Наследник

Между тем очередь втягивалась внутрь проема, словно улитка в домик, периодически позванивая под рамкой. Ах да, модель.

– Света, – решилась я. – Ты его по-любому скоро увидишь, вы же вместе работаете. Тут одна штука для его сына, я тебе говорила, помнишь?..

И тут, буквально протиснувшись между нами, встряла вешалка:

– Что-нибудь передать? Давайте мне, я прекрасно знаю семью Николая Петровича, мы с Эллочкой старые подруги…

Я ее зомбанула. Светочку на всякий случай тоже. И переложила сверток под другую руку. Все равно там что-то сломалось, надо будет показать Жаку. И вообще…

А вдруг я правда встречу Николая раньше нее?

Уже возле самой рамки Светочка отошла. Сама, без раскодировки: обывалка непробиваемая, что и требовалась доказать.

– Жанна! – завопила она так истошно, что пооборачивались и пассажиры других рейсов. – Найди его! Не улетай, пока его не найдешь!.. Вам же, коммунистам, разрешают оставаться в Париже сколько угодно… не бросай его, слышишь?!!

Она громко запищала под рамкой, и можно было не отвечать.

* * *

Я прожила в Париже еще пару месяцев. Главным образом из-за Стива. Все-таки мы выросли в одной коммуне, не могла же я его бросить, как этот мерзавец Андрей.

Стив потихоньку поправлялся. Сначала ему отвязали ногу, потом размотали половину бинтов, сняли тарелку с шеи, разрешили садиться, потом принесли костыли. На костылях Стив был смешной. Я купила ему с нового соцпособия классную парижскую косметику, и он заметно похорошел, став похожим на себя-прежнего. Особенно когда устраивал истерики по поводу Андрея, умоляя меня его разыскать.

Но еще и Андрей – это для меня было слишком. Хватит и того, что я регулярно заявлялась к полномочникам и ругалась по поводу результатов розыска Николая, вернее, их отсутствия. Ругаться с полномочниками было прикольно. Из коммунистов, пускай парижских, вообще получаются прикольные полномочники, их при всем желании не получается бояться.

Когда Стив не рыдал и не бился в истерике, мы с ним болтали про нашу коммуну. Как она там без нас? Ната, наверное, грустит и пишет очень печальные стихи. Маринка развивает бурную деятельность по любому поводу, изводя вдвое больше электричества, чем обычно – это у нее компенсаторный механизм от психологического дискомфорта. Данка – та просто скучает. Ее малой… ну, до чего додумался за время нашего отсутствия Данкин малой, можно только догадываться. Хоть бы коммуна осталась цела. Лоточницы… ну, лоточницы вряд ли вообще что-то заметили.

Нет, горячо возражал Стив. Лоточницы очень чуткие. У них сенсоры почти как у Наты. Когда он, Стив, как-то раз, еще в коммуне, поссорился с Андреем… ну, дальше начиналась старая песня. И я шла в ближайший ресторанчик.

В гостинице мне нравилось все больше и больше. Мы подружились с сумчатой. Ее детеныш подрос и начал надолго вылезать из сумки, так что я его как следует рассмотрела. Он оказался никакая не зверушка, а вполне ребенок, только очень волосатенький и с остроконечными ушками. И напрасно Николай хлопался тогда в обморок; впрочем, что возьмешь с обывала?

Со штангистом мы переспали. И он оказался не как Андрей, а как раз наоборот, и даже о-го-го! Он рассказал мне, что в Париже бывает искусство: Гранд-Опера, Пари-Синема, Комеди-Франсез и Салон. И сводил меня туда пару раз, но мне не понравилось. В Опера все визжали дикими голосами, в Синема по стене двигались какие-то картинки, чересчур плоские даже для средненькой материализации, в Комеди актеры (так их назвал штангист) битый час читали стихи, причем гораздо хуже, чем у Наты, а Салон – вообще обхохочешься, у нас так и лоточницы сумеют.

Я все это высказала – а штангист обиделся. Заявил, что я ничего не понимаю в искусстве, которое сохранилось только здесь, и больше ни в одном городе мира. Я сказала: ну и фиг с ним. Больше мы со штангистом не спали.

