Прямое высказывание

– Свобода ниспровержения святынь сама стала святыней?

– Да, конечно.

– Это не просто некий метод социального действия?

– И то, и другое. Здесь нет противоречия. Обратите внимание: свобода сакрального смеха не включает в себя самоотрицание, не доводится до логического конца. «Шарли Эбдо» не смеются над свободой, над теми, кто сочувствует им и вешает на себя табличку «Шарли». Это квазирелигиозный культ.

– Вы не раз говорили о либерал-православии в церковной среде, о феномене «церкви» в Церкви или, так сказать, о «церкви избранных». Каково отношение к секуляризму в этой среде?

– Это совершенно особый случай – случай секулярной религиозности. Здесь секуляризм стилизован под историческую религию, под традицию. Эти люди хорошо понимают особенности постмодернистского общества и умеют работать с ними. Их цель – создать псевдорелигиозный симулякр. То есть «освятить» секуляристскую повестку дня и секуляристские ценности религиозным авторитетом, религиозной символикой и стилистикой. Иными словами, это секуляризм в «христианской» упаковке. Данная группа стремится убедить нас в необходимости секулярной реформации Церкви, о чем я писал еще несколько лет назад. Но я надеюсь, что агрессивный модернизм Константинопольского патриархата преподал нашей пастве хороший урок и она будет обходить за версту воинствующих секуляристов с их идеями и прожектами.

– Эти идеи всегда высказываются, открыто, «в лоб»?

– Нет, далеко не всегда. Все делается по правилам хорошей школы маркетинга: для разных целевых групп разные концепции, стили и слоганы. Кому-то ближе лозунг «реформации», кому-то «либерализации».

– Вы сказали, что понимание секуляризма постепенно меняется. Приходит понимание того, что секуляризм не исключает религиозности?

– Я бы сказал так: зона сакрального в секулярной культуре расширяется, происходит вторичная религиезация привычных и повседневных явлений. Поэтому мы наблюдаем новый исторический феномен – неорелигиозность. Это признак глубокого кризиса секуляристской культуры, которая запрещает всерьез обсуждать свою иррациональность и теологичность. Но сейчас она обнажает свои корни, от которых всегда стремилась отречься.

– Каковы эти корни?

– С одной стороны – перевернутая, искаженная библейская картина мира. С другой стороны – языческие мировоззренческие установки. Например, требование преодолеть состояние «традиционного общества» ради модернизации – это вариация на тему преодоления «ветхозаветности» в христианстве. Колонизация мира была пародией на его катехизацию, и, я думаю, рано или поздно философам и идеологам модернизма придется держать ответ за это. Коммунизм, большевистский коллективизм были советской трактовкой идеи общины, интернационал и компартия – пародией на церковность.

– Ну, а язычество?

– Это социал-дарвинизм, мальтузианская мораль либерализма. Ради «богов целесообразности» можно и даже нужно кого-то приносить в жертву, отправлять на заклание. Например, разного рода маргиналов, неуспешных, социально незащищенных и тех, кого в США называют деплорантами, тоталитарными личностями и даже тоталитарными обществами.

– Все эти тенденции не способствуют возвращению христианству его позиций в обществе?

– Увы, нет. Исторические религии ослаблены, с ними ведется война. Церковь стремятся лишить внутренней основы – переписать канон, подчинить секулярной политической и культурной программе, чтобы Церковь одобрила все это – ювенальную юстицию, трансгуманизм, социальное бесправие граждан. Историческая религиозность по-прежнему подавляется. Но религиозность вообще, религиозность как свойство сознания – это совсем другое дело. Просто мы по инерции считаем «религиозным» только сложившийся в Средневековье вероучительный стандарт. Может, это было бы и хорошо, только это, к сожалению, не так.

– Разве секулярное общество в эпоху либерализма не предполагает отсутствия общеобязательной идеологии?

– Это всего лишь декларация. На самом деле есть набор ценностей, который жестко вменяется «секулярному» гражданину. Он навязывается вместе с моделями культурного и потребительского поведения, вместе с общепринятыми формами коммуникации – в качестве якобы оптимального поведения или, скажем, неотъемлемого «естественного права». Только эта идеология более примитивна, а квазирелигиозный элемент сильнее бросается в глаза, чем это было в ХХ веке.

– Как это работает?

– Понимаете, когда вам, например, замораживают счет в банке из-за каких-то беспочвенных подозрений – вам это не спешат аргументировать. Или когда делают плату за жилье неподъемной, а зарплату символической, просто говорят: сие неизбежно, других вариантов нет. Когда навязывают вам кредит, натравливают коллекторов или ювенальных технологов, тоже считается, что «вариантов нет». Это все не аргументируется так, как было принято при старых тоталитарных режимах – с талмудами классиков общественной мысли. Просто утверждается: вот это эффективно и оптимизировано, современно и цивилизованно, а вот то – наоборот. Хотя мы постоянно видим, что дело обстоит, мягко говоря, несколько иначе. Порой данная позиция подкрепляется какими-то цифрами и статистикой, которую невозможно ни проверить, ни опровергнуть.

– О чем это говорит?

– О том, что в основе всякой социальной легитимации и социальной лояльности сегодня лежит в первую очередь акт веры. В современных секуляристских идеологиях религиозного явно больше, чем в идеологиях ХХ века, хотя и там оно присутствовало. Это указывает на ситуацию постсекулярности и процессы неорелигиезации в современной культуре. Правда, религиезации совсем не христианской в своей основе. В каком-то смысле это современный ремейк хорошо известных жреческих практик, в том числе нумерологии (когда речь идет о «цифровом обществе»).

– С неорелигиезацией понятно. А общее структурное упрощение идеологического пространства чем объяснить?

– Излишне сложные идеологемы секуляризму сейчас мешают. Они отнимают время, тормозят процессы управления и оптимизации в условиях посткапитализма.

– А как секуляризм связан с экономическим строем?

– После того как во времена Мартина Лютера легализуется ростовщичество, биржа по сути занимает место Церкви. Успешность со временем становится заменой понятиям благодати и святости: успешный оказывается «избранным ко спасению» и якобы обладает некоей общественной истиной. Чтобы развить и поддержать «успех» в мировом масштабе, требуется экспансия. Деньги должны делать деньги, используя как ресурс труд «менее успешных», а это уже требует принуждения.

Применяется насилие, и оно получает такое же оправдание, как и ростовщичество: вначале все объясняется волей Божьей, затем – интересами социального прогресса, которому можно принести в жертву кучку неграмотных дикарей. Ради «просвещения» остальных. Так возникают идеология культурного неравенства, миф превосходства и практика колониализма, которая со временем приобретает форму нацизма. Все это – вместо реального христианства, где все равны перед Богом.

– И это, так сказать, цивилизованное язычество?

– Да. В жертву приносят не себя ради ближнего, а наоборот: ближнего приносят в жертву ради себя. Кидают его на алтарь, как Каин Авеля. Безусловно, это новое язычество. Для которого, говоря словами философа Рене Жирара, характерно «сакральное насилие» – то есть метафизическое оправдание использования своего ближнего как ресурса. Вот в этом, если хотите, первородный грех секуляризма. Этот грех можно заговорить идеологией, можно замаскировать цифрами, но от этого он не перестает быть грехом. Единственный способ забыть об этом – это разучиться думать и отучить думать других: например, лишив их полноценного образования и воспитания.

– Как выглядит на сегодняшний день религиозность в зеркале секуляризма?

– Представление о ней подчинено одной центральной догме: религиозность и секулярность – это взаимоисключающие взгляды на мир, черное и белое, между ними нет ничего общего. Секулярность исторически определяет себя как «нерелигиозность» или «антирелигиозность». Это антирелигиозная религия. При этом секуляризм стремится единолично опираться на авторитет науки. И потому постулирует обязательную, хотя и не очень ясную корреляцию секуляризма и науки.

– Что это значит?

– Прямо или косвенно утверждается, что именно благодаря секуляристскому культурному окружению наука способна добывать и поставлять «точное знание» об окружающем мире. Предполагается, что открытое высказывание идеи о трансцендентном противоречит исследовательским установкам, хотя многие известные ученые признавали существование Бога – от Альберта Эйнштейна до святителя Луки Войно-Ясенецкого. Таково основное, теоретическое обоснование секуляристского мифа.

– Есть и другое?

– Есть вспомогательное – историческое. Оно говорит о секуляризме как противоядии от религиозных войн и условии «вечного мира», о котором мечтали социальные философы со времен Лейбница и Канта. Но эта точка зрения самой историей давно опровергнута.

Секуляризация частично была продиктована в том числе и страхом перед жестокостью религиозных войн. Но все познается в сравнении. На секулярную эпоху приходится несколько кровавых революций, две мировые войны с миллионными жертвами, ядерные бомбардировки мирного населения, расовые, этнические и классовые чистки, нацизм и неоколониализм, мальтузианская мораль. Это все будет посерьезнее Тридцатилетней войны и Варфоломеевской ночи.

– Это сравнение напрашивается, но редко проводится. Почему?

– Рациональный подход не в интересах носителей и адептов секуляристского дискурса.

– Разве сама эта фигура умолчания не указывает на скрытую религиозность секулярной культуры?

– Указывает. Она как раз очерчивает в ней сферу сакральных смыслов и указывает на систему табуирования «неправильных» направлений мысли. Я убежден, что конфликты ХХ и XXI веков имеют квазирелигиозную основу. Но пока анализ этой стороны современной культуры табуирован, не включен в учебные пособия и информационную повестку. Но я уверен: изучение этого интереснейшего феномена – вопрос не такого уж далекого будущего, поскольку секуляристская картина мира сегодня испытывает серьезные проблемы.

– Какие?

– Проблемы в объяснении современных общественных процессов и в достижении общественного блага. Во-первых, это нравственный кризис: агрессивность в обществе растет. Во-вторых, эпистемологический кризис. Секуляристская культура сама отказывается от рационализма и научно-критического мировоззрения – в пользу новых суеверий информационной эпохи, вопреки своим первоначальным лозунгам и ценностям. Она иррационализируется и хранит веру в собственные «стандарты» и «институты», которые в действительности неэффективны. Демократия, денацификация, толерантность, инклюзивность – все это лишь декларации. Иррациональность секуляризма с каждым годом все более ощутима, и ее уже нельзя игнорировать.

– Это порождает общественные проблемы?

– К сожалению. Ответом на секулярный фундаментализм является, например, радикальный исламизм (не путать с традиционным исламом) и вообще псевдорелигиозный экстремизм. А дальше возникает эффект обратной связи: в ответ на экстремизм устами таких философов как Ульрих Бек объявляется, что наше общество – это «общество риска», что мы все – «команда мировой опасности». А это уже путь к сворачиванию последних жалких остатков реальной демократии, к новой тоталитарности, к дегуманизации социальных отношений. Как бы для блага общества насаждается алармизм, а затем – вторым шагом – вводится кризисное управление, отменяются демократические нормы.