Шаляпин в «Мефистофеле»

– Общественное мн?нiе говоритъ: не хочешь подчиняться существующимъ обычаямъ, – не иди на сцену! Вс? подчиняются, что жъ ты за исключенiе такое? И подчиняются, и им?ютъ усп?хъ, и отличные артисты! Всякая профессiя им?етъ свои неудобства, съ которыми надо мириться. И адвокатъ говоритъ: «И у меня есть въ профессiи свои неудобства. Но подчиняюсь же я, не ору во все горло!» И докторъ, и инженеръ, и вс?.

– Но неужели же никто, господа, – никто не сочувствуетъ?

– Сочувствовать! Въ душ?-то вс? сочувствуютъ. Но такiя вещи, какiя сказалъ, сд?лалъ вашъ Скiаляпино, – не говорятся, не д?лаются.

– Онъ поплатится!

И они вс? жал?ли Шаляпина:

– Этому см?льчаку свернутъ голову!

* * *

Мн? страшно, – прямо страшно было, когда я входилъ въ театръ.

Сейчасъ…

Кругомъ я вид?лъ знакомыя лица артистовъ. Шефъ клаки, безукоризненно од?тый, съ сiяющимъ видомъ именинника, перелеталъ отъ одной группы какихъ-то подозрительныхъ субъектовъ къ другой и шушукался.

Словно полководецъ отдавалъ посл?днiя распоряженiя передъ боемъ.

Вотъ сейчасъ я увижу проявленiе «нацiонализма» и «патрiотарства», которыя такъ часто и горячо пропов?дуются у насъ.

Но почувствую это торжество на своей шкур?.

На русскомъ.

Русскаго артиста освищутъ, ошикаютъ за то только, что онъ русскiй.

И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патрiотизма, это – патрiотарство. Что за несправедливость, что за возмущающая душу подд?лка нацiональнаго чувства этотъ «нацiонализмъ».

Я входилъ въ итальянское собранiе, которое сейчасъ казнитъ иностраннаго артиста только за то, что онъ русскiй.

Какая нел?пая ст?на ставится между артистомъ, талантомъ, генiемъ и публикой!

Какъ испорчено, испакощено даже одно изъ лучшихъ наслажденiй жизни – наслажденiе чистымъ искусствомъ.

Какъ ужасно чувствовать себя чужимъ среди людей, не желающихъ вид?ть въ челов?к? просто челов?ка.

Вс? кругомъ казались мн? нел?пыми, дикими, опьяненными, пьяными.

Какъ они не могутъ понять такой простой истины? Шаляпинъ – челов?къ, артистъ. Суди его какъ просто челов?ка, артиста.

Какъ можно собраться казнить его за то, что:

– Онъ – русскiй!

Только за это.

Я въ первый разъ въ жизни чувствовалъ себя «иностранцемъ», чужимъ.

Все былъ русскiй и вдругъ сд?лался иностранецъ.

Въ театръ было прiятно итти такъ же, какъ на казнь.

Я знаю, какъ «казнятъ» въ итальянскихъ театрахъ.

Свистъ, – нельзя услышать ни одной ноты.

На сцену летитъ – что попадетъ подъ руку.

Кошачье мяуканье, собачiй вой. Крики:

– Долой!

– Вонъ его!

– Собака!

* * *

Повторять объ усп?х? значило бы повторять то, что изв?стно вс?мъ.

Дирижеръ г. Тосканини наклонилъ палочку въ сторону Шаляпина.

Шаляпинъ не вступаетъ.

Дирижеръ снова указываетъ вступленiе.

Шаляпинъ не вступаетъ.

Вс? въ недоум?нiи. Вс? ждутъ. Вс? «приготовились».

Дирижеръ въ третiй разъ показываетъ вступленiе.

И по чудному театру «Scala», – съ его единственнымъ, божественнымъ резонансомъ, – расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.

– Ave Signor[6 - итал. Хвала, Господь]!

– А-а-а! – проносится изумленное по театру.

Мефистофель кончилъ прологъ. Тосканини идетъ дальше. Но громовые аккорды оркестра потонули въ рев?:

– Скiаляпино!

Шаляпина, оглушеннаго этимъ ураганомъ, не соображающаго еще, что же это д?лается, что за ревъ, что за крики, – выталкиваютъ на сцену.

– Идите! Идите! Кланяйтесь!