Несколько раз поднималась на Эйфелеву башню и неизменно натыкалась там на Луи-Симона. В конце концов он смирился и начал со мной здороваться. Я прониклась подозрением, что администрация доплачивает ему за оживление башенного интерьера, но спросить напрямую не решилась. Во всяком случае, больше там никто так регулярно не ел, и этих никого я прекрасно понимаю. Приготовить что-нибудь путное местным поваром категорически не получалось.

Очень хотелось зайти в лавку моделей Жака, но я так и не смогла ее найти, хоть и обошла всю Сену вдоль правого и левого берегов. Правда, когда я попробовала запустить звездолет, оказалось, что он прилично летает, только чуть-чуть заваливаясь набок, но оно может быть так и задумано, я же не разбираюсь в космических конструкциях. И все равно жалко. Я бы заглянула к Жаку и просто, без повода. Хотя повод как раз был: я же так и не отдала ему денег. Выходило, что моделька – подарок. Тоже приятно.

Оставалось навещать Стива. Ему уже разрешали гулять в больничном саду. Начиналась осень, и там было очень красиво. Я плела венки из рыжих и багряных листьев, и нам очень шло: мне под волосы, а Стиву под красную помаду. Он вообще повеселел, редко устраивал истерики и с удовольствием строил планы скорейшего возвращения в коммуну. Мне тоже нравилось представлять, как Маринка завизжит, Ната просияет, лоточницы обхохочутся, а Данкин малой бросится кому-нибудь на шею. Лучше бы, конечно, мне, Стивовой шее такие нагрузки противопоказаны.

На полномочников я к тому времени уже забила. Сколько можно выслушивать одно и то же: «не знаем, не поступало, не замечено»? Хотя совесть меня все-таки мучила, да и железяка эта, модель, все время попадалась если не под ноги или под руку, то на глаза. Ребенок сумчатой так и норовил потянуть ее из номера и порывался попробовать на зуб. Короче, надо будет еще раз заглянуть перед отъездом.

Стало холодать, и с нового соцпособия я купила себе в бутике пончо верблюжьей шерсти, с узорами разных оттенков коричневого. Как раз под цвета левого и правого ботинок. Ботинки стучали по брусчатке, а полы пончо, если раскинуть руки, трепетали на ветру, как крылья. Я шла в больницу, похвастаться Стиву. Он способен оценить.

Стива я узнала издалека, по походке: он все еще заметно прихрамывал. Но усомнилась, Стив ли это – потому что по дорожке сада он прогуливался не в одиночестве. Кое-что заподозрила. Прибавила шагу.

Когда я приблизилась, они уже сидели на лавочке и целовались.

Я деликатно подождала минуты две, а потом как следует закашлялась.

– Жанна! – счастливо вскрикнул Стив, разворачиваясь мне навстречу. – Ты представляешь, Андрей вернулся!!!

– Вижу, – кивнула я. – У тебя размазалась помада.

– Привет, Жанна, – сказал Андрей. Как ни в чем не бывало. Он может.

– Привет, – я старалась брать с него пример. – Давно не виделись. А где Николай?

Он смотрел на меня в упор: красивый, небритый, перепачканный в помаде, с прищуренными нахальными глазами. Изумленно приподнял брови:

– Какой Николай?

Справка: порядок определения в коммуну

Детей, позитивно сертифицированных на первом-втором этапах, определяют в коммуну городские социальные службы. Подбор коммуны проводится по принципу индивидуального подхода, с учетом характера аномалии, а также личностных и гендерных факторов. Параллельно ребенка приписывают к профильному учебному заведению в радиусе коммуны. Заявления родителей, пожелавших также отправиться в коммуну, рассматриваются на уровне городских властей. Ребенок, рожденный в коммуне, является коммунистом автоматически и сертификации не подлежит.

Процедура препровождения в коммуну лиц, сертифицированных на позднейших этапах, во избежание инцидентов осуществляется под контролем либо при непосредственном участии полномочных служб.

Такого не могло случиться. Никак, никогда, и уж тем более со мной. Я повторяю себе это ежечасно, ежеминутно. Легче не становится, но я твержу все равно. У меня слабый характер. Я не в состоянии придумать никакой альтернативы этому: не могло, не могло…

Сейчас, кажется, утро. Элла кормит Стасика овсянкой. Угрожает. Стасик ест…

Ноутбук у меня изъяли. Сказали, что вернут после адаптационного карантина. По идее, уже сегодня. Но если не вернут – бог с ним. Теперь он такая же фикция и химера, как действующая модель космического корабля, которую я никогда не привезу своему сыну. Впрочем, мой сын, моя жена, моя прежняя жизнь – тоже фикция. Наверное, скоро я обо всем этом забуду. Защитная реакция слабой психики.

Даже если б он у меня был, ноутбук, неповрежденный, пригодный для работы, с сохранившейся информацией в полном объеме… Теперь я понимаю, что мой так называемый многолетний революционный труд не стоил ни гроша. Разрозненные обрывки наблюдений, грубо классифицированные на «Эпизоды», «Морфизм», «Ментальные отклонения», в лучшем случае «Гипотезы». Но мне и в голову не пришло завести папку «Закономерности», я решил априори, что ничего закономерного в коммунах и коммунистах нет и быть не может. А если бы исследовать… да просто подумать в этом направлении! – возможно, теперь я знал бы ответ. И меня бы здесь не было.

У коммунистов редко рождаются дети. Для этого оба родителя должны жить в одной коммуне, а ведь большинство коммун из соображений психосовместимости формируют по однополому принципу. Конечно, даже полномочные службы не в состоянии отследить и взять под контроль абсолютно все. Да, и пары из разных коммун порой нарушают запрет на деторождение, и даже обывалы иногда вступают, как говорит Андрей, в интимную связь… простите, мне не хотелось бы развивать эту тему. Я о другом. Об абсолютном, подавляющем большинстве.

Абсолютное, подавляющее большинство коммунистов рождаются в семьях социальной нормы. Дети обывалов. Наши дети. И даже мы сами.

И заметьте, их – нас – с каждым годом становится все больше.

На заре коммунистического общества верили, что уже через несколько поколений социальная норма станет стабильным показателем человечества, а уродства, аномалии, отклонения тихо угаснут в коммунах. Почему же этого не произошло? Почему у нормальных, стандартных горожан рождаются дети с заячьей губой и синдромом Дауна, левши, гомосексуалы и сиамские близнецы? А еще – дети, умеющие взглядом двигать предметы и разжигать огонь, генерировать электроэнергию, вступать в ментальный контакт и материализовать живые существа, летать и сочинять стихи?!

И почему общество упорно разрабатывает все новые сертификационные технологии, позволяющие выявить малейшее отклонение от социальной нормы? Почему оно готово отказывать себе во всем, начиная с мелких материальных благ и заканчивая тем, что входит в понятие (меня уже передергивает от этого слова) «прогресс»? – только ради того, чтоб оградить себя от них, не таких, аномальных, нестандартных… от коммунистов?!

От нас. Никак не привыкну.

Нет, такого не могло случиться. Как?.. каким образом?! Они сказали (не сразу, но я не отступился, пока не получил ответ, можно сказать, проявил твердость… смешно), что на мой счет поступил сигнал. Какой сигнал? От кого?!..

Андрей не мог. Умный, интеллигентный человек, потрясающий собеседник… нет, только не он. Тот инцидент, о котором мне не хотелось бы вспоминать… но он был единственным, и Андрей повел себя достойно и корректно. Извинился, и больше мы не возвращались к этой теме, хоть я, признаюсь, и продолжал испытывать некоторый дискомфорт в общении с ним. Я – а он?..

Нет. Не могу поверить.

Кто-нибудь из нашей делегации? Такой вариант вероятнее хотя бы потому, что, насколько мне известно, регистрируются только заявления от лиц социальной нормы. Людмила Потаповна, Иван Алексеевич, Света?.. Но зачем? И почему именно здесь?

Это Париж. Коммунисты и обывалы тут уравнены в правах. Не надо себя обманывать.