Отрок московский

– Я уже устал вас просить дать мне меч.

С этими словами парень вновь стукнул коня пятками. Серый черногривый жеребец легонько взбрыкнул и перешел на тряскую рысцу.

– Ай, баатур! Ай, молодец! – долетел восторженный голос Улан-мэргена, сменившийся требовательным: – Лук давай, старый байгуш[25 - Байгуш – сова, сыч.]!

И ворчливое Мала:

– Молодой еще… Сам справлюсь…

– Я – мэрген. Я лису в глаз бью!

– А я – дружинник князя смоленского!

Дальнейшую перепалку Никита уже не слушал. Он высвободил ноги из стремян, пошевелил стопами, разминая их. Повел плечами, будто сбрасывал расстегнутый плащ.

Горазд очень любил повторять выражения одного чиньского мудреца: «Достойный муж предъявляет требования к себе, низкий человек – к другим» и «Легче зажечь одну маленькую свечу, чем клясть темноту»[26 - Высказывания принадлежат Конфуцию.]. Пускай они там выясняют, кто из князей должен защищать купцов на этой дороге: Александр Глебович или Ярослав Васильевич. А он тем временем пойдет и зажжет свечу. Маленькую, но свою.

Свернув за поворот – дорога здесь огибала оплывший, растекшийся холм, – Никита сразу увидел и купеческий обоз, и разбойников. Несколько саней, вокруг которых суетились люди в разношерстной одежке. У некоторых в руках поблескивало оружие. В стороне топтались выпряженные кони. Почуяв собратьев, черногривый заржал.

Парень и до того не собирался скрываться, теперь и вовсе понял, что обнаружен. Он приветливо помахал рукой и направился к последним саням. Конь сам по себе перешел с рыси на шаг, чему Никита, так и не вернувший ноги в стремена, только обрадовался – меньше трясет.

Он ехал прямиком к ватажникам, бросившим на время перебирать содержимое саней. На ходу показывал им раскрытые ладони и улыбался. Хотя, если честно признаться, поджилки тряслись. А ну как не станут дожидаться и разговоры разговаривать, а всадят стрелу из лука или самострела? Это только в сказках богатыри мечом или саблей на лету стрелы отбрасывают, в жизни оно тяжелее приходится. Тем паче что никакого оружия у Никиты и не было. Хочешь, голой ладонью отбивай, а хочешь, уворачивайся.

Попутно парень разглядывал лесных молодцев и обобранных ими купцов. Пересчитал сани – маловато что-то, всего пять. Из них одни – болок[27 - Болок – зимняя повозка, крытые сани с будкой или кибитка.], украшенный затейливой резьбой. Видно, важную птицу везли – обычный купец не станет так роскошествовать. Кто же это такой?

Ага! Вот он где!

На снегу сидел немолодой мужчина. Смуглый, скуластый, нос крючком. Но на ордынца он похож не был, как не был похож и на южного гостя, виденного Никитой на московском торжище. Однако что-то неуловимо восточное в его внешности присутствовало. Даже покрой темного дорожного полукафтанья…

– Эй, добрый молодец! – Громкий, уверенный голос отвлек парня от созерцания ограбленного купца. – Ты кто такой будешь?

– Я-то? – Никита посмотрел на говорившего. Им оказался плечистый мужчина саженного роста. Всклоченная русая борода и нечесаные кудри. Богатая, с бобровой оторочкой, мурмолка лихо заломлена на затылок. Полушубок нараспашку, а под ним – бахтерец[28 - Бахтерец – доспех, заменявший латы или кольчугу; он набирался из продолговатых плоских полуколец и блях, которые нашивались на суконное полукафтанье.]. Ну уж этот точно русский. – Я – человек мирный, проезжал тут… Глядь, добрые люди на дороге остановились. Я думал, чем помочь, может…

Сгрудившиеся вокруг здоровяка разбойники заржали так, что черногривый прижал уши и шарахнулся в сторону. Парень успокоил его, похлопав по шее.

– Ну ты и смешной! – покачал головой щуплый мужичок с кривым, видно, сломанным когда-то носом. – Чем же ты нам помочь можешь?

– А я не вам хотел помочь… – Никита, пользуясь тем, что грабители веселятся, толкают друг дружку локтями и тычут в него грязными пальцами, продолжал осматривать дорогу и обочины.

Два тела без сапог, в распоясанных рубахах. Красно-бурые пятна на груди убедительно свидетельствуют – не отдохнуть они прилегли, умаявшись после тяжелого трудового дня. Еще кучка людей сидит на снегу. Около дюжины – точнее сказать трудно, поскольку многие сгорбились, наклонили головы и почти не видны за плечами и спинами товарищей по несчастью. Одежда разная – и русские армяки, и непривычного покроя кафтаны. Рядом с ними стояли, поигрывая кистенями, четверо лесных молодцев. Еще четверо возились с лошадьми, которые фыркали и косились, напуганные новым запахом и незнакомыми голосами.

А еще чуть в стороне…

Никита никогда не считал себя лошадником и с легкостью готов был признать, что тонкости конских статей для него – тайна за семью печатями. Но тут…

Не нужно быть знатоком, чтобы понять: танцующий на снегу, перебирающий тонкими ногами скакун – не просто упряжная скотина. И даже не верховой конь дружинника. Нет, на такого не взгромоздится ни воевода, ни удельный князь. Ну разве что великий князь или король одной из западных держав.

Спину коня укрывала вышитая алой нитью попона – тяжелые кисти свисали почти до бабок. Горделиво изогнутая шея отливала на солнце золотом. Коротко подстриженная грива казалась нежной, как волосы на голове младенца. Сухая длинная морда с белой проточиной. Красавец!

Уж на что хороши кони были у Емельяна Олексича и Любомира Ждановича, но этому в подметки не годились. Боевой жеребец рыцаря Жоффрея де Тиссэ по сравнению с ним казался грубым, будто поделка деревенского кузнеца рядом с работой мастера-оружейника.

Словно почувствовав на себе чужой взгляд, золотисто-рыжий аргамак взбрыкнул, а потом, прижав уши, попытался встать на дыбы. Двое разбойников, повиснув на недоуздке, с трудом удержали его.

– Что зенки вылупил?! – выкрикнул мужик со сломанным носом, перехватывая рогатину. – Не про твою честь!

– Что, понравился? – проговорил атаман. Он по-прежнему не выказывал злобы. Будто давнишнего приятеля повстречал. – Хорош?

– Чудо как хорош! – чистосердечно ответил Никита.

– Это – фарь[29 - Фари – кони персидской породы, завозившиеся на Русь через Европу.].

– Продать хочешь?

– Что ты! Продать? Как можно! Таких красавцев только дарят. Или с бою берут. У кого кишка не тонка.

– А у тебя не тонка, значит.

– Вестимо, не тонка…

– Да что ты с ним байки травишь, Любославушка! – Крепкий седобородый разбойник, неуловимо напоминающий Мала, потянул здоровяка за рукав. – Явился тут, не запылился… Еще неизвестно, что за гусь!

– А ты боишься его, что ли, Некрас? – ухмыльнулся Любослав.

– Я?

– Ты. Раньше не замечал за тобой.

– Я никого не боюсь. Только и тебе об опаске забывать не следует.

– Да ладно! – отмахнулся главарь. – Мы свое дело сделали. Если бы вы меньше языками болтали, как собаки хвостом, а добро по вьюкам собирали, так и восвояси отправились бы.

Под его суровым взглядом разбойники сникли. Несколько человек потянулись к саням, возле которых грудами лежал вытряхнутый товар: отрезы богатой ткани, рысьи и бобровые шкуры, добротная одежда, кожаные мешки, должно быть, с мягкой рухлядью.

– А ты, малый, слезай с коня, – подмигнул Никите Любослав. – Посидим рядком, поговорим ладком. Кто ты да откуда? Отчего ты такой смелый, будто в монастырь на богомолье заявился, а не на большой дороге ватагу повстречал?

– Я-то слезу, – в тон ему отвечал парень. – Только говорить мне с тобой не о чем. Я хоть в богатых портах и не хаживаю, зато и людей не обираю.

– Чего? – опешил атаман. – Ты что несешь, сопля?

– Да что слышал. – Никита перебросил ногу через переднюю луку, подбоченился. – Или ты не ведаешь, чем занимаешься? Или честным делом свое занятие почитаешь?

– Ну ты даешь, малый! – Любослав посуровел. Радостная улыбка сбежала с его лица, как утренняя дымка под порывом ветра. – Шел бы ты куда подальше…

– Во-во! – поддержал его мужик с рогатиной. – Хоть пришел не зван, так уйдешь не дран!

– Вот-вот… – кивнул атаман. – Я-то думал, ты славы ищешь, пристать к ватаге нашей вознамерился. А ты…

– Да в чем же слава? – пожал плечами парень. – Людей на дороге обирать? Убивать по-подлому, из засады? Коней воровать?