Охота на труса

Остатки книги, которые украдкой выдернули из-за доски, дошли до него через много рук, под грамотно разыгранный шумок. Даже самый зоркий глаз не разглядел бы их путешествия от Суня к Дато, от Дато – к Эштону, от Эштону – к Иоганну, который принял изувеченный фолиант очень ловко, под партой, свободной рукой и невзирая на боль; Иоганн передал его рычавшему Боваддину, а тот, не размыкая челюстей, сунул книгу Джонни, а дальше приплясывал Дима, а после вдруг повставали со своих мест Марфа и Гопинат, да сомкнулись плечами так, что Дима без особого труда передал посылку Ибрагиму, который молниеносно сунул ее под форменную куртку.

Когда Лобов и Комов ворвались в класс, буря успела улечься. Боваддин вернулся за парту, вытирая рот; Иоганн прижимал к груди наскоро перевязанную кисть и мерно раскачивался взад и вперед. Остальные, еще взъерошенные, расходились по местам.

– Два наряда Боваддину и один Иоганну, – объявил Пыльин.

Лобов достал планшет и вбил пометку.

– Как с цепи сорвались, – сказал Комов. – В чем дело?

Но ответа не было.

Глава пятая

В приюте было мало воспитанников, и каждому полагалась личная комната.

Во всех стараниями преподавательского и туторского состава была воссоздана та или иная национальная атмосфера. Так, Иоганн любовался альпийскими лугами и нибелунгами; Боваддин жил в окружении пальм, антилоп и львов; Сунь медитировал на китайскую стену; Гопинат засыпала и просыпалась с видом на Тадж-Махал, многорукого Шиву и слонов; Дима ежился при взгляде на заснеженную Петропавловскую крепость, и так далее. Опять же держать их порознь было спокойнее, изображения с потолочных камер выводились на монитор дежурного тутора, и общие вольные сборы были возможны только в комнате отдыха – «рекреации», как называл ее Сановничий, да в пресловутой душевой, гнезде растления. Проектировщики здания позаботились обо всем, кроме отдельных санузлов, потому что повелись на слово «приют». Архитекторам и в голову не пришло, что в приюте возможна иная планировка; кто-то зазевался и не обратил их внимание на особый статус его обитателей, а после было уже поздно что-либо менять. Директор сперва бушевал, потом успокоился, но не упускал случая помянуть строителей недобрым словом.

Спрятать книгу было негде – разве что в туалетном бачке, да и то ненадолго: там шуровали, не нашли, но обязательно вернутся и заглянут опять. Запершись в дальней кабинке и сделавшись недоступным для камеры, Ибрагим устроился на толчке и принялся лихорадочно листать страницы. Знать бы, что искать! Одно было ясно: в руках у него оказалась краткая иллюстрированная энциклопедия. Точнее, часть ее, хотя и большая. Он просматривал статью за статьей, не находя никакой крамолы. Все, о чем там рассказывалось, он уже знал из уроков истории и географии. Правда, здесь было больше портретов. А в конце, где перечислялись выходные данные, стояло непривычное слово «тираж». Ибрагим забрал в горсть свою отвратительную бороденку. Значение слова он знал, но никогда не видел его в приютских учебниках. В обычных книгах – другое дело. Почему он вообще обратил внимание на такую мелочь? Потому что книга, имевшая сугубо просветительское и справочное назначение, напомнила ему все тот же учебник; он сунулся в конец и ощутил некую странность – действительно, сущий пустяк, но Ибрагим славился пристальным вниманием к любой безделице, для него не существовало маловажных деталей. Итак, в учебниках не проставлялся тираж. Раньше он об этом не задумывался, хотя и отмечал про себя; теперь же его осенило: все эти пособия печатались для внутреннего пользования и тиража не имели в принципе.

Размышляя над этим, он продолжал листать. Мелькали портреты. На одном он задержался: это был Сталин, две фотографии рядом – молодой, в годы экспроприаций банковского капитала, и пожилой, в кителе и звездных погонах. Ибрагим вдруг сообразил, что слышал о Сталине, но ни разу не видел. В учебнике не было его снимка. Тоже мелочь, и он бы запомнил ее, но не вник, однако лицо молодого Джугашвили показалось ему знакомым. Вдруг Ибрагим отшатнулся. Из книги на него смотрел Дато.

Чуть старше, но ошибиться было невозможно. Копна черных волос, хитрый прищур, густые усы. Дато еще не отпустил таких, но дело было не за горами, и весь он давно оброс жесткой шерстью. Однако главным доказательством стала рука. В энциклопедии о ней не говорилось ни слова, но Пыльин однажды обмолвился о сухорукости Сталина. Тогда это не вызвало никаких подозрений, теперь же явилось решающим доводом. Ибрагим привстал с толчка и осторожно выглянул из кабинки. В коридоре кто-то разговаривал, но в остальном было тихо. Он начал лихорадочно вспоминать, кого им не показывали еще. Сталин естественным образом потянул за собой Гитлера. Да, Гитлера они тоже не видели. Но страницы на букву «Г» были вырваны, и Ибрагим стал думать дальше. В голове, обычно холодной и трезвой, образовался сумбур. Никто не шел на ум, и он решил зайти с другого конца. Вот, например, Сунь. Нужная буква сохранилась, Ибрагим быстро перебросил пару страниц. Вот он – Мао с улыбкой Джоконды. Кто еще? Дима? Кто такой Дима? Но главное – кто он сам?

Ибрагим напрягся, припоминая выдающихся соотечественников. Может быть, Чингисхан? Достойный аналог, только как его воссоздали? От Чингисхана, небось, ничего не осталось. Надо искать кого-то поближе, посвежее. Ибрагим гадал долго, но так ни к чему и не пришел. Удрученный этим обстоятельством, он дальше листал уже лениво и рассеянно, почти не удивившись пожилому Эштону, который красовался в инвалидном кресле и значился как Рузвельт. В Черчилле он не был уверен, хотя в складках жира угадывался знакомый Джонни. Девиц он не нашел и не знал, на кого подумать. Голоса в коридоре умолкли, кто-то прошел, и Ибрагим заспешил. Он выдернул «Ч», выдернул «С» и «Р» – не целиком, только с портретами. Что еще? От книги придется избавиться. Он рванул наугад, что попалось под руку, и рассовал листы по карманам, обложился ими, затолкал в штаны. Остатки книги швырнул в бачок. Может быть, все-таки повезет и обыска больше не будет. Педагоги и туторы поймут, что вред, если и был возможен, уже нанесен, и лучше будет это дело замять. Ибрагим был готов побиться об заклад, что обещанная порка, в чем бы она ни заключалась, не состоится. Наставники дадут задний ход.

Он спустил воду и вышел, стараясь держаться непринужденно. Это было трудно. При всей своей невозмутимости Ибрагим пришел в состояние крайнего волнения. Что здесь такое – кузница кадров? Но зачем скрывать, когда было правильнее просвещать с пеленок и готовить к великим делам?

Он остановился, уткнулся в холодную стену лбом.

Неведомский и фон Рогофф, следившие за ним из дежурки, переглянулись.

– Дошло, – пробормотал Неведомский и нервно почесал литой бицепс.

– Он что-то вынес на себе, – сказал фон Рогофф. – Ошмонаем?

– Да незачем, – безнадежно ответил тот. – Уже ничего не изменишь, искра пошла.

Неведомский встал.

– Пошли докладываться, – проговорил он деловито. – Думаю, ночью разошлем их по адресатам.

Но он поторопился.

Выслушав их сообщение, Сановничий отказался действовать сгоряча. Он заявил, что должен провести шоглашования и коншультации. Цена вопроса, как он выразился, была слишком высока.

– Это опасный змеюшник, – предупредил его фон Рогофф.

Но директор настоял на своем, и срочный выпуск был отложен.

Глава шестая

Ибрагим столкнулся с Иоганном на пороге «рекреации». Глаза у того были круглые, и стало ясно, что он уже не только понял, но и точно узнал себя.

– Кто? – спросил Ибрагим одними губами.

– Гитлер, – прошептал тот. – Одно лицо. Даже усы.

Ибрагим недоверчиво отступил, прикинул.

– Не может быть, – он взял Иоганна под локоть и отвернул от камеры. – Ты же подравниваешь их квадратиком. Тебе что, посоветовали?

– Ну да, – яростно кивнул тот. – Еще пару лет назад, едва пробились! Питон сказал, что будет очень к лицу. Я посмотрел – и правда! Потом еще акварели. Пыльин рассказывал, что тот тоже рисовал, да не взяли в какую-то чачу, вот он и…

Речь воспитанников могла бы представить особый интерес для стороннего наблюдателя. Они то изъяснялись высокими и сложными фразами, будучи расположены к этому Пыльиным и Смирдиной, то переходили на просторечья и уличный базар, набравшись всяких словечек от туторов. Ярким образчиком являлось, например, слово «чача», которое Комов употреблял не к месту и к месту. Оно могло означать что угодно; воспитанники же не сознавали, с кого обезьянничали.

Ибрагим огляделся и увлек Иоганна по коридору.

– Еще кого нашел? – спросил он.

– Марфу. И, по-моему, Гопинат.

– Кто такие?

– Марфа – вылитая Екатерина. А Гопинат – не знаю, но сильно похожа на индийскую премьершу.

– Всего-то? – усмехнулся Ибрагим. – Кто ее помнит! Я, например, вообще такую не знаю.

– Черт с ней, – отмахнулся Иоганн. – У тебя добрых две трети книги, выкладывай.

– Я нашел Джонни, Эштона, Дато и Суня. Это Черчилль, Рузвельт, Сталин и Мао.

Иоганн присвистнул.

– Закадычные, значит, мои дружки! А себя?

– Со мной пока непонятно, но мне было некогда рыться. Кто-то шастал вокруг.

– Надо собраться, – сказал Иоганн. – Не банный ли нынче день?

Ибрагим остановился и почесал в затылке.

– Созывай народ, – согласился он наконец. – Только как же девчонки?

– Они уже знают и сделают, как скажут.

Они стукнулись кулаками, научившись этому жесту опять же у туторов. Затем разошлись в разные стороны. Шагая по пустынному коридору, Иоганн удивленно отмечал полное отсутствие старших. Очевидно, до тех дошло, что джинн вырвался из бутылки – они растерялись и временно впали в ступор. Как бы там ни было, мешкать не следовало. Иоганн вошел в жилое крыло и начал стучать ко всем подряд. Вскоре вокруг него собрались все, кроме Эштона, которого прикатил из гимнастического зала Ибрагим. Лишенный ног, Эштон накачивал бицепсы, и это со временем превратилось в навязчивую идею.

– Все уже в курсе? – лаконично осведомился Иоганн.