разговора, возникают какие-то странные: идея клуба, оказывается, пришла Павлу в результате прослушивания им вражеских голосов, подлинная цель клуба – идеологическая подготовка свержения Советской власти, Павел, как выяснилось, хотел использовать клуб для внедрения в среду молодёжи своих ревизионистских идей, в последующем планировалось сохранить связь со всеми членами клуба и использовать их для разрушения советских, партийных и комсомольских органов, в которых они будут работать.

– Ну что, парень, – резюмировал разговор Иван Матвеевич, – на семидесятую статью ты здесь уже наговорил. Только ты зря выгораживаешь своих дружков. Если хорошенько напряжёшься, и вспомнишь старших товарищей, которые тебя всему этому научили, может быть, всё ограничится исключением из комсомола и института, а если и дальше будешь упрямиться – поедешь в мордовские лагеря. Подумай о родителях, они у тебя вроде приличные люди – какой для них будет удар!

Допрос длился уже часа два. Павел смертельно устал и вымотался, во рту было горько от выкуренных сигарет, в желудке мутило, голова раскалывалась и плохо соображала, мысли путались.

– Я уже десятый раз вам повторяю, – еле ворочая языком, говорил Павел, – нет никаких старших друзей и не было никогда.

– Хватит корчить из себя партизана на допросе! – зло парировал Иван Матвеевич, – это не геройство – подонков выгораживать.

Павлу показалось, что его слова не доходят до собеседника, а тонут в пустоте, как будто он попал в театр абсурда, где два актёра произносят два не связанных между собой монолога, делая вид, что ведут диалог.

К счастью, в этот момент дверь кабинета открылась, и в ней показался Владимир Николаевич, как всегда приветливый и улыбающийся.

– Что-то вы заработались! – весело сказал он, – Пора заканчивать! Иван Матвеевич, вас там в соседней комнате ждут, а я, с вашего разрешения, закончу здесь.

Павел обрадовался Владимиру Николаевичу, как родному отцу, даже глаза увлажнились от радости.

– Что, брат, замучил тебя Иван Матвеевич? «Суров он был…», – шутливо процитировал Владимир Николаевич стихотворение из школьной программы, – ты сильно не расстраивайся. Главное в твоём положении сейчас – чистосердечное раскаяние. Вот, бери бумагу – и всё подробно напиши.

– Что написать? – не понял Павел.

– Всё, что ты здесь рассказал: о клубе, об участниках, как прошло заседание, кто что говорил, кому пришла идея и далее по списку. Постарайся ничего не забыть и не упустить. А в конце не забудь покаяться: мол ошибся, впредь обязуюсь не повторять подобных ошибок, клянусь быть честным комсомольцем и следовать во всём указаниям партии и правительства.

Владимир Николаевич положил на стол пачку бумаги и дал Павлу ручку.

– Придвигайся к столу, не стесняйся – и пиши! Вот вода. Сигареты. Все удобства!

Целую вечность Павел вымучивал из себя покаянную грамоту, подробно описывал обстоятельства создания клуба и первого заседания, раскаивался в ошибках, валил всю вину на себя, обязался впредь не допускать ничего подобного.

В кабинет раз в десять-пятнадцать минут заходили то Иван Матвеевич, то Владимир Николаевич. Первый грубо требовал переписать страницы, которые, как ему казалось, были недостаточно правдивыми или недостаточно изобличающими, второй, читая, кивал головой, шутил, улыбался и просил что-нибудь уточнить или дописать.

Итогом дня стали страниц десять убористого рукописного текста. К концу писанины Павел вымотался ещё больше, чем от предыдущего разговора, рука ныла, голова уже ничего не соображала, только гудела, как колокол.

В конце «беседы» оба следователя, а Павел уже отлично понимал, что это именно следователи, причём ясно, из какой конторы, – так вот, оба следователя вместе сели за стол напротив Павла, и Владимир Николаевич подвёл итог дня:

– Надеюсь, наша сегодняшняя встреча была полезной. Нас радует, что ты, Павел, переосмыслил своё поведение и чистосердечно раскаялся в ошибках, поэтому пока никаких санкций мы применять не будем. Насколько твоё раскаяние искреннее – покажет будущее. Мы будем продолжать наблюдать за тобой. Не разочаруй нас. И одна просьба – об этой встрече не должен знать никто: ни родители, ни друзья, ни подруги. Надеюсь, ты понимаешь, что это прежде всего в твоих интересах.

Когда Павел вышел из обкома партии, был уже вечер. Он стоял на ступенях мрачного серого здания с колоннами и не мог надышаться холодным октябрьским воздухом. Неужели то, что сейчас случилось, было с ним, Павлом, убеждённым комсомольцем и поклонником коммунистической идеи? Неужели и вправду была эта тесная прокуренная комната, этот страх за родителей, за друзей, за свою жизнь, наконец? Хотелось забыть всё, как страшный сон, но ничего не забывалось. Мельчайшие детали допроса снова и снова всплывали в его сознании, мучая запоздалыми вопросами: а правильно ли он себя вёл? Нужно ли было писать это покаянное письмо или правильнее было бы рассмеяться в лицо своим мучителям и гордо принять кару: исключение так исключение, лагеря так лагеря! А как же родители? Это известие убило бы их. Так, мучаясь вопросами, Павел брёл по направлению к трамвайной остановке, ему хотелось как можно быстрее встретиться с Игорем.

В этот день Игорю тоже досталось.

Миша Рогов нашёл его на перемене после первой пары и отвёл в обком партии. Пока с Павлом работал «добрый следователь», в соседнем кабинете Игоря прессовал «злой».

Иван Матвеевич сразу выложил карты на стол, потребовав от Игоря рассказать всё о дискуссионном клубе: чья идея, кто надоумил, каковы цели организации. Игорь постарался всю вину взять на себя, но скоро запутался под огнём вопросов и вынужден был признать, что главную скрипку в их затее играл всё-таки Павел. К концу первого часа допроса Игорь был уверен, что всё идёт к исключению из комсомола и института, но со свойственным ему оптимизмом пытался отнестись к ситуации с юмором. Он изобразил из себя глубоко подавленного и деморализованного человека и внимательно следил за реакцией на свою хитрость со стороны следователя.

Пришедший на смену «злому следователю» Владимир Николаевич понравился ему гораздо больше. Тот сразу сказал, что всё зависит от чистосердечности его раскаяния – и дал ему бумагу с ручкой. Всё последующее пребывание в обкоме Игорь, изображая величайшую степень усердия, писал своё признание под присмотром то одного, то другого следователя, в душе потешаясь над ними.

Освободился он раньше Павла и не знал, что его друг сейчас рядом – в соседнем кабинете, но догадывался, что у Павла такие же неприятности